Когда Тарзан упал в воду, первой его мыслью было от плыть подальше от парохода и от его опасных винтов. Он знал, кому он обязан своим настоящим положением, и когда лежал на воде, чуть помогая себе руками, то больше всего был огорчен тем, что так легко дал Рокову обойти себя.
Он лежал таким образом некоторое время, глядя, как постепенно уменьшались и исчезали в отдалении огни парохода, и ему даже в голову не пришло крикнуть о помощи. Он никогда не обращался ни к кому за помощью, и ничего нет удивительного, что не подумал об этом и сейчас. Всегда он рассчитывал только на собственную смелость и находчивость, да и не было у него, со времени Калы, никого, кто мог бы отозваться на его зов. Когда он спохватился, было уже поздно.
Один шанс из ста, думал Тарзан, что меня подберут, еще меньше шансов самому добраться до земли. Чтобы не потерять ни одного шанса, он решил медленно плыть по направлению к берегу, может быть, скоро пройдет какое-нибудь судно.
Он легко взмахивал руками, далеко загребая, пройдет много часов, пока эти мощные мышцы почувствуют усталость. Ориентируясь по звездам, он медленно продвигался вперед; заметил, что ему мешают сапоги, и сбросил их. За ними пошли брюки, и он сбросил бы пиджак, если бы не вспомнил, что в кармане у него драгоценные документы. Чтобы успокоиться за них, он пощупал рукой, но, к величайшему его смущению, их не оказалось.
Теперь он понял, что не только из-за мести сбросил его Роков, а потому, что снова овладел бумагами, которые Тарзан отобрал у него в Бу-Сааде. Человек-обязьяна послал проклятие и сбросил в Атлантический океан пиджак и рубаху. Еще немного -- и он освободился от остальной одежды и поплыл к востоку, ничем не стесняемый.
Звезды бледнели при первых лучах рассвета, когда прямо впереди себя он увидел на воде какую-то черную массу. Несколько сильных взмахов привели его к ней, -- это было днище корабельного остова. Тарзан взобрался на него, ему хотелось отдохнуть, по крайней мере, до тех пор, пока совсем рассветет. Он не думал оставаться здесь долго -- в жертву жажде и голоду. Если умирать, то лучше умереть действуя, делая какие-нибудь попытки спастись.
Море было спокойно, и плавно покачивался остов, убаюкивая пловца, не спавшего вот уже двадцать часов. Тарзан от обезьян свернулся на покрытых тиной досках и скоро заснул.
Горячие солнечные лучи разбудили его задолго до полудня. Первым ощущением, заговорившим в нем, была жажда, выраставшая до размеров настоящего страдания, по мере того, как к нему возвращалось сознание. Но скоро и жажда была забыта в радости, которую ему доставили два открытия, сделанные одновременно: кругом плавала масса обломков и между ними перевернутая вверх дном спасательная лодка, а к востоку на горизонте смутно маячил отдаленный берег.
Тарзан спустился в воду и поплыл между обломками к спасательной лодке. Прохладные воды океана освежили его почти так же, как это сделал бы стакан воды, и он с обновленными силами притянул небольшую лодку к остову и после нескольких геркулесовских усилий втащил ее на скользкое днище. Здесь он перевернул и осмотрел ее. Лодка была совершенно цела и скоро благополучно качалась между обломками. Затем Тарзан выбрал несколько обломков, которые могли заменить весла, и через несколько минут он был уже на пути к отдаленному берегу.
Перевалило далеко за полдень, когда он приблизился настолько, что мог различать предметы на берегу и общие контуры берега. Перед ним открывалось нечто вроде маленькой, защищенной бухты. Лесистая вершина, расположенная к северу, показалась ему странно знакомой. Возможно ли, что судьба выбросила его у самого порога его родных, горячо любимых джунглей! Но как только нос лодки прошел устье бухты, всякие сомнения рассеялись: перед ним, на дальнем берегу, в тени девственного леса, стояла его собственная хижина, выстроенная еще до его рождения руками давно умершего отца его, Джона Клейтона, лорда Грейстока.
Сильными взмахами мускулистых рук Тарзан гнал маленькое суденышко к берегу. Едва нос его коснулся земли, как человек-обезьяна выскочил на берег, сердце у него билось радостно и с восторгом по мере того, как глазам открывалось давно знакомое: хижина, взморье, маленький ручей, густые джунгли, черный, непроницаемый лес. Мириады птиц с блестящим оперением, роскошные тропические цветы на гирляндах лиан, громадными петлями свисавших с исполинских деревьев...
Тарзан от обезьян вернулся домой и, чтобы оповестить об этом весь мир, он откинул назад молодую голову и испустил пронзительный и дикий клич своего племени. На один миг джунгли замерли, потом раздался ответный вызов -- низкий и колдовской -- то рычал Нума, лев, а издалека чуть слышно донесся ответный рев обезьяны-самца.
Тарзан прежде всего подошел к ручью и утолил жажду. Потом он направился к своей хижине. Дверь все еще оставалась запертой так, как они с д'Арно оставили ее. Он приподнял затвор и вошел. Ничто не было тронуто. Все оставалось на местах: стол, кровать и маленькая колыбель, сделанные его отцом, полки и ящики -- точь в точь так, как они стояли двадцать три года тому назад, как он оставил их два года тому назад.
Порадовав свои взоры, Тарзан почувствовал, что желудок предъявляет свои права, и, мучимый голодом, отправился на поиски. Ни в хижине, ни при нем не было никакого оружия, но на стене висела одна из его волокнистых веревок. Когда-то он не бросил ее, заменив другой, лучшей, потому что она в нескольких местах была порвана и связана узлами. Тарзан пожалел, что у него нет ножа. Но, надо думать, еще задолго до захода солнца у него будет и нож, и копье, и лук со стрелами, об этом позаботится его лассо, а пока оно раздобудет ему пищу. Он тщательно натер веревку и, забросив ее на плечо, вышел, притворив за собой дверь.
Джунгли начинались у самой хижины, и Тарзан от обезьян вступил в них осторожно и бесшумно, снова превратившись в дикого зверя, вышедшего на охоту. Первое время он держался земли, но, не найдя ничьих следов и никаких утешительных признаков, перешел на деревья. При первых же головокружительных перелетах с дерева на дерево в нем проснулась прежняя радость жизни. Забыты были бесполезные сожаления и тупая сердечная боль. Он снова жил, снова наслаждался полной свободой. Кто захочет вернуться в душные, злые города цивилизованного человека, когда огромные пространства великих джунглей обещают покой и свободу? Во всяком случае, не он.
Было еще светло, когда Тарзан добрался до водопоя на берегу реки джунглей. Здесь был брод, и с незапамятных времен лесные звери приходили сюда на водопой. Здесь можно было всегда застать ночью то Сабор, то Нуму, которые, пригнувшись в густой листве джунглей, подкарауливали антилоп или оленей. Сюда приходил кабан Хорта, и сюда же пришел Тарзан от обезьян, потому что он был очень голоден.
Он растянулся на низкой ветке над тропинкой. Прошло около часа. Смеркалось. Чуть в стороне от брода, где чаща особенно густа, мягкие лапы переступали по земле, и большое тело терлось о высокие травы и спутанные лианы. Никто, кроме Тарзана, этого не услыхал бы. Но Тарзан слышал и понял: это Нума, лев, как и он, вышел на промысел. Тарзан улыбнулся.
Вдруг он услышал, что какое-то животное осторожно приближается по тропинке к водопою. Еще минута -- и показался Хорта, кабан. Чудное мясо. У Тарзана потекли слюнки. В той стороне, где лежал Нума, все затихло, зловеще затихло. Хорта прошел мимо Тарзана. Еще несколько шагов, и он будет на радиусе прыжка Нумы. Тарзан представлял себе, как горят у Нумы глаза, как он уже вбирает в себя воздух для того, чтобы испустить тот страшный рев, от которого у его жертвы кровь застывает в жилах на тот короткий миг, который проходит от прыжка до того момента, когда клыки вонзаются между раздробленных костей.
Но... только Нума подобрался, в воздухе просвистела веревка, брошенная с низко нависшей над дорожкой ветки близстоящего дерева. Петля обвилась вокруг шеи Хорты. Испуганное хрюканье, визг, и Нума видел, как его добыча поддалась назад по тропинке, а когда он прыгнул, Хорта-кабан взлетел вверх мимо его лап на дерево, и с дерева глянуло на него, поддразнивая, и засмеялось чье-то лицо.
Тогда-то Нума заревел. Сердитый, голодный и грозный, он ходил взад и вперед под издевающимся над ним человеком-обезьяной. Вот он остановился, и, упершись задними лапами о ствол дерева, на котором сидел его враг, стал точить свои когти о кору, отрывая большие куски коры и обнажая белый ствол.
А тем временем Тарзан дотащил упирающегося Хорту до соседней с собой ветки. Мускулистые пальцы закончили то, что начала петля. У человека-обезьяны не было ножа, но природа снабдила его орудием, которым он мог вырывать себе куски пищи, и сверкающие зубы погрузились в сочное мясо; а снизу беснующийся лев смотрел на то, как другой лакомится обедом, который он уже считал своим.
Уже совсем стемнело, когда Тарзан насытился. И до чего это было вкусно! Он никак не мог привыкнуть к испорченному мясу, которыми питаются цивилизованные люди, и в глубине своего дикого сердца постоянно таил желание полакомиться теплым мясом только что убитого зверя и вкусной красной кровью.
Он вытер свои испачканные руки пучком листьев, забросил остатки добычи себе за плечо и полетел лесом до своей хижины, а в это время Джэн Портер и Вильям Сесиль Клейтон встали из-за роскошного обеда на яхте "Леди Алиса", за тысячу миль отсюда к востоку, в Индийском океане.
Вслед за Тарзаном, только внизу, у подножья деревьев, двигался Нума, лев, и когда человек-обезьяна взглядывал вниз, он видел мрачные зеленые глаза, следившие за ним из темноты. Нума больше не рычал, а шел едва слышно, как тень большой кошки. Но все-таки ни один его шаг не ускользал от тонкого слуха человека-обезьяны.
Тарзан задавался вопросом, пойдет ли он за ним до самых дверей хижины. Тарзану это не улыбалось, предвещая ночь в скрюченном положении где-нибудь в развилине дерева, а он предпочитал постель из травы у себя дома. Но если бы понадобилось, он знал и подходящее дерево, и удобное место на нем. Сотни раз и в прежние времена его провожала домой какая-нибудь большая кошка джунглей и вынуждала искать на этом дереве убежища, пока перемена настроения или восход солнца не освобождали его от врага.
Но на этот раз Нума отказался от преследования и, испустив несколько кровожадных рычаний, сердито повернул и отправился на поиски обеда. Тарзан достиг хижины беспрепятственно и через несколько минут растянулся на совсем почти истлевших остатках травяной постели.
Итак, господин Жан К. Тарзан сбросил с себя тонкую оболочку своей искусственной культурности и погрузился, счастливый и довольный, в глубокий сон дикого зверя, насытившегося до пресыщения. А между тем, скажи одна женщина "да" -- и он навсегда был бы связан с той другой жизнью и с отвращением вспоминал бы об этой, дикой и первобытной.
На следующее утро Тарзан проснулся поздно, так как он был очень утомлен ночью и днем, проведенными на океане, а также прогулкой по джунглям, которая задала работу его мышцам, два года уже не упражнявшимся.
Проснувшись, он прежде всего подбежал к ручью напиться. Потом бросился в море и проплавал с четверть часа. Вернувшись в хижину, он позавтракал мясом Хорты и зарыл остатки мяса себе на ужин у стены хижины в песок.
Снова он взялся за веревку и отправился в джунгли. На этот раз он охотился за более благородной дичью -- человеком; хотя, если бы вы справились о его мнении, он, наверное, назвал бы вам с дюжину обитателей лесов, на его взгляд более благородных, чем те люди, за которыми он охотился. Сегодня Тарзан отправился раздобыть оружие. Интересно знать, остались ли хотя бы женщины и дети в селении Мбонг после того, как карательная экспедиция с французского крейсера перебила всех воинов в наказание за предполагаемое умерщвление д'Арно? Он надеялся, что там снова есть воины, иначе ему пришлось бы бог знает как долго искать.
Человек-обезьяна быстро подвигался по лесу и около полудня подошел к тому месту, где раньше стояло селение, но к величайшему его разочарованию джунгли уже захватили все поля, а хижины пришли в разрушение, следов человека не было. Он сначала лазал по развалинам, надеясь найти какое-нибудь забытое оружие, но поиски его были тщетны, и, отказавшись от своей мысли, он пошел вдоль по берегу ручья, протекавшего в направлении с юго-востока. Он знал, что вблизи проточной воды, по всей вероятности, будет другой поселок.
Дорогой он охотился, как охотился со своим племенем обезьян в прежние времена, как Кала учила его охотиться, выворачивая трухлявые пни, где бывают приятные на вкус насекомые, поднимаясь высоко на деревья, чтобы ограбить птичье гнездо или же бросаясь с быстротою кошки на маленького грызуна. Ел он и другое, но чем меньше останавливаться на перечислении меню обезьяны, тем лучше, а Тарзан снова стал обезьяной, такой же свирепой, грубой человекообразной обезьяной, какую воспитала в нем Кала, какой он был первые двадцать лет своей жизни.
Он улыбнулся, вспомнив случайно некоторых друзей, которые сидят сейчас, невозмутимые и безупречные, в помещениях избранного парижского клуба, как сидел он сам несколько месяцев тому назад; иногда он внезапно останавливался, как окаменевший, уловив обонянием доносимый легким ветерком запах новой добычи или опасного врага.
Эту ночь он провел далеко от берега и от своей хижины, в надежном убежище -- развилине гигантского дерева, футов на сто от земли. Он опять поел вволю, на этот раз мяса Бара -- оленя, которого поймал своим быстрым лассо.
На следующий день он с утра пустился снова в путь, держась по-прежнему течения потока. Три дня продолжал он свои поиски, пока не пришел в такую часть джунглей, где никогда не бывал. Здесь местность была выше и лес реже, а вдали, в просвете между деревьями, виднелась широкая равнина и цепь мощных гор за ней. Тут, на открытых полянах, попадалась новая дичь -- бесконечное число антилоп и большие стада зебр.
На четвертый день ноздри его неожиданно втянули совершенно новый запах, пока еще едва уловимый, то был запах человека, но на большом расстоянии. Человек-обезьяна затрепетал от удовольствия. Все чувства у него были напряжены, когда он быстро и ловко втихомолку подвигался между деревьями туда, где была добыча. Он скоро нагнал его -- одинокого воина, мягко шагающего в джунглях.
Тарзан следовал поверху шаг за шагом, поджидая, пока деревья расступятся и удобнее будет метнуть веревку. Пока он преследовал ничего не замечающего человека, новые мысли зашевелились у человека-обезьяны, мысли, источник которых надо было искать во влиянии цивилизации. Он вспомнил, что цивилизованный человек никогда не убивает другого без всякого повода, хотя бы незначительного. Положим, Тарзану нужны были оружие и украшения этого человека, но разве нельзя получить их, не убивая?
Чем больше он об этом думал, тем более отвратительным казалось ему без надобности прекратить жизнь человеческую. И пока он обсуждал сам с собой, как ему поступить, они вышли на поляну, на противоположном конце которой стояло обнесенное частоколом селение, состоящее из хижин формы пчелиного улья.
Когда воин вышел из лесу, Тарзан уловил взглядом внизу бурое тело, ползшее по его следам в траве -- это был Нума-лев. Он тоже преследовал черного. В одну минуту Тарзан сообразил, какой опасности подвергается туземец, и отношение его к тому, в ком он недавно еще видел добычу, сразу изменилось: теперь это был уже свой брат-человек, которому угрожает общий враг.
Нума вот-вот бросится, некогда было перебирать разные способы и взвешивать возможные результаты. И сразу, почти одновременно, лев выпрыгнул из кустов за уходящим черным, Тарзан испустил предостерегающий крик, черный обернулся и увидел, что Нума остановлен на полпути волокнистой веревкой, петля которой обвилась вокруг его шеи.
Человек-обезьяна действовал так быстро, что не успел приготовиться, чтобы устоять против толчка и перевеса, который получился, когда веревка натянулась под огромной тяжестью Нумы; веревка действительно задержала льва, и он не успел вонзить своих когтей в тело черного человека, но Тарзан потерял равновесие и полетел на землю в шести шагах от взбешенного зверя. С быстротой молнии Нума бросился на нового врага, и беззащитный Тарзан был на этот раз к смерти ближе, чем когда-либо. Спас его черный воин. Сразу поняв, что он обязан жизнью этому странному белому человеку, он понял в то же время, что только чудом тот может уйти от страшных острых клыков, которые чуть было не вонзились в его собственное тело.
С быстротой мысли он отнес свое копье назад и затем изо всех сил, со страшным напряжением мышц, отчетливо обнаружившихся под отливающей как эбеновое дерево кожей, бросил его в зверя. Окованное железом оружие не дало промаху и пронзило гладкое туловище Нумы от правого бока до левого плеча. С ревом ярости и боли зверь обернулся и бросился опять на черного. Не успел сделать дюжину шагов, как веревка Тарзана снова остановила его, а когда он повернул к человеку-обезьяне, он зарычал от новой боли: зубчатая стрела до половины вошла в его тело; опять он остановился, но тут Тарзан успел уже дважды обежать с веревкой вокруг ствола большого дерева и закрепить конец.
Черный понял, в чем дело, и осклабился, но Тарзан знал, что надо торопиться прикончить Нуму, пока ему не удастся ухватить зубами тонкую веревку. Подбежать к черному и вытащить длинный нож у него из ножен, было делом одной секунды. Потом он знаками показал черному, чтобы тот продолжал выпускать в зверя стрелы, пока он попытается подобраться к нему с ножом. И пока один, стоя с одной стороны, усиливал мучения зверя, другой осторожно подползал с другой. Нума неистовствовал, он выл, рычал, ревел в ярости и, поднимаясь на задние лапы, старался дотянуться то до одного, то до другого из своих мучителей.
Наконец, ловкий человек-обезьяна улучил момент и бросился слева к зверю. Огромная рука обвила бурую шею, и длинное лезвие погрузилось с неумолимостью рока прямо в лютое сердце.
Тарзан поднялся, и белый человек и черный человек, стоя над трупом убитого зверя, посмотрели друг другу прямо в глаза, потом черный сделал знак мира и дружбы, и Тарзан от обезьян ответил ему тем же.