Общеизвестно, что Чернышевский впервые употребил термин "гоголевский период русской литературы" по отношению к эпохе тридцатых и сороковых годов. Критикуя этот термин по существу, некоторые исследователи пытались поставить вопрос о том, в какой исторической обстановке и при каких обстоятельствах возник он в сознании Чернышевского. Однако вопрос этот до сих пор не получил надлежащего разрешения.
Еще в эпоху сороковых годов в многочисленных статьях и рецензиях Белинского высказывалась мысль о том, что Гоголь стоит во главе всего современного движения русской художественной прозы, что ему обязана своим существованием так называемая "натуральная школа" -- единственно ценная школа в современной литературе.
Социально-политический смысл подобной оценки Гоголя и подобного отношения к натуральной школе сороковых годов совершенно ясен. Белинский боролся, во-первых, за использование крупнейшего писателя эпохи в интересах демократии и ее передового отряда -- антикрепостнической и социалистически настроенной интеллигенции своего времени; во-вторых, с той же точки зрения он боролся за социально ценное содержание в современной ему художественной литературе вообще.
Литературная репутация Гоголя стояла в это время чрезвычайно высоко. Хотя он молчал с 1842--1843 гг. -- со времени выхода в свет первого тома "Мертвых душ" и четырех томов "Собрания сочинений", но о нем говорили, и говорили не умолкая. В течение многих лет имя его не сходило со страниц журналов и газет и продолжало быть объектом страстных восхвалений для одних, яростных и злобных нападок для других. На основе того или иного отношения к Гоголю и к созданной им ( только им, как думали в это время) натуральной школе -- формировались литературные партии; из-за Гоголя сражались; опираясь на него, побеждали.
В конце сороковых годов положение резко изменилось. "Выбранные места из переписки с друзьями", вышедшие в свет в 1847 г., не прошли бесследно для литературной репутации Гоголя и прежде всего -- в радикально-демократических кругах. Общеизвестны статья Белинского в "Современнике" и гневное письмо его к Гоголю, которое в течение короткого времени в списках распространилось чуть ли не по всей России. В то же время восстали против Гоголя и представители гораздо более умеренных воззрений, как например Н. Ф. Павлов или С. Т. Аксаков.
В создавшейся к 1848 г. политической обстановке, когда после учреждения известного "бутурлинского" комитета, по выражению А. В. Никитенко, "ужас овладел всеми мыслящими и пишущими", нельзя было и думать о такой интерпретации творчества Гоголя и представителей натуральной школы, какую можно было раньше найти в статьях Белинского. Достаточно вспомнить, что известная статья Белинского "Взгляд на русскую литературу 1847 г.," заключавшая в себе восторженную характеристику значения Гоголя в истории русской прозы и сочувственную оценку произведений так называемой "натуральной школы", была предметом специального обсуждения на заседании цензурного комитета 23 марта 1848 г., причем указывалось, что на статью было обращено внимание Николая I. К началу пятидесятых годов линия Белинского не имеет продолжения в русской критике; в то же время на различных участках буржуазно-дворянского литературного фронта ведется борьба со взглядами Белинского.
Так Аполлон Григорьев признает, подобно Белинскому, Гоголя "гением литературной эпохи", считая, что всё живое "идет от него, поясняет его и поясняется им". Однако значение Гоголя он видит вовсе не в том, что Гоголь разоблачает отвратительные стороны русской действительности. Гоголь в его понимании не реалист, а идеалист-романтик, "творец Акакия Акакиевича -- вместе с тем и творец Аннунциаты". Те чудовища, которые, по признанию его, вылились из-под его пера, были для него чудовищами и явились на свет божий в произведениях других, которые пошли по его пути. Пафос Гоголя -- не ювеналовский пафос отчаяния, производимого противоречиями действительности, -- везде у Гоголя выручает юмор, и этот юмор полон любви к жизни и стремления к идеалу, везде, одним словом, виден поэт, чуждый задней мысли. "Историческая задача Гоголя заключалась в том, чтобы привести современников к полному христианскому сознанию". (Ап. Григорьев. Русская литература в 1851 г., "Москвитянин", 1852, No 2.)
Мы видим, что старания Аполлона Григорьева обращены к тому, чтобы разрушить, сделать невозможным то использование Гоголя с точки зрения революционной или радикальной идеологии, которое имели в виду Белинский и другие члены редакции "Современника". Не оспаривая огромного значения Гоголя в истории русской прозы и не умаляя нисколько его литературной славы, Аполлон Григорьев на первый план выдвигал в Гоголе такие черты, как склонность к романтической идеализации и к гиперболическому искажению действительности, христианское мировоззрение, патриотизм, отсутствие "задней мысли" в сатирических картинах. С другой стороны, Аполлон Григорьев в своих статьях упорно стремился изолировать Гоголя от представителей так называемой "натуральной школы", которые в его оценке в большинстве случаев являются лишь искажением и опошлением непонятого Гоголя.
Но истолкования Гоголя и натуральной школы, данные Белинским, разрушались не только на страницах "Москвитянина". Даже в "Современнике" Некрасова и Панаева, на страницах которого еще так недавно печатались страстные статьи Белинского, в эти годы культивируется скептическое, а отчасти и пренебрежительное отношение к натуральной школе, а в связи с этим проскальзывает и стремление пересмотреть вопрос о значении Гоголя в истории русской прозы и разрешить этот вопрос совсем не так, как его разрешал Белинский.
В период усиления реакции, то есть с марта 1848 г. и приблизительно до 1854 г., "Современник" совершенно потерял свое политическое лицо и стал довольно беспринципным журналом. Критическим отделом "Современника" после смерти Белинского руководили А. В. Дружинин и П. В. Анненков, защитники так называемой теории "чистого искусства", исключавшей сатирико-обличительные тенденции в художественной литературе. Из них П. В. Анненков, впоследствии написавший известные воспоминания о Гоголе и о кружке Белинского, в эти годы явно выступал в качестве антагониста и принципиального противника Белинского.1 Дружинин же в это время идет еще дальше: в целом ряде статей и заметок он не только выступает против натуральной школы, но старается развенчать самого Гоголя.
Борьба Дружинина с Гоголем и его влиянием представляет собой весьма интересный эпизод в истории русской литературы, на котором стоит остановиться подробнее. Дружинин в эти годы выступал как искусный апологет дворянского эстетизма и аполитичности в литературе. Дружинин не отрицал Гоголя как художника; больше того, -- на страницах "Современника" Дружинин время от времени превозносил Гоголя, не забывая однако при этом ни разу упомянуть, что Гоголь -- писатель неподражаемый и образцом для других писателей служить не может.
На страницах же "Библиотеки для чтения" Дружинин высказывался гораздо откровеннее и нападал на второстепенных писателей-натуралистов, "рабских подражателей Гоголя", без конца описывающих, "как Сидор Васильевич покупает печенку на базаре", "как Петр Васильевич плюет на руку и приглаживает ею свои волосы" и "как Иван Онуфриевич страдает геморроем и переписывает бумаги".2
"Кому неизвестно", читаем мы в одном из "Писем иногороднего подписчика" Дружинина, "что из всех новых писателей Гоголь всего менее вдохновляет подражателей и дает им всего менее простора: оригинал так полон, свеж, жив в общей памяти, что прибавлять к нему ровно нечего. Есть много поэтов, будто созданных на то, чтоб вводить в беду своих подражателей, и Гоголь из их числа -- попробуйте припомнить, сколько романистов, драматургов и нувеллистов бросились по следам автора "Мертвых душ" и только показали свое бессилие, только изнурили себя бесплодною и безобразною копировкою!"3
Дружинин однако не ограничивался подобно Аполлону Григорьеву изоляцией Гоголя от его последователей. С течением времени, по мере того как "критическое, сатирическое и натуралистическое течение в русской литературе" (выражение Дружинина) усиливается, по мере того как становится ясно, что позиции дворянского безидейного эстетизма не так уж прочны в литературе, Дружинин меняет тактику: он пробует переоценить и самого Гоголя. В 1855 г. выходит в свет полное собрание сочинений Пушкина в издании Анненкова. Для Дружинина, посвятившего этому изданию большую статью, это было превосходным поводом, чтобы противопоставить Гоголю Пушкина.
И вот Дружинин ставит вопрос о сравнительной ценности Пушкина и Гоголя для русской литературы и решает этот вопрос всецело в духе дворянской эстетики, требующей идеализации и эстетизирования этой действительности.
Он превозносит Пушкина именно за то, что в его произведениях нет "сатиры и карающего юмора". Вопрос же о сравнительной ценности Пушкина и Гоголя Дружинин разрешает так: "... Пушкин не раз спускался в рудники, из которых добывал свое золото Гоголь, между тем как муза самого Гоголя не могла и не смела никогда заноситься на ту мировую высоту, куда был во всякое время свободный доступ музе Пушкина".4
Из всего этого делается вывод очень большого принципиального значения: для процветания русской литературы необходимо противопоставить гоголевскому влиянию влияние пушкинское. Пушкин -- единственный поэт, который может заставить взглянуть на русскую жизнь не как на объект для "карающей сатиры" и гневного возмущения, а как на источник поэтических и счастливых переживаний. Опираясь на Пушкина, пробует Дружинин обосновать идеализацию дореформенной, крепостнической России, тенденциозно превращая Пушкина в поэта крепостнической реакции. "Что бы ни говорили пламенные поклонники Гоголя, -- пишет он, -- нельзя всей словесности жить на одних "Мертвых душах". Скажем нашу мысль без обиняков: наша текущая словесность изнурена, ослаблена своим сатирическим направлением. Против того сатирического направления, к которому привело нас неумеренное подражание Гоголю, -- поэзия Пушкина может служить лучшим орудием".5
Высказывания эти настолько поражают обнаженностью классовых тенденций, что даже не требуют комментариев.6
Не следует однако думать, что наиболее реакционная оценка творчества Гоголя была дана в эти годы Дружининым. Существовал еще крайний правый фланг, на котором находились такие давние испытанные враги Гоголя, как Сенковский и Булгарин. Когда в 1854 г. вышла в свет книга Кулиша "Опыт биографии Н. В. Гоголя", Сенковский и Булгарин решили, что им представляется прекрасный повод повторить свою прежнюю оценку Гоголя, которую они давали в течение ряда лет при его жизни, и дополнить ее еще выпадами чиста личного характера, использовав для того биографический материал книги Кулиша. Сенковский посвятил разбору книги Кулиша пространную рецензию, в которой доказывал, что за исключением "горячих обожателей и приверженцев" часть публики всегда оставалась "хуже чем враждебною -- холодною и равнодушною к Гоголю". Иначе и быть не могло, так как при неясности и неопределенности своих понятий Гоголь и не мог воздействовать на общественное сознание ("на разум эпохи"). Заканчивалась рецензия Сенковского весьма симптоматичным утверждением: "теперь, когда число восторженных поклонников Гоголя значительно уменьшилось и ежедневно претерпевает новый урон, каждое новое разглагольствование о Гоголе на прежний высокопарный лад сбавляет что-нибудь с величия и ценности идола".7
Еще симптоматичнее были две статьи Булгарина, напечатанные вскоре после выхода в свет книги Кулиша. Прежде, при жизни Белинского, Булгарин, грубо унижая Гоголя как писателя, всё-таки не осмеливался говорить о нем с такой наглостью и таким бесстыдством. Обе статьи имели характер инсинуаций и были преисполнены двусмысленностями и нечистоплотными намеками. В первой статье Булгарин с большим злорадством рассказывал о протекции, якобы оказанной им Гоголю для поступления на службу в III отделение. В другой статье Булгарина заключались новые клеветнические выпады против Гоголя и давалась уничтожающая оценка его таланту. Булгарин заявлял, что все французские, английские и немецкие писатели, имеющие успех у европейской публики, бесконечно выше Гоголя, у них у всех есть высокие идеи, чувства, знание человеческого сердца и знание общества, а у Гоголя -- только карикатуры и верное изображение Малороссии. Мысли Гоголя мелочны, чувства он изображает только физические, у него нет ни одного высокого характера, он совершенно не знает России и не знает людей. Завязка "Мертвых душ" и "Ревизора" нелепа и неправдоподобна: "... Впрочем, Гоголь не без таланта, но талант его более нежели второстепенный". Место Гоголя в литературе весьма скромное, но "дух партии и малороссийская любовь к родному пепелищу возвысили его превыше всех русских писателей, сравняли его с Гомером, Шекспиром, Байроном, Гете, Шиллером, Вальтер-Скоттом".8
Конечно, Булгарин давным давно уже пользовался совершенно определенной репутацией в литературных кругах, а Сенковский к этому времени уже не имел никакого авторитета, но именно поэтому их мнения интересны и показательны. Старые испытанные враги Гоголя в этот момент чувствуют свою силу, им кажется, что теперь-то они, наконец, могут окончательно свести счеты с самым страшным своим литературным противником. И действительно, из всего, что говорилось выше, ясно, что к середине 50-х гг. в русской литературе образовался сплоченный фронт противников Гоголя и так называемой "натуральной школы", объединивший и явных мракобесов-крепостников, и более утонченных и культурных сторонников аполитичного эстетизма и, наконец, консервативно настроенных идеологов подымающейся буржуазии. Все эти люди чувствовали себя в это время весьма уверенно в обстановке общественной реакции: казалось, что никто не в состоянии дать отпора такому вдумчивому и талантливому идеологу консервативно настроенной подымающейся буржуазии, как Аполлон Григорьев, или такому культурному рафинированному эстету-реакционеру, как Дружинин. Казалось, вопрос о гоголевском влиянии в русской литературе и о так называемой "натуральной школе" можно считать решенным, суждения и мнения Белинского по этому вопросу можно считать навсегда опровергнутыми. В действительности, однако, всем вышеприведенным оценкам был вскоре дан сокрушительный отпор, суждения и мнения Белинского по всем этим вопросам были извлечены из забвения и обоснованы по-новому; консервативной и реакционной эстетике была противопоставлена эстетика передовой революционно настроенной демократии, причем бой был дан как раз по вопросу о Гоголе и о натуральной школе.
Человеком, который всё это сделал, был Чернышевский.