В январе 1739 года Татищев поехал в Петербург; за ним отправился Тевкелев. По приезде Татищева в Петербург со всех сторон посыпались на него жалобы. Уже в марте Головкин писал Бирону, что, рассмотрев поданные на Татищева доносы, "из оного дела усмотрел два вида: 1) о непорядках, нападках и взятках Василия Татищева; 2) что он, Василий Татищев, еще не поставил на мере, где Оренбургу быть пристойно". По первому вопросу граф М. Головкин считал нужным, отрешив Татищева, назначить особую комиссию для исследования поданных на него жалоб. Комиссия была наряжена и продолжала свои занятия до 19 сентября 1740 года, когда постановлено было лишить Татищева чинов; но, по случаю неразрешения дел, связанных с главным, приговор не получил хода; еще во время производства дела Татищев был, по свидетельству современника, заключен в Петропавловскую крепость*. Татищева обвиняли во взятках, в утаивании части жалованья, назначенного хану и старшинам киргизским, в построении себе дома в Самаре и т.п. Нет никакого сомнения в том, что в этих обвинениях есть значительная доля правды; но несомненно также то, что если бы Татищев был более угоден Бирону, если бы не казались подозрительными его сношения с друзьями Волынского (от Хрущева он получил несколько исторических источников), если бы в нем не видели чисто русского человека, если бы, наконец, у него не было уже указанного нами столкновения с Головкиным, -- то участь его была бы гораздо лучше. В этот тяжелый для себя год Татищев написал свое наставление сыну -- известную "Духовную", -- которое мы рассмотрим вместе с другими сочинениями Татищева, ибо в ней находим изложение его понятий о гражданской и общественной жизни, драгоценные для объяснения и его времени, и его сочинений. Здесь же заметим, что побуждением на составление "Духовной" Татищев выставляет свою дряхлость, причину которой ищет не в летах своих -- ему было 54 года тогда, -- а в других обстоятельствах: "в болезнях, скорбях, печалях и гонении неповинном, и от злодеев сильных исчезе плоть моя, и вся крепость моя изсше, яко скудель", говорит он. Но скоро оказалось, что Татищев еще рано начал жаловаться на дряхлость; обстоятельства призвали его к новой деятельности. Бирон пал; новому правительству представился с самого начала очень затруднительный вопрос: смуты и беспорядки между калмыками, кочевавшими у Волги, грозили безопасности восточной окраины и делали невозможным движение по Волге. Потребовался человек умный, энергичный, знакомый с положением края; вспомнили, что еще в 1737 году поручено было Татищеву поселить в русских пределах крещенную калмыцкую княгиню Тайшину, для которой Татищев выстроил город, названный Ставрополем. В этом городе Татищев выстроил для них церковь, хлопотал об их поселении, хлопотал о пожаловании княгине деревень, представляя при этом в Петербург: "Полезнее деревнями нежели деньгами их содержать, ибо через то они скорее к домоседству привыкнут и работам мало-помалу обучаться могут". Таким образом, выбор Татищева представлял ту выгоду, что он уже ознакомился с народом, с которым ему приходилось начать дело, и к тому же в своих отношениях с другими кочевыми народами присмотрелся к их взглядам и составил себе понятие о том, как надо с ними действовать. Сделав справку с делом о Татищеве, оставили без исполнения приговор и, не взыскав с него даже штрафа, положенного в вознаграждение за нанесенный им ущерб казенным и частным интересам, решили в 1741 году послать Татищева. Татищев, в письме к Черкасову, объясняет так свое помилование и назначение: "Хотя я не одну челобитную подавал, прося о скором и справедливом оного (своего дела) решении, но видя, что то не успевает по совету Остермана через его креатуру, подал повинную, прося в винах прощения, ибо я, видя себя в крайнем разорении, принужден то учинить". Затем, когда его отправили, то выдали только половину жалованья и комиссия подтвердила строжайше смотреть за ним**. Меч Дамокла оставался висеть над головою Татищева, и вопрос о судимости его, как увидим ниже, снова был поднят, когда оказалась в том нужда. 31 июля 1741 года последовало назначение Татищева, а в Царицын прибыл он только около середины октября. Все это время прошло в ознакомлении с перепискою, касающейся края, в приготовлениях к отъезду и, главное, в составлении инструкций. Татищев требовал разъяснения на все вопросы, представлявшиеся уже в прежних его комиссиях. Так, он требовал, чтобы члены совета принимали на себя ответственность в общих решениях, а не слагали бы всю ответственность на него одного; это было предписано; спрашивал, будет ли он сам начальствовать войсками или сноситься с военными начальниками; приказано начальствовать самому, причем караул при нем должен быть как при генерал-лейтенанте; ему дозволено было при угощении знатных калмыков брать музыку из полков, напитки из кабаков, и припасы покупать на казенные деньги; дозволено было также лекарства в случае нужды брать из астраханской аптеки; а для внушения к себе уважения взять из Саратова берлин (карету), который остался от персидских послов. Так со всех сторон старался оградить себя Татищев: от столкновений с подчиненными, от столкновений с военными начальниками и от возможных обвинений в присвоении казенных вещей.
______________________
* "Т.с. Татищев, -- доносит своему правительству саксонский посланник, -- сильными притеснениями и налогами побудил башкир к восстанию, за что был посажен в апреле 1740 г. в Петербургскую крепость". -- "Сборн. Ист. Общ.", V, 404.
** "Новые известия о Татищеве", 38.
______________________
По приезде в Царицын Татищеву предстояло трудное дело: поладить с калмыками и сколько-нибудь обезопасить от них русские пределы. Калмыки, с которыми русские встретились в Сибири при завоевании края, около 1640 года перекочевали за Урал и появились на Волге. Предложения с их стороны подданства начались еще с начала XVII в. Само собою разумеется, что подданство кочевых народов никогда не может быть прочным: "кочевые подданство считают, -- говорит знаменитый китаист отец Иакинф*, -- некоторым торгом совести, в котором предполагают выиграть по крайней мере 4% на один; и когда находят благоприятный к сему случай, то еще соперничают в готовности изъявлять подданническое усердие. Но если бывают обмануты в надежде, то ухитряются мстить набегами, хищничеством и убийством. И так клятву верности они считают средством к выигрышу, а клятвонарушение -- пустыми словами. Таково общее качество всех кочевых народов. Еще стоит заметить, что кочевые, вступая в подданство какой-либо державы, во-первых, ищут свободы от ясака, вместо которого предлагают свою готовность служить в войне против неприятелей. Первое служит им для обеспечения своей беспечной жизни; а второе -- для удовлетворения наклонности их к хищничеству". Все эти замечания вполне применяются к отношениям между калмыками и русскими. Служа в русских войсках, калмыки не упускали случая грабить русские города и, в случае нужды, иначе вредить русским: так, знаменитый Аюка сообщал в Хиву известия об экспедиции князя Бековича-Черкасского. Петр, понимая важность калмыцких дел для наших сношений со Средней Азией, столь дорогих для его сердца, лично посещал Аюку и был к нему милостив. Эта личная деятельность Петра несколько остановила степные волнения. Волнения поднялись вопросом о том, кому быть ханом по смерти Аюки; Аюка хотел Дондук-Черена, а Волынский, тогда Астраханский губернатор, стоял за Доржи-Назарова. Аюка был еще жив, и между калмыками дошло до битвы, результатом которой было то, что татары, кочевавшие вместе с калмыками, ушли за Кубань, а многие знатные калмыки поехали в Петербург и там крестились. Вопрос о крещении калмыков поднялся еще в конце XVII в. Ханы были недовольны этим и требовали выдачи крещенных, как беглецов; правительство, разумеется, не выдавало. Этим, впрочем, не кончились беспорядки. Несмотря на энергичные меры Волынского, несмотря на посылку войск, несмотря на попытку крестить одного из князей, которого назвал Петром Тайшиным, смуты не унимались; не унимались они и при преемнике Волынского; между степняками все служило причиною смут: выбор хана, выбор жениха вдовою Аюки Дарма-Балой. Кончилось на время тем, что с помощью русских войск и русских денег ханом утвердился Дондук-Омбо, один из внуков Аюка. Он ходил с русскими в Турцию, но постоянно ссорился из-за калмыков, обращаемых в православие. После пятилетнего правления этого кровожадного деспота начались новые смуты, в которых погибло много знатных калмыков и даже членов ханского рода. Во время этих-то смут Татищев получил поручение стать во главе калмыцкой экспедиции и приехал в Царицын увидать на деле, как поступать с таким непостоянным народом и при таких трудных обстоятельствах.
______________________
* "Историч. обозр. Ойратов", 31.
______________________
В Царицыне Татищев немедленно собрал совет: пригласил генерала Тараканова, начальника войска, стоявшего в Казляре, и Кольцова. На совете Татищев узнал, что крепости не в порядке, что Черный Яр недавно сгорел; узнал, что раздор между калмыцкими владельцами достиг высшей степени, что ханша Джана, вдова Дондук-Омба, собирается, поймав и убив вдову Аюка, Дарму-Балу, уйти за Кубань. Тогда решено было уговаривать ханшу, а между тем стараться отделить от нее ее сторонников и как-нибудь заманить калмыков на нагорный берег. Тогда же Татищев высказал свой общий план относительно края: устроить несколько новых крепостей; призвать население с Дона и Украины; калмыкам отвести место около Ахтубы; изменить устройство волжских казаков, которые, пользуясь своим привилегированным положением, принимают беглых. С первого же раза Татищев встретил сопротивление своей власти. Генерал Тараканов отказался давать ему войско под предлогом неимения указа. Татищев написал к Остерману, и Тараканову был сделан выговор. Трудно было ладить с калмыками. Разослав приглашения явиться к себе, Татищев поехал в Селитренный городок на Ахтубе. Начали съезжаться владельцы; приехал Дондук-Даши, которого в Петербурге полагали назначить правителем. Ханша Джана прислала своего посланника. Посланник, начав с восхваления заслуг мужа ханши, выпытывал, не думают ли убить ханшу, или взять под караул, на что Татищев заметил: "Если б государь хотел ружьем вас смирить, то б ему способов не оскудело". Посланник высказал и заветную мысль ханши: хорошо бы женить на ней Дондук-Даши для успокоения калмыцкого народа. Всех калмыков съехалось столько, что для угощения Татищев выписал из Астрахани 200 ведер меду и вина. Приехала и Джана; но с нею дело не пошло на лад. Хитрили обе стороны, ибо Татищев получил предписание не доводить дела до брака, чтобы не усилить одного владельца, и смотреть спокойнее на намерение Джаны откочевать, ибо тогда легче будет отвлечь от нее приверженцев. Джана, со своей стороны, тоже только тянула время и, после двух свиданий с Татищевым, откладывала третье под тем предлогом, что ждет счастливого дня. Дондук-Даши, со своей стороны, торопил скорее утвердить его наместником, что и было, наконец, совершено с восточным великолепием. Татищев сидел в берлине; подле него новый наместник. После приведения к присяге устроен был пир. Джана между тем продолжала интриги: то грозила, что отойдет, то вступала в новые переговоры с Татищевым; сам Дондук-Даши то тайно мирился с Джаною, то требовал у Татищева ее улусов. Словом, велась мелкая, утомительная интрига, необходимая для того, чтобы на время умиротворить дикарей, дабы потом явилась возможность отыскать средства устроить против них постоянные оплоты. Эта задача усложнялась еще тем, что никогда не следовало давать усилиться одному. В этой мелкой борьбе с постоянно изменчивыми азиатами приходилось действовать то ласкою, то устрашением. Лучшее средство было брать с них заложников, и это средство испробовал Татищев, оставив у себя сына Джаны, Асарая, которого намеревался послать в Петербург.
Посреди этих мелких, ежедневных забот Татищев узнал неожиданную новость: капитан Приклонский привез из Петербурга известие, что на престол вступила Елизавета Петровна. Передавая официальную депешу, Приклонский передал ему лично к нему обращенное слово императрицы. Она велела сказать Татищеву, что его помнит. Ободренный этими словами, Татищев отправил письмо к государыне, в котором, благодаря за милостивое вспоминание, прибавил: "А понеже я чрез так многие годы за мои верные и радетельные к их величествам и государству службы от злодеев государственных тяжкое гонение и разорение терпел и в таком отчаянии находился, что ничего кроме крайней гибели ожидать не мог; ныне же нечаянно, ако во тьме сидящего, вставший свет Петра Великого, пав на меня, воссиял и единою (зараз) печаль и страх отрешил"*. Манифестом 15 декабря Татищев вместе с другими освобожден был от наказания. Новому правительству он подал челобитную с просьбою отставить его от калмыцкой комиссии и возвратить недоплаченное прежде жалованье. Напрасно, впрочем, обрадовался Татищев; напрасно он начал переписку с Черкасовым, тоже "птенцом гнезда Петрова", которого Елизавета приблизила к себе. Правда, что Головкин был сослан; но из ссылки возвращен князь Василий Владимирович Долгорукий, который не мог простить Татищеву участия в событиях 1730 года. Если Татищев мог надеяться на старую дружбу с князем Никитою Трубецким, то он не знал, что Трубецкой был во вражде с Бестужевым, а Бестужев -- председатель иностранной коллегии -- мог вредить ему по делам калмыцким, которые ведались в этой коллегии**. Вот почему Татищев оставлен был при калмыцких делах только с назначением губернатором в Астрахань. Волнения, которые, казалось, улеглись, поднялись снова. Джана ушла в Кабарду, преследуемая Дондук-Данюй; Татищев потребовал к себе наместника, но получил только в ответ, что по их законам грабленного не возвращают. Донося об этом в Петербург, Татищев прибавил; "И я более принудить его не смею". Получив указ не давать усиливаться наместнику и держать калмыков на луговой стороне, чтобы не ушли в Кабарду, Татищев поехал в улусы; но ничего не добился, а только прибавилось число беглецов. Уговаривать Джану воротиться Татищев послал сына своего Евграфа, который в ответ на упрек в медленности так писал отцу: "Не иная причина тому, как здешних народов ветреное состояние. Ни на каких словах утвердиться и вам за правильное донести не смеем, ибо одно дело в толкование не только на другой день, но в тот же час два или три раза переменять, а хотя то и обличится, в стыд себе же не почитают". Только в мае 1742 года, после переговоров, тянувшихся несколько недель, удалось уговорить Джану вернуться на прежние кочевья; но, так как спутники ее продолжали смуту, Татищев решился арестовать ее и послать в Петербург; но вместе с тем решил он остановить и жадность и притязательность Дондук-Даши, пристававшего к Татищеву все с большими и большими требованиями: "Все вы, наместники, одинаковы, -- сказал ему Татищев, -- хан Дондук-Омбо получаемую в жалованье муку отдавал калмыцкому народу за великую цену из роста, отчего калмыцкий народ пришел в вящее разорение и скудость, чего бы хану чинить не надлежало. Вот и ты все просишь; а зачем? Следовало бы тебе, как благорассудному владетелю, оставя суеверство, обыкновений поповских не слушать, которым так многое имение, как жалованное, так и собранное с убогих улусов, на молебны тысячами туне раздаешь, а употребил бы получаемый хлеб на вспоможение бедных для завода скотом". Свой образ действий относительно Джаны Татищев объяснил в изданном им объявлении по всему калмыцкому народу, где указывал на нее как на виновницу смут и главное -- выставлял ее вины перед калмыками: она продала многие тысячи калмыков в рабство, объявила ханом своего сына, сносилась с персидским шахом, не слушалась его, Татищева, и т.д. Решительный образ действий повел к затруднениям: наместник просился в Петербург, будто для того, чтобы поздравить императрицу, а в сущности с тем, чтобы жаловаться. В то же время Татищев столкнулся с генерал-поручиком Таракановым по старому вопросу о праве призывать войска. Каждый из них жаловался в Петербург: один в коллегию иностранных дел, другой -- в военную; военная коллегия решила, что Тараканов, как военный, старше Татищева чином, и предписала "без крайней нужды казаков и солдат непристойными командами не отягощать". Частые ссоры этих двух начальств дошли, наконец, через коллегию иностранных дел в сенат, который сделал запрос военной коллегии и отложил дело до получения ответа.
______________________
* "Новые известия о Татищеве", 36.
** Не знаю, насколько можно верить известию саксонского посланника, будто в 1742 г. башкиры, приехавшие в Петербург с жалобою, недовольные медленностью Бестужева, "решились явиться к Лестоку и жаловались ему. Расспросив подробности дела, он узнал, что так как они имели справедливую жалобу на т. с. Татищева в Астрахани, то этот последний сделал подарок в 3000 р. великому канцлеру". -- "Сб. Ист. Общ.", VI, 432.
______________________
Пока тянулось это дело, Дондук-Даши съездил в Петербург. Хитрый азиат, несколько знакомый с Петербургом, где уже бывал два раза, сумел здесь добиться кое-каких результатов: Татищеву был послан выговор за резкость в обращении с наместником и, в особенности, за нападки на суеверие калмыков; наместнику удалось добиться позволения прямо сноситься с коллегией иностранных дел, хотя все-таки наблюдение за калмыками предоставлено Татищеву. Такая двойственность подчинения -- объясняемая желанием щадить калмыков и привлекать их к себе ласкою -- должна была непременно послужить источником сильных столкновений. Удаления Джаны не удалось добиться наместнику: ее оставили в степях, а сына ее ласково приняли в Петербурге. Этим тоже поставили в затруднение Татищева, обратив в ничто его объявление и тем поколебав его авторитет, что весьма дурно действует в сношениях с азиатскими народами. Сверх всего этого, Дондук-Даши изъявил еще желание, чтобы установлен был на справедливых основаниях суд между русскими и калмыками и чтобы уничтожено было запрещение калмыкам продавать рыбу не самим, а через хозяев ватаг; остальные требования наместника касались его личных интересов. Татищеву было предписано заняться составлением судебного устава. Со времени возвращения наместника отношения его с Татищевым все более и более запутывались; все подавало повод к ссоре, а между тем услужливые люди ходили от одного к другому и передавали каждое слово, иногда и в преувеличенном виде, так что даже Татищев, несмотря на свою опытность, не всегда отличался надлежащим тактом: иногда верил пустым рассказам. Впрочем, зная характер азиатский, не всегда можно знать, где возможное граничит с невозможным, особенно во времена смутные; а тогда в Астрахани все было настороже: носились слухи о планах знаменитого шаха Надира; между калмыками был распространен слух о его желании присоединить к себе калмыков, и ждали его прихода. Немудрено, что Татищев верил преувеличенным слухам и подозрительно смотрел на походы наместника к Кизляру, куда звал его Тараканов и куда он сам шел охотно, надеясь добраться до своих врагов, ушедших за Кубань. Если Татищев кое-чему верил напрасно, то, с другой стороны, иногда напрасно был откровенен, что ему и было за мечено из Петербурга: "Когда вам впредь о примечании намерений и обращении наместника случится с калмыками иметь разговоры, в том поступать с лучшею предосторожностью; ибо в самом деле за калмыками не содержание секрета примечено". Тогда же советовали Татищеву помириться с наместником. Татищев поехал было на свидание; но остановился столько же по случаю сильного холода, сколько и потому, что Дондук-Даши отклонил это свидание письмом. В письме этом, указав на то, что по незнанию языка разговор личный между ними невозможен, подозрительный калмык прибавлял: "Хотя же бы вы сами со мной виделись и словесно что объявили, а интерес состоит в большой важности, то в таком случае как поступить, не взяв с вас обстоятельного письменного виду, то дело вчинать я опасен". Любопытно, что к числу людей, раздувавших эту ссору, принадлежал и Тараканов. Понятно, что переписка губернатора с наместником наполнена была взаимными обвинениями; то же было и в редкие личные свидания, когда наместник приезжал в Астрахань ради какого-нибудь торжественного дня. Так, он приехал 25 апреля 1743 года, в день коронации императрицы, и провел в Астрахани три дня. Видясь каждый день и пируя два дня у губернатора, а третий в доме сына наместникова, жившего заложником в Астрахани, перебирали они много спорных вопросов, свидетельствующих о трудности установления добрых отношений на тех началах, которые были введены. Татищев жаловался на разбои калмыков; наместник на медленность суда. Но в этом пункте Татищеву отвечать было легко: он строго смотрел за правильностью суда и нередко наказывал русских, если они оказывались виновными. Фактами доказал он Дондук-Даши, что если дела затягиваются, то виноваты калмыцкие заседатели (бодагчеи), не являвшиеся в заседания (в Астраханской судной палате присутствовали депутаты инородцев), а также улусное начальство, не высылавшее в суд требуемых калмыков. Впрочем, позднее наместник снова возобновил эту жалобу. Кроме того, спорили они между собою о торговле, которую вели калмыцкие владельцы мальчиками и девочками. Татищеву предписано было выкупать проданных у турок и татар; но казненных денег не хватало, и он стал брать деньги с продавцов и даже хотел ввести уголовное наказание за эту торговлю; наместник же доказывал, что владельцам нельзя иначе поступать по скудости их содержания. Поднят был старый вопрос о крещении калмыков: наместник указывал на то, что многие крестятся, избывая этим наказание за преступление; Татищев заметил, что он никого не велит крестить иначе, как удостоверясь в его искренности. Ясно, что наместник этим ответом не мог удовольствоваться, да едва ли и поверил ему. Говорили о построении крепости в Енотаевке, о чем Дондук просил в Петербурге. Татищев занялся ревностно этой постройкою; но Дондук охладел к ней, поняв скоро, что, главным образом, она строится не для калмыков, а скорее против них. Говорили, наконец, о рыбных ловлях. Изданными незадолго до этого правилами, которые составлял Татищев, ограждены были калмыки в своих ловлях от русских и наоборот; калмыки, не довольствуясь тем, что им отведено, врывались в казенные и откупные ловли насилием, грабили русские ватаги и, наконец, выбирая лучшие части рыбы, кидали остальные и заражали воздух. Наместник оправдывал их тем, что они изубожили, на что Татищев заметил, что причина бедности калмыков другая: "владельцы, зайсанги и поселенцы их грабят немилостиво и деньги у них и скот отнимают и выменивают". Для предупреждения обид предлагал учредить особых надзирателей.
Впоследствии Татищев предлагал клеймить калмыцкие лодки. Не довольствуясь личными спорами, наместник писал на Татищева в Петербург официальные жалобы и при этом посылал частные письма к своим благоприятелям в коллегию иностранных дел. В жалобах своих Дондук-Даши винил Татищева во всем: он не умел укротить смуту, не слушается ничьих советов (т.е. не подчиняется ему), тянет дела, берет лишние пошлины и т.п. В Петербурге предоставляли по виду Татищеву полную власть: "Вы, яко главный командир в тамошнем крае, имеете представлять им в разговорах якобы от себя, а не от имени ее величества, и вообще поступать по тамошним обстоятельствам и вашему разумению", -- писали ему; а между тем нередко случалось получать Татищеву такое замечание: "И тот ваш поступок здесь весьма не опробуется". Наконец, в 1744 году прислан был к Дондук-Даши в приставы полковник Спицын, который на первых порах принял сторону наместника; через него этот последний отправил новую челобитную, в которой просил отставить Татищева, заявлял подозрения в покушениях губернатора на его жизнь и обвинял его во взятках. Подтверждая то же в письме к Бестужеву, наместник приписывает Татищеву даже то, что астраханские люди перестали давать калмыкам взаймы деньги и хлеб. Татищев со своей стороны обвинял Дондука в намерении уйти в Персию. В Петербурге, однако, не дали хода ни той, ни другой челобитной, и пререкания между двумя властями продолжались, особенно по вопросу о составлении судебного устава. Наместник жаловался на то, что Татищев не составляет этого устава; Татищев на то, что наместник не присылает ему сборника степных обычаев. Рассерженный Татищев написал резкое письмо, в котором сказал: "О правах вам объявляю -- хотя я их сочиняю, но тщетно законы писать, если их не хранить". Дондук отвечал дерзостью. Татищев перестал сноситься с ним и переслал всю переписку в Петербург. Оттуда поручено было Спицыну разобрать все дело, и Спицын указал тех, кто ссорил. Их забрали в Петербург и одного из них, Галдан-Норбо, высекли плетьми, а Джану с детьми крестили. От них пошли князья Дондуковы. Так кончились калмыцкие смуты. В 1771 году, как известно, эти калмыки откочевали из России.
Не одни калмыцкие дела занимали Татищева во время управления Астраханской губернией, в которую входили тогда и Саратовская, и Земля войска Уральского и Прикавказье, где иные города отстояли от губернского на 1000 верст, где жило хотя редкое, но разнообразное население, губернией, которая далеко отстояла от столицы и подступала к Персии. Обширная власть губернатора, в которой соединялись и административная, и финансовая, и судебная части, отчасти даже и военная, была крайне неопределенна, почему постоянно открывался повод, с одной стороны, к злоупотреблению, с другой -- к нареканиям. Мрачными красками рисует Татищев положение своей губернии в письме к Черкасову (1742 г.). "Сия губерния так разорена, как не довольно сведущий поверить не может, понеже люди разогнаны; доходы казенные растеряны или расточены; правосудие и порядки едва когда слыханы -- что за таким великим отдалением и не дивно, -- и вам, яко более меня сведущему, писать пространно непотребно. Причина же сего есть главная, что несколько губернаторов сюда вместо ссылки употреблялись и, не имея смелости или ничего, или боясь кого, по нужде неправильно делали. А может и то, что, не имея достаточного жалованья, принуждены искать прибытка, не взирая на законы"*. Канцелярия нехороша потому же, что жалованья мало; купцы обогащаются хищением казны и обидою бессильных. Все они заручились покровителями и потому никого не боятся. В 1743 году он писал в том же роде: "1) Губернские дела и сборы или доходы весьма упущены и люди разорены, и хотя б поправить можно, только надобно снабжение людьми и власть, без которого исправить не можно, а камер- коллегия, не рассмотря обстоятельств, бранит и штрафами грозит; мне же, видя такое упущение, весьма небезгорестно, что, имея к исправлению смысл и желание, да не могу. 2) Пограничные дела также не в надлежащем порядке находятся, а паче как дознано от того, что господам министрам иностранной коллегии к рассмотрению времени не достает, а я оное писать опасаюся, чтобы более злобы не нажить, к тому ж мимо коллегии о тех делах писать запретили"**.
______________________
* "Новые сведения о Татищеве", 39.
** "История России", XXII, 15.
______________________
Важнейшими интересами были торговля внутренняя и внешняя. Внутренняя велась преимущественно рыбою. Татищев обратил внимание на рыболовство: он занялся раэбором прав калмыков и русских на рыбные ловли, устроил в Астрахани контору, наблюдавшую за этим промыслом. Вопрос о торговле со Средней Азией тоже озаботил Татищева; он собирал сведения о том, какие товары привозятся и какие вывозятся, о торговых путях, о населении. На основании собранных сведений в 1743 году на вопрос коллегии, каким путем, сухим или по морю, лучше вести торговлю, отвечал, что обоими путями можно допустить хивинцев, бухарцев и туркменов, а киргизов пускать в Астрахань, пока не выстроен городок у Индерских гор. В 1745 году Татищев отпустил караван морем к Мангышлаку и ходатайствовал о позволении посылать караваны сухим путем: после неудачи Бековича этого не делали. Армян, главных торговцев Астрахани, Татищев освободил от власти магистрата; покровительствуя им, "знатных капиталистов, -- говорит он сам, -- в подданство российское призвал и фабрики знатно через них умножил"*.
______________________
* Там же, 22.
______________________
Всем заботам о торговле помешали, однако, политические обстоятельства. Престол Персии занимал тогда предприимчивый, энергичный Надир-шах, который усмирил волнения в Персии, заставил Россию отказаться от завоеваний Петра Великого и начал войну с Турцией. Возможность разрыва с Персией порождала опасения в Петербурге, и потому Татищеву предписано было сменить кизлярского коменданта, препятствовавшего жителям деревни Андреевки продавать лошадей и запасы на шаха. Все желания персиян исполняли: посланы в лагерь шаха для продажи калмыцкие лошади, в Астрахани запасли для него хлеб. На время эти дружеские отношения едва было не остановил бербентский начальник флота своим фанатизмом: он посадил под стражу приказчиков с русского судна и угрозами принуждал их принять мухамеданство, и хотя шах велел их выпустить, но на первое время правительство русское распорядилось задержать посылку просимых шахом судов. Впрочем, скоро опять возвратились к любезностям: Татищев посылал шаху фрукты; награбленное у персиян андреевцами велено возвратить. Появление шаха на Кавказе, хотя и не очень удачное, испугало; послали войска к Кизляру; в Астрахани стали снова строить флот, заброшенный после Петра. Начались тревожные слухи о движении шаха к русским пределам. Татищев, собрав военный совет, решил, однако, что не нужно посылать войска, так как стояла зима и шах не двинется до весны, а "между тем полки готовить и снаряжать". Опасения действительно оказались неосновательными: шах, видя восстание в Грузии и других местах, опасаясь загубить свое войско посреди гор и пропастей в зимнее время и при развившейся моровой язве, покинул Кавказ и пошел осаждать Багдад. Опасность, однако, представилась с другой стороны: стали ходить слухи, что англичанин Эльстон, бывший до того в русской службе, вступил на службу к шаху и обещал ему настроить кораблей. Татищев об атом донес в Петербург; велено было арестовать Эльстона, если он появится в Астрахани; начали теснить английскую факторию; англичане перетревожились и через посланника удалось им выхлопотать позволение послать своего человека в Решт рассмотреть действия Эльстона и поверить его счеты. Выбран был Генуэй, который, проездом через Астрахань, виделся с Татищевым и оставил любопытный рассказ об этом свидании. "В Астрахани, -- говорит он, -- я был ласково принят г. Джорджем Томсоном, агентом английских купцов, торгующих с Персией, а также губернатором, генералом Василием Никитичем Татищевым, которому я привез ценный подарок от купцов. Я долго разговаривал с этим последним; он уверял меня, что с его стороны будет сделано все в пользу торгующих на Каспийском море. Он сообщил мне несколько планов, касающихся взаимных интересов Великобритании и России. Этот старик был пажом при Петре Великом* и, давно начальствуя в этих краях, он много способствовал усмирению татар; его ум обращен более к литературе и торговле; нет у него недостатка и в искусстве приобретения. По этой последней причине он уже подвергался некоторой опале; впрочем, у него есть хорошее правило, состоящее в том, как он мне заметил, чтобы и давать, и брать. Он мне сообщил, что купил за 5000 рублей бриллиант, который стоит 12 000 рублей, и послал его высочайшей женской особе в империи. Он упомянул также, что около 24 лет пишет историю России. Губернатор не делает тайны из своего труда, и так как он не доводит его до времени Петра Великого, то едва ли мог бы кого-нибудь оскорбить. Тем не менее зависть к его талантам между литераторами, ужас благочестивых к его неверию, которое, опасаюсь, было велико, жалобы купцов на его корыстолюбие были причиною изгнания его в деревню близ Москвы, где он кончил жизнь. Сочинение его умерло с ним, по крайней мере, не встретило благоприятного приема в петербургской академии. Тем не менее, вероятно, что так как он употребил много труда на собрание большого количества выборного материала, оно послужит основанием чьей-нибудь славе. Этот старик был замечателен своим сократическим видом, изнеженным телом, которое он много лет поддерживал великою умеренностью и тем, что ум его постоянно был занят. Если он не пишет, не читает, не говорит о делах, то постоянно перекидывает кости из одной руки в другую"**. Гануэй старался внушить Татищеву, что слухи о замыслах Эльстона могут быть преувеличены. С дороги он писал Татищеву, что плавание, предпринятое Эльстоном по Каспийскому морю, имело целью выгоды торговли, а не шаха. Когда Татищев писал об этом в Петербург, ему отвечали, что Гануэй такой же интриган, как и Эльстон. Сам Эльстон в письме к Татищеву старался оправдаться в взводимых на него обвинениях и нападение, сделанное на его корабль персидскими людьми в Дербенте, объяснял недоброжелательством русского консула. Это появление корабля у Дербента потревожило и в Петербурге и едва не повело к разрыву с Англией. Началась переписка с Лондоном, а между тем Татищев звал Эльстона приехать для переговоров в Астрахань; но тот отклонил такое предложение. Мнение свое об Эльстоне сохранил Татищев и тогда, когда Гануэй, возвращаясь из Персии, старался убедить его в невинности Эльстона.
______________________
* Не служат ли эти слова подтверждением сказанного выше о приписке Татищева ко двору царицы Прасковьи.
** "An Historical Account of the British Trade over the Caspian sea" 1,72 (1754).
______________________
Много и других дел было у Татищева в эту эпоху: то отыщется персидский шпион, то приходится разыскивать о фальшивых деньгах или о разбойниках. Все такие дела легко появлялись в Астрахани при ее сбродном, разноплеменном населении. Представлялись вопросы: о персидских купцах, желавших переселиться в Россию; позволено селиться только в Астрахани, а не в Кизляре, чтобы не проведали персияне; о составлении общей воинской системы. Оказалось, что персияне привозят товары с поддельными письмами от шаха без пошлины; поднялась переписка о пошлине. Приходилось защищать русских купцов от русских же консулов в Персии. Так, один из них требовал, чтобы письма купцов посылались незапечатанными, на что Татищев должен был объяснить, что "купцы пишут к своим корреспондентам о таких секретных подробностях, что ежели о том другой уведает, то может им в капитале их приминиться весьма не малая трата". Но консул не отставал и донес, что нашел у купцов две предосудительные книги: одну об артиллерии, другую о фортификации; обе напечатанные в Москве. Татищев опять объяснил ему, что эти печатные книги не могут быть предосудительными. Завязывались сношения с владельцами кавказскими: Шамхалом Тарковским и другими, и начали звать их в подданство; но только мелкие владельцы стали ездить в Астрахань за хлебом да за денежным жалованьем. Захотели подчиниться туркмены, побуждаемые переселиться опустошениями, которые произвел Надир в Хиве и Бухаре; некоторые из них откочевали за Яик. Татищев хотел приласкать их и послал им хлеба с капитаном Копытовским. "Весьма тот народ, -- доносил капитан, -- настойчивый, лживый и льстивый; всякий у них большой по своему своевольствию, и такой неподобострастный, что сын отца не боится, а отец сына должен бояться; а в подданство е. и. в. пришли, чтобы с голоду не помереть, и просили построить на Мангышлаке городок и определить туда русского командира".
Ко всем этим заботам присоединилось еще и то, что Татищев не находил себе помощника: не было даже хороших переводчиков с калмыцкого, персидского и татарского языков, а письма Эльстона и Гануэя приходилось посылать для перевода в Петербург. Когда велено было Татищеву определить секретаря по делам калмыцким и особого чиновника для сношений персидских, то, по недостатку в людях, он не мог исполнить этого приказания. В Астрахани трудно было найти не только писцов, но даже бумагу. Просьбы Татищева о присылке инженеров, геодезистов и т.д. оставались без исполнения.
Несмотря на множество дел и на недостаток помощников, Татищев занимался не только текущими делами, но и предлагал проекты для улучшения положения края. Так, он предлагал, ввиду малого количества оседлых поселений и небезопасности края, выстроить несколько городков, населяя их волжскими казаками, исключительное положение которых обратило на себя его внимание, -- пользуясь большими льготами, они несли слишком незначительную службу, -- крещенными калмыками и выходцами из других губерний; для постройки крепостей он просил прислать инженеров из Петербурга; артиллерию для них взять из Сибири; земли предлагал раздавать по указанным дачам, чтобы никто не получал их напрасно; предлагал произвести размежевания, определять в татарскую избу (суды) грамотных мурз и т.п.
В 1745 году при русском посольстве, отправлявшемся в Персию, посетил Астрахань доктор Лерх, оставивший любопытные записки о своем путешествии. Вот что он говорит о Татищеве: "В Астрахани губернатором был известный ученый Василий Никитович Татищев, который перед тем устроил новую Оренбургскую губернию. Он говорил по-немецки, имел большую библиотеку лучших книг и был сведущ в философии, математике и в особенности в истории. Он писал древнюю историю России в большом фолианте, который по смерти его перешел в руки кабинет-министра Ивана Черкасова; тот передал его профессору Ломоносову, умершему в 1765 году. Рукописи этой не хотели сообщить профессору Миллеру, который сделал бы из нее самое лучшее употребление. Этот Татищев жил совсем по-философски и относительно религии имел особые мнения, за что многие не считали его православным. Он был болезнен и худ; но во всех делах сведущ и решителен; умел каждому посоветовать и помочь, а в особенности купцам, которых он привел в цветущее состояние. Делал он это, однако, не даром, за что подвергся ответственности, и сенат прислал указ, которым он отрешается"* .
______________________
* Busching's Magasin, X, 375.
______________________
Отрешение Татищева было следствием несогласий его с наместником, жалоб на него и неимения сильных покровителей; даже Черкасов, на которого он так надеялся, отстранялся от него и писал, чтобы он свои донесения прямо посылал императрице*. Поднято было снова старое дело, и 3 апреля состоялся приговор освободить Татищева по манифестам от назначенного ему наказания; но взыскать все, что показано им взятым. Вместе с этим сенат представлял императрице: "Не соизволите ли В. И. В. указать его, Татищева, из той губернии переменить, а на место его определить губернатора другого"**. Приговор этот не прошел, впрочем, без протеста. Обер- прокурор Брылкин представил два "сумнительства": "1) присужденные комиссией ко взысканию прочих деньги взыскать велено с одного Татищева, а те люди на него по нескольким пунктам не доказали; 2) вина ему отпущена по милостивым указам 1741 и 1744 годов, а губернатором быть не велено, тогда как в этих указах повезено возвращенных из ссылки определить по-прежнему на службу". С другой стороны, о смене Татищева представлял канцлер, указывая на то, что Татищев в ссоре с наместником. 22 июня представление это было подписано императрицей, и преемником Татищеву был назначен Брылкин, так благородно за него вступившийся***.
______________________
* "История России" XXII, 20.
** "Жизнь П.И.Рычкова", 159. Ответы Татищева в "Истории России", XXII, 23.
*** "Ист. России" XXII, 24.
______________________
Татищеву велено было, сдав дела, выехать из Астрахани и, для излечения болезни, жить в деревне. Татищев донес сенату, что у него деревня в Дмитровском уезде, но что по болезни он туда доехать не может, а будет зимовать, где случится. Выехал он 17 ноября, а 22 декабря приехал в Симбирскую деревню сына, где провел зиму. Отсюда он писал любопытное письмо к Черкасову, в котором, передавая слышанные им жалобы на разбои, припоминает намерение Петра учредить коллегию государственной экономии, через которую он надеялся восстановить правосудие, умножить доход без отягощения, умерить расходы, и которая рассматривала бы полезные проекты и учреждала училища*. Так мысль его постоянно была занята общей пользою, и так "птенец гнезда Петрова" вечно обращался мыслью к взглядам и проектам Петра.
______________________
* "Новые известия о Татищеве", 46.
______________________