Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. СОЧИНЕНИЯ И ПИСЬМА ГОГОЛЯ. ИЗД. П. А. КУЛИША. 1857 г. ВАРИАНТЫ ПО СРАВНЕНИЮ С ТЕКСТОМ, НАПЕЧАТАННЫМ В ТРЕТЬЕМ ТОМЕ СОБРАНИЯ СОЧИНЕНИЙ ЧЕРНЫШЕВСКОГО, ИЗДАНИЯ 1906 г.54
337, 3 сн. " Развязка Ревизора ": Вот например, эпизод о дивном наставнике Тентетникова. <За этим должны были следовать цитаты: 1) из первой редакции, начиная словами: "В детстве был он..." и кончая словами... "заболел и умер."; 2) из второй редакции, начиная словами: "Казалось, все клонилось" и кончая словами... заболел и умер>.
"Читатель заметит, что напыщенные фразы усилены и распространены Гоголем во второй редакции. Что это замечание прилагается не к одному эпизоду, а ко всему сохранившемуся отрывку второго тома, читатель увидит, сравнив еще эпизод о дивной русской девице, которой подобной не найдется в других странах. Вот первоначальная редакция. <Цитата из первой редакции, начиная словами: "Генерал жил генералом" и кончая словами: "возраст человека..." Соответственная выписка из второй редакции не сохранилась>.
339, 5 сн. Их судьба состоит в том, чтобы в людях подавленных несправедливостью и оскорблениями подавлять всякую мысль о борьбе против несправедливости и притеснений".
340, 2 везде и всегда. Припомните статейки г. Бланка: каких прекрасных слов ни положил он в основание своего желания: тут и патриотизм, тут и справедливость, тут и общее благо, тут и заботливость о тех меньших братьях, о которых велел заботиться Христос
340, 18 путем соображений. [Мы избираем странный способ. Как археологи стараются разгадать образ жизни и характер понятий какого-нибудь древнего племени по каким-нибудь обломанным утварям, выкапываемым из земли, так мы хотим] Как историки, занимающиеся древностью, стараются отгадать образ мыслей и характер стремлений какого-нибудь Лициния Столона или Ливия Друза по соображениям обстоятельств, среди которых он жил, с темными отрывками его речей, отрывками искаженными и обрезанными по произволу, так мы хотим отгадывать характер и образ мыслей человека, умершего всего пять лет тому назад, человека, которого лично знали тысячи людей, которых мы можем расспрашивать о нем. Но что же делать, если до сих пор эти люди не сказали нам почти ничего такого, что могло бы дополнить пробелы, оставляемые его письмами, а письма не дают материалов для составления определительного понятия о важнейших чертах его умственной жизни? До сих пор мы знаем о Гоголе едва ли больше, нежели о каком-нибудь Лицинии Столоне, хотя биографические материалы о Лицинии Столоне составляют всего несколько страниц, а о Гоголе несколько толстых томов. Что ж делать, если современная история нашего общества и его значительнейших деятелей до сих пор остается для нас так же темна и загадочна, как история каких-нибудь бактриан или парфов? Поневоле надобно прибегать к догадкам и соображениям.
340, 27 среди которых жил, и в этих соображениях мы редко можем руководиться прямыми фактами, а большею частию должны будем создавать идеальные типы, которые, быть может, и не выражались в отдельных личностях и которые нам просто будут служить вымышленными представителями различных элементов современного общества в различных его кружках. За недостатком сведений о действительной жизни Гоголя мы хотим составить нечто в роде вымышленного рассказа о том, каков мог быть характер кружков, вовлекавших в себя Гоголя. Пусть читатели смотрят на эту часть нашей статьи, как на отрывок из романа.
340, 9 сн. этими людьми. То было самое жалкое и пустое время для молодого поколения, особенно в Петербурге.
342, 3 не всё это и хорошо. Кроме Пушкина мы не знаем никого из людей, приблизивших к себе Гоголя в ту эпоху; мы можем только перечитывать "Северные цветы" и "Литературную газету", воображать различное олицетворение тех или других статеек, тех или других стишков.
Вот, например, стишки, из которых возникает перед нами образ человека, когда-то бывшего не лишенным разгула в характере, но доканчивающего растрату этого разгула в довольно грязных пирушках, человека, у которого воображение развращено еще больше, нежели чувства, у которого среди бутылок и женщин изношенное сердце билось бы апатически ровно, если бы он не разгорячал себя искусственным насилованием воображения. Он -- циник в жизни, но на словах он гораздо развратнее, нежели на деле, потому что чувства его уже утомлены, а фантазия всё еще усиливается раздражать их. Когда-то был он и здоров и боек, теперь мало в нем уже осталось бодрости и здоровья. Грязь, в которой он купается, была так груба, что осквернила только его чувства и фантазию, не коснувшись его убеждений; в частной жизни он остался честен, но твердым убеждениям некогда было образоваться в нем: пока сохранял силу его ум, он думал только о женщинах и вине; когда совершенно начнет он изнемогать от преждевременных старческих болезней, он будет хандрить за недостатком другого материала для серьезных мыслей.
Вот другой тип. Трудно отозваться об этом человеке дурно, потому что и дурные качества его (если они есть в нем) расплываются какими-то неопределенными пятнами, как и хорошие качества (если они есть в нем) испаряются каким-то туманом тепловатого свойства. Есть в нем ум? по всей вероятности, он мог бы быть хорошей нянькой, если б надеть на него юпку: он может сказать маленькому мальчику, что до зажженной свечки не надобно дотрагиваться, чтобы не обжечь пальчик, и не надобно слишком быстро бегать, чтобы не ушибить ножку. На это у него хватит ума. Есть в нём душа? это неизвестно, но есть какой-то пар [очень похожий на какое-то довольно милое и довольно доброе и, повидимому, довольно живое тело], в изрядном количестве поднимающийся кверху. Есть ли в нем честность? Это не подлежит никакому сомнению, но он умеет чрезвычайно мило [и спокойно] устраивать свои дела, так что ему очень тепло и спокойно жить на свете. Едва ли когда-нибудь испытал он в жизни хоть одну неприятность, но часто он о чем-то плачет, при чем лицо его сохраняет совершенно спокойное, почти радостное выражение. Кроме шуток, это очень хороший человек; с ним даже можно очень приятно поговорить: он всегда любезен и кроток, предметы разговора тоже не лишены интереса, например: что тяжелее перенести, -- смерть милой или измену милой?
Но вот еще стишки. О, я очень люблю таких людей! если бы весь род человеческий состоял из таких людей, ни одного преступления, даже ни одного дурного поступка не совершалось бы на земле. Этот человек -- мой идеал, идеал многих, которые гораздо умнее меня и его и в миллион раз талантливее нас. Он не богат ни умом, ни талантом, но мы все уважаем его ум и хвалим его таланты. Я часто дивился тому, как иные люди умеют пользоваться на благо себе (и другим, если благо других нужно для устройства их собственных делишек) теми скудными средствами, какие дала им природа, рассчитывавшая, что и малого для этих людей очень довольно. Вы [читатель, быть может], вероятно, читали Шекспира, но признайтесь: никто не дал вам ни чина, ни другой какой награды за то, что вы читали Шекспира, а вот этот господин только слышал о том, что есть Шекспир, прочел всего только две сцены из "Гамлета" в переводе Полевого и половину сцены из "Отелло" в переводе г. Ротчева, и он так ловко умеет изворачиваться этими познаниями, что все считают его великим знатоком Шекспировской поэзии, и даже какой-то меценат выхлопотал ему место столоначальника за то, что он -- человек ученый. Судите же, каких бы степеней достиг он, если бы подобно вам прочел всего Шекспира! Вы, читатель, вероятно, в состояниии сообразить, что 2 × 2 = 4, но 5 × 5 = 25, никто однако не считает вас за то гениальным человеком и никто не советуется с вами, как с оракулом; он умеет считать только до десяти, как те островитяне, которые живут где-то на Тихом океане; сообразить, что 5 × 5 = 25, -- на это уже не хватит у него способностей; он может сообразить только, что 2 × 2 = 4, но соображает это с таким глубокомыслием, с такою основательностию, что пользуется авторитетом человека с большим умом, и другой меценат выпросил ему производство из столоначальников в начальники отделения, как человеку замечательных дарований.
Но особенно славится он качествами своего сердца. Вероятно, вам случалось помогать кому-нибудь, хлопотать о ком-нибудь, и никто не считает вас за то человеком необычайной доброты, -- конечно, потому что ваша доброта чужда расчетам: вы оказывали услуги людям потому, что вам приятно сделать кому-нибудь что-нибудь хорошее. Он, в сущности, никогда не хотел ни для кого ничего сделать; но иногда, по его расчетам, оказывалось выгодно приобрести такого-то или такого-то человека, и он был необыкновенно услужлив и обязателен относительно этих людей, он был с ними идеалом внимательности, сочувствия, услужливости, нежности и т. д.; потому что справедливо считается он Пиладом всех знаменитых Орестов, дружба которых могла быть ему полезна. На жизни его нет ни малейшего упрека: он всегда был несомненно добр, любезен, обходителен и честен. Последнеее качество заслуживает в нем особенной похвалы: в самом деле, какие усилия, какая напряженная внимательность к самому себе нужны были ему при его характере, чтобы ни разу не преступить законов честности.
Нашему воображению открывается новый горизонт, фантазия увлекает нас в иную страну к другим поэтическим образам. Известность писателя расширяется, он приобретает новых друзей. Прежние типы не заключали в себе никаких материалов, способных обнаруживать влияние на убеждения человека. Теперь нам предстают новые образы с большим умственным содержанием.
Странен человек, с которым мы знакомимся прежде других в новой главе нашего романа. Он -- человек действительно ученый, действительно трудолюбивый, действительно любящий науку, но с этими качествами соединяется в нем чрезвычайное умение пользоваться своею наукою иногда для приобретения огромного дома за ничтожную цену, иногда для приобретения огромной суммы за продажу ничтожного дома. Но это -- вещь посторонняя; мы хотим говорить об убеждениях. Есть у него убеждения в сущности честные и даже благие, но странна форма, в которой высказываются эти убеждения; эта форма -- панегирик: мы лучше всех, все -- дрянь в сравнении с нами; мы одни добры, все другие -- эгоисты. Он хочет добра, но ждет этого добра не от людей, желающих добра, а от людей, преследующих всё доброе; вероятно, он думает и в области идей так же провести, как в области житейских сделок, -- разница только та, что здесь он под видом дурного товара хочет дать нам хороший, а там под видом хорошего давал дурной. Сношения с этим человеком могут быть очень опасны для ума, не успевшего еще приобрести прочных убеждений: он приучит вас многое хорошее считать дурным, потому что оно не наше, он приучит вас восхищаться многим дурным, потому что оно принадлежит нам.
Его отрывистая речь чрезвычайно темна, его заключения обыкновенно противоречат посылкам, фактам, которыми он подтверждает свою мысль, обыкновенно противоречат ей. Например, он говорит, что надобно преклоняться перед русским земледельцем и тут же прибавляет, что грубость нравов и невежество -- отличительные качества этого земледельца: он прибавляет, что надобно искоренить невежество, и тут же бранит все те средства, которыми искореняется невежество. Странен этот человек, но умен (хотя и кажется неправдоподобным), а каковы бы ни были его недостатки, как частного человека, он хочет добра своей родине (хоть хвалит всё то, в чем причина ее бедствий).
Дурно то, что у него есть, -- мы не знаем, как назвать это отношение, -- не то друзья, не то прислужники, не то ученики, которые из всех его разноречащих слов выбирают только те, которые лживы или туманны, и строят из них какую-то дикую систему самохвальства.
Вот один из них: он совершенно бездарен, но по какому-то капризу природы имеет способность говорить чрезвычайно витиеватые речи, так что приобретает имя русского Демосфена; он не может надлежащим образом связать двух мыслей -- однако же постоянно строит глубокомысленные теории; он совершенно лишен здравого смысла, но он прочел множество книг, и люди неученые воображают его великим мыслителем, не будучи в состоянии понимать его речей: отуманенные пышным набором громких слов и мелочных фактов, они добродушно полагают, что непонятность его речи происходит от слишком большой мудрости ее. Всё это было бы еще не так вредно, если б не примешалось неизмеримое и чрезвычайно раздражительное тщеславие, которое заставляет нашего ученого осуждать всякую мысль, которая произнесена человеком, не признающим его гениальности. Он делает себя главою школы и в этом качестве проповедует убеждения, прямо противоположные тому, что говорится его врагами, а врагами своими он считает всех тех, кому здравый смысл и избыток честности не позволяют преклоняться перед ним. Таким образом составляется у него образ мыслей, очень похожий на системы Де-Местра, Бональда, Баадера, Шталя, с тою только разницею, что у тех людей была логика, а у него логика точно такова же, как у знаменитого Эккартсгаузена.
342, 9--10 на государственные дела?[То, что мы говорили до сих пор, разумеется, нимало не относится к кружку, в который вступил Гоголь, познакомившись с Пушкиным].
Мы вовсе не хотим сказать, что в том кругу литераторов, к которому примкнул Гоголь, были люди, сколько-нибудь походившие на то или другое из фантастических лиц, нами изображенных: напротив, было бы очевидно нелепостью предполагать возможным существование людей, подобных призракам, нами изображенным.
Мы хотели только представить олицетворение некоторых элементов, иногда встречаемых в обществе. Но мы совершенно забыли о развитии характера Гоголя под влиянием общественной обстановки.
343, 1 Вместо "ему не приходило в голову понятие "бесправность"": "ему не приходили в голову понятия "произвол, бесправность централизация"" и т. п.
343, 21 его внимания, тем менее приходит ему в голову сравнивать нашу обстановку с какою-нибудь другою обстановкою.
345, 3 невозможно. Все люди, бывшие близкими к Гоголю, были исполнены враждою к критике молодого поколения и с презрительною враждою отзывались о ней.
Надобно заметить еще одну черту, отличавшую кружок, в котором прошла литературная молодость Гоголя. Он был очень исключителен, более, нежели какой-нибудь другой кружок; со смерти Пушкина он не принял в себя ни одного из новых талантов; сам Лермонтов, хотя по своему общественному положению занимал почетное место в большом свете, не был удостоен особенной благосклонности от этого кружка. Тем менее мог думать Гоголь о литературном сближении с людьми, вовсе не отличавшимися блестящим происхождением. "Но сам он вовсе не был знатен родом". Так, но принятие в кружок было своего рода отличием для удостоенных этой почести более важным, нежели все прежние титулы.
345, 33 Вместо "Мы говорили.... одно место": "Мы говорили, что эту часть нашей статьи читатель может считать, пожалуй, романом, лишенным всяких фактических оснований, априорическим построением жизни человека, о жизни которого мы не имеем никаких сведений кроме того, что он был русский, был одарен очень сильною натурою и жил в известное время; что наши гипотезы читатель может считать построенными единственно на основании общих данных, более или менее относящихся к каждому умному человеку, родившемуся около 1810 года и заброшенному судьбою в Петербург, а не в частности на основании фактов, известных о Гоголе. Но если наши гипотезы придуманы и без всякого отношения к жизни Гоголя в частности, то они по какому-то счастливому случаю очень точно соответствуют с теми свидетельствами, которые оставил о себе Гоголь в "Авторской исповеди". Мы приведем из этой статьи одно место, переводя где нужно на обыкновенный язык ту эксцентрическую речь, к которой привык Гоголь в последние годы своей жизни [изд. П. А. Кулиша, т. III, с. 500 и след.]
345, 2 сн. [Гоголь тут воображает, что высказывает о себе что-то необыкновенное, невероятное, -- и многие, обманувшись странною формою его признаний, не поверили ему; а в самом деле душевная тоска очень часто бывала уделом комических писателей; Сервантес писал Дон-Кихота вовсе не в веселом расположении духа; шутка на словах и на бумаге очень часто бывала только средством разогнать грусть, стеснявшую сердце. Гоголь свою тоску приписывает болезни, -- действительно он с самой молодости жалуется в письмах на плохое здоровье, и болезнь могла служить...]
[Гоголь тут воображает, что высказывает о себе что-то необыкновенное, невероятное...]
358, 5 Вместо "Да, пришли годы.... и нелепа эта жизнь": "Да, пока не пришли годы, в которые человек вместо инстинкта природы должен принять своим руководителем разум, он был вождем своего народа благодаря мощному и благородному инстинкту своей натуры; но когда пришло время разуму овладеть инстинктом, когда по настоящему должна была бы начаться плодотворнейшая эпоха его деятельности, -- оказалось, -- о горе, о стыд наш! -- оказалось, что жизнь среди нас исказила светлый дар его разума так, что он послужил только на погибель ему! Страшна и нелепа эта жизнь!
358, 19 через несколько лет не по какому-нибудь случайному сцеплению обстоятельств, -- нет, потому что невыносимой стала ему жизнь, невыносимо стало ему оставаться на свете, и он искал смерти.
359, 17 Вместо "Мир тебе... Ты своею силой пал": Мир тебе, человек слишком высоких и слишком сильных стремлений, не мог ты остаться здоровым и благоразумным среди нас
Мир тебе во тьме Эреба,
Ты своею силой пал.
370, 6 из наших литераторов, кроме двух журналистов, от которых отстранялся он своими литературными связями, и нескольких молодых людей, которых не мог он знать по их безвестности.
371, 16 тяжелая тоска[каждый из нас встречал таких людей, и не водою налиты их жилы. Они бывают дивно веселыми людьми если богаты какими-нибудь ощущениями, всё равно, -- приятными или тяжелыми. Еще в детстве на них лежит особая печать: этот мальчик, если он не одушевлен порывом самой резвой веселости, если он не среди игры самым неугомонным шалуном, сидит задумчив, будто тяжело ему сидеть...]