ПРОЛОГЪ.

I.

Двое молодыхъ людей сидѣли въ саду. Это былъ прекрасный садъ, довольно старый -- а это для сада такая же похвала, какъ и для портвейна. Будь то англійскій садъ, онъ былъ бы еще старѣе и обнесенъ кругомъ красивой кирпичной стѣной, покрытой мохомъ -- желтымъ, бѣлымъ и краснымъ -- и съ верхнимъ бортомъ, усаженнымъ цвѣтами и высохшими травами.

Но дѣло было въ Америкѣ, гдѣ, кажется, нѣтъ вовсе садовъ, насчитывающихъ болѣе двухсотъ лѣтъ и немногіе изъ нихъ видѣли подъ своей сѣнью болѣе трехъ поколѣній мужчинъ и женщинъ, говорящихъ по-англійски.

Въ этомъ саду былъ и цвѣтникъ, и фруктовый садъ, и огородъ. Въ фруктовомъ саду росли, главнымъ образомъ, яблони и на нихъ дозрѣвали въ настоящую минуту яблоки, старательно подставляя свои румяные бока жаркому солнцу первыхъ сентябрьскихъ дней.

Молодая дѣвушка сидѣла на низенькомъ стулѣ, а молодой человѣкъ прислонился къ стволу стараго дерева. Это обстоятельство не пустое, такъ какъ доказываетъ, что мы не въ Англіи, гдѣ на закатѣ ранняго осенняго дня молодые люди любятъ бѣгать, играть въ лаунъ-теннисъ, совершать дальнія прогулки и вообще быть въ движеніи. Въ Америкѣ, гдѣ жара гораздо сильнѣе, они, естественно, менѣе подвижны.

Домъ, передъ которымъ раскинутъ былъ этотъ садъ, прочно выстроенъ и безобразенъ; то былъ домъ м-ра Рюисдаля, законовѣда и именитаго гражданина небольшаго городка, отстоящаго на нѣсколько сотъ миль отъ Бостона.

Около дѣвушки -- Висаи Рюисдаль -- лежали на травѣ альбомы съ эскизами и ящикъ съ красками. Она снимала этюды съ деревьевъ. Но въ настоящую минуту сидѣла сложивъ руки, и глядѣла въ лицо молодому человѣку. Гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ я не разъ высказывалъ мнѣніе, что лучшая женщина въ мірѣ -- это женственная женщина, женщина, которую любятъ другія женщины, о которой онѣ не говорятъ съ горечью, или намеками и переглядываясь другъ съ другомъ. Она можетъ быть и красива, но женщины нераспространяются объ ея красотѣ; она можетъ быть изящна и обладать всѣми талантами, умомъ, искусствами, которые въ большой чести между дамами, но другія женщины не придаютъ этому большаго значенія; онѣ говорятъ про такія качества, какимъ не научатъ въ школѣ,-- отсутствіе эгоизма, доброта, заботливость о другихъ, симпатичность и проч. Она никогда не изощряется, какъ другія дѣвушки въ искусствѣ привлекать мужчинъ, какъ магнитъ: она совсѣмъ не понимаетъ силы любовной страсти въ мужчинѣ и нисколько этимъ не интересуется. Но она знаетъ, что нѣкоторыя женщины слабы и что хорошенькое личико не всегда служитъ признакомъ безгрѣшной души, хотя бы неблагоразумные мужчины и думали противное; и когда въ разныхъ книгахъ ей попадаются пышныя, страстныя преувеличенія поэтовъ, драматическихъ писателей и романистовъ, любящихъ изображать возлюбленную героя красивой богиней, исполненной всякихъ совершенствъ, она кладетъ такую книгу и беретъ другую, написанную въ болѣе умѣренномъ и разсудительномъ тонѣ. Выходя замужъ, она сохраняетъ спокойствіе духа и самообладаніе; она отдаетъ свое сердце безъ иллюзій; она знаетъ собственныя слабости и не слѣпа къ недостаткамъ мужа, но считаетъ, что самое большое счастіе въ жизни -- это все-таки душевный миръ и что не стоитъ гоняться за преувеличенными восторгами и наслажденіями. И однако съ такою женой мужъ бываетъ счастливъ всю жизнь. Между тѣмъ очень часто такія женщины совсѣмъ не выходятъ замужъ.

Бисая Рюисдаль была изъ такихъ дѣвушекъ. Ея спокойное, умное лицо, ясные сѣрые глаза, твердый ротъ, твердыя очертанія щекъ -- все внушало довѣріе. Даже простая, дѣловитая прическа темно-каштановыхъ волосъ говорила, что она вполнѣ разсудительная и надежная женщина; не вѣтреная, прихотливая, большимъ юморомъ одаренная женщина -- въ исторіи прошлаго столѣтія мы находимъ нѣсколько превосходныхъ типовъ прихотливыхъ или одаренныхъ юморомъ женщинъ, но въ настоящее время онѣ рѣдки -- не восторженная, впечатлительная или истерическая. Что касается красоты, то у нея была такая наружность, про которую обыкновенно никто не распространяется. И совсѣмъ тѣмъ она была недурна собой и очень мила: немного блѣднѣе чѣмъ здоровая англійская дѣвушка, немного худѣе и легче фигурой и общимъ видомъ. Когда дѣвушка поставитъ себѣ цѣлью привлекать вниманіе своей наружностью, или своимъ туалетомъ, то, само собою разумѣется, она этого достигаетъ. Но Висая не проявляла ни сознанія своей красоты, ни малѣйшаго желанія быть замѣченной.

Говорятъ, что нѣтъ мѣста во всей вселенной, гдѣ бы молодые люди были такъ замѣчательно хороши собой, какъ въ Нью-Йоркѣ. Говорятъ, что древніе греки, ревнивые къ собственной славѣ, присылали узнавать, правда ли это. Молодой человѣкъ, прислонившійся къ дереву, обладалъ въ полной мѣрѣ и во всемъ блескѣ этой замѣчательной красотой. Вы знаете портретъ Шелли съ его дѣвическимъ лицомъ и чудными страстными глазами, полными блеска и серьезной, безбоязненной мысли. Ну вотъ: это лицо всегда напоминало мнѣ лицо Цефона, хотя Цефонъ -- этотъ молодой человѣкъ -- не былъ такъ высокъ и голова его не была несоразмѣрно велика съ ростомъ. Какой давно забытый бракъ или скрещеніе расъ создали такое удивительное лицо въ городкѣ штата Новая-Англія? Отъ какого предка или отъ какой прабабушки унаслѣдовалъ юноша это чудное лицо и эти чудные глаза? Его мать не была ни артистка, ни поэтесса и ни въ какомъ отношеніи не отличалась художественными наклонностями. Она была строгая христіанка и замѣчательная хозяйка, и книги, которыя она читала, равно какъ и ея собственное воображеніе, на сколько всякій могъ судить, были такъ же ограничены, какъ и ея вѣра. Его отецъ, конечно, могъ бы быть поэтомъ, но торговый складъ, которымъ онъ весьма удачно завѣдывалъ, давно убилъ всякій зародышъ поэзіи, если тольно онъ существовалъ въ немъ. Онъ былъ вообще очень респектабельный человѣкъ. Продавая рѣшительно все, начиная отъ контрафакціи англійскаго романа, цѣной въ десять центовъ и кончая связкой луку, боченкомъ яблоковъ или банкой патоки, онъ былъ дьякономъ въ своей церкви и когда не говорилъ о долларахъ, то распространялся о религіи -- союзъ здѣшняго и того свѣта: спасеніе души и вѣрное помѣщеніе капитала -- такія вещи часто совмѣщаются по ту сторону Атлантическаго океана. Оба, и отецъ и мать, будучи вполнѣ довольны сами собой, страстно желали, чтобы ихъ единственный сынъ слѣдовалъ по имъ стопамъ и избралъ бы для себя какую-нибудь торговую отрасль; если же не это -- такъ какъ великій и славный даръ кованія денегъ дается не каждому,-- они желали, чтобы онъ сталъ юристомъ и политикомъ, а затѣмъ мэромъ своего города, губернаторомъ своего штата и быть можетъ -- кто знаетъ -- президентомъ Соединенныхъ Штатовъ.

Но какое было у юноши этого лицо!

Быть можетъ -- средніе классы не ведутъ родословной -- въ дальнемъ поколѣніи предковъ этого юноши была какая-нибудь итальянка, или же страстная андалузка, можетъ быть, цыганка или провансалка, отъ которой ему достались эти чистыя и нѣжныя черты, эти черные глаза, мягкіе и блестящіе и надѣленные всѣми поэтическими качествами, какъ нѣжность, симпатія, проницательность и чувствительность. Фигура юноши была тонка и высока. Въ подвижныхъ губахъ, въ посадкѣ головы, въ длинныхъ тонкихъ пальцахъ можно было разглядѣть еще болѣе нервный темпераментъ, чѣмъ вообще бываетъ у его соотечественниковъ. Куда приведетъ эта нервность американцевъ -- Богъ знаетъ. Быть можетъ, въ амальгамѣ будущаго, когда всѣ націи міра дадутъ частицу себя на созиданіе американца, эта нервность темперамента измѣнится. Но что, если она еще усилится? Но къ чему приведетъ эта крайне напряженная организація теперешняго поколѣнія -- каждый можетъ видѣть. Одни выходятъ великолѣпными ораторами, другіе краснорѣчивѣйшіе проповѣдники; третьи -- ярые партизаны; нѣкоторые -- ревностные мученики; иные -- оригинальнѣйшіе изобрѣтатели; а есть и ловкіе мошенники, шарлатаны высшей школы -- всѣ качества эти вообще развиты въ превосходной степени.

Мы узнаемъ сейчасъ, куда привела чувствительная и нѣжная организація этого молодаго человѣка. Никогда еще со временъ -- увы! слишкомъ краткихъ -- Авессалома, не бывало такого прелестнаго юноши, говорю, какъ Авессаломъ -- именно въ томъ отношеніи, что у каждаго при мысли объ Авессаломѣ воскресаетъ представленіе о длинныхъ волосахъ. Они были раздѣлены съ боку и падали на его бѣлые виски естественными завитками. Казалось вполнѣ натуральнымъ то, что онъ носилъ длинные волосы; если это и была аффектація, то единственная, такъ какъ его костюмъ былъ простъ и даже мѣшковатъ.

-- Не пытайся меня отговаривать, говорилъ онъ. О! Висая, я еще никогда такъ не нуждался въ симпатіи, какъ теперь, и если ты мнѣ въ ней откажешь, у меня не будетъ ни одного друга. Всѣ противъ меня.

-- Я не противъ тебя, Цефъ. Тебѣ бы слѣдовало это знать.

-- Я сейчасъ встрѣтилъ твоего отца, и онъ прочиталъ мнѣ нотацію о вѣрныхъ путяхъ и о невѣрныхъ. Прекрасно: много людей избирали этотъ путь и терпѣли неудачу, я это знаю. Но если даже меня и постигнетъ неудача -- чего быть не можетъ -- я буду счастливѣе, чѣмъ тогда, когда бы я совсѣмъ не предпринималъ этого.

-- Ты говорилъ съ отцомъ и матерью?

-- Да... это было такъ же легко, какъ вырвать зубъ. Я бы даже лучше хотѣлъ, чтобы у меня ихъ вырвали два, чѣмъ снова пережить эту сцену. Но я обязанъ былъ имъ сказать, а теперь дѣло сдѣлано -- и пожалуйста, Висая, не отговаривай меня.

-- Я не буду. Но... о! еслибы только ты былъ увѣренъ, что избираешь самое разумное и вѣрное. Неужели ты не могъ подождать годъ или два -- я увѣрена, что въ восемнадцать лѣтъ рано претендовать на литературный трудъ,-- отчего не подождать... крошечку, не сдѣлать такъ, какъ хочетъ твой отецъ.

Она не безъ колебанія произнесла послѣднія слова, изъ чего можно было заключить, что отцовскія желанія не по душѣ и ей самой.

-- Отмѣривать коленкоръ и отвѣшивать чай? Нѣтъ... нѣтъ, я этого не могу.

-- Но онъ предлагалъ тебѣ быть юристомъ, если ты хочешь.

-- Я ненавижу законовѣдѣніе. Это все мошенничество!

-- Ну такъ ты бы могъ быть докторомъ... или священникомъ. Подумай. Вѣдь ты могъ бы вдохнуть поэзію въ свои проповѣди и заставить всѣхъ насъ плакать.

-- Нѣтъ, нѣтъ... я хочу быть поэтомъ и писателемъ. Не отговаривай меня, Висая. Это моя судьба.

Онъ имѣлъ величественный видъ, этотъ юный Аполлонъ, закладывая руку за жилетъ и выпрямляясь во весь ростъ, между тѣмъ какъ вѣтерокъ игралъ его прекрасными, длинными волосами.

-- Моя судьба зоветъ меня... человѣкъ долженъ повиноваться судьбѣ.

Изъ всѣхъ библейскихъ героевъ, Цефонъ, сынъ Гада, наименѣе замѣчателенъ. О немъ упоминается всего два раза, и даже существуютъ сомнѣнія на счетъ того, какъ слѣдуетъ произносить его имя; нѣкоторые думаютъ даже, что это скорѣе прозвище нежели имя. Быть можетъ, юнаго поэта нарекли такъ, когда онъ былъ младенцемъ, изъ христіанскаго смиренія. Цефонъ Триндеръ! Ни имя, ни фамилія не соотвѣтствовали романической наружности, поэтическимъ глазамъ и жаждѣ литературной славы. Но что дѣлать? Не сами мы выбираемъ себѣ имена, такъ же, какъ и предковъ, и безсильны измѣнять ихъ, если только не назовемъ себя вымышленнымъ именемъ и фамиліей, а это уже въ своемъ родѣ поддѣлка. Благодаря великому генію, самое пошлое имя, даже такое, какъ Джонни Бригсъ или Цефонъ Триндеръ, можетъ сдѣлаться прекраснымъ въ глазахъ свѣта. Но такъ или иначе, а всегда кажется, что у великихъ поэтовъ, романистовъ, живописцевъ и всякаго рода художниковъ были красивыя и музыкальныя имена. Какъ красиво звучитъ имя Рафаэль, Тассо, Теннисонъ, Байронъ, Вордсвортъ, Тальма, Рашель, Росетти, Мередитъ, Альма Тадема! Быть можетъ, привычка къ этимъ именамъ и частое повтореніе отполировало ихъ, и они теперь блестятъ и сверкаютъ на солнцѣ и ослѣпляютъ глаза; между тѣмъ какъ еслибы они красовались на вывѣскѣ, то нисколько не восхищали бы.

-- Хорошо, Цефъ, настаивала молодая дѣвушка, но подумай немножко. Ты можешь быть докторомъ или юристомъ, или священникомъ и при этомъ быть и писателемъ. Вспомни про Оливера Гольмса. Онъ медикъ.

-- Нѣтъ, нѣтъ, литература дѣло священное. Она не терпитъ соперничества. Я принадлежу сердцемъ и душой литературѣ.

-- Ты честолюбивъ, Цефъ,-- юноша покраснѣлъ -- никто кромѣ тебя и меня не знаетъ, какъ ты честолюбивъ. Почему не идти проторенной дорогой? Каждый, кто хочетъ составить карьеру, начинаетъ съ того, что дѣлается юристомъ. Въ Англіи можетъ быть это не такъ. По крайней мѣрѣ я не слыхала, чтобы лордъ Салисбери или м-ръ Гладстонъ начали свою дѣятельность въ конторѣ стряпчаго. Но здѣсь... подумай объ этомъ, Цефъ.

-- Я не могу объ этомъ и думать.

-- Ты думаешь, что можешь существовать на тѣ деньги, которыя получишь за свои поэмы, разсказы и прочее...

Замѣтьте, что мужчина, грубый мужчина никогда не могъ бы такъ холодно говорить съ другомъ о самыхъ дорогихъ стремленіяхъ этого друга. Женщина, не имѣющая иллюзій, безъ угрызеній совѣсти приподнимающая завѣсу и разсѣевающая золотой туманъ, всегда позволяетъ себѣ такія вещи.

Висая знала о мечтахъ юноши и сочувствовала имъ, но она знала также или воображала, что знаетъ, ничтожную коммерческую цѣну тѣхъ рукописей, которыми набитъ былъ его письменный столъ, а потому и говорила: поэмы, повѣсти и все прочее.

-- Конечно, отвѣчалъ юноша, я очень хорошо знаю, что не могу сразу разсчитывать на удачу. Я долженъ ждать терпѣливо и работать. Я могу жить очень малымъ. Я поселюсь въ дешевыхъ меблированныхъ комнатахъ, гдѣ платятъ не дороже пяти долларовъ въ недѣлю. Печатать одну поэму въ недѣлю -- не могутъ же они предложить меньше пяти долларовъ за поэму -- время отъ времени какую-нибудь статейку, коротенькій разсказецъ, въ родѣ тѣхъ, какіе тебѣ такъ нравятся... о! я легко проживу на это.

-- Хорошо, но не можешь ты ожидать, чтобы издатели брали отъ тебя по поэмѣ въ недѣлю? Пожалуйста не думай, Дефъ -- прибавила она, увидя, что онъ поблѣднѣлъ при этихъ словахъ -- что мнѣ не нравятся твои поэмы. Я нахожу ихъ прекрасными. Много поэмъ, не лучше твоихъ, еженедѣльно печатается въ нашей газетѣ...

-- О! Висая! не лучше!.. Цефъ былъ возмущенъ, но сдержалъ себя.

-- И все-таки я боюсь, что тебѣ не удастся печатать по одной поэмѣ въ недѣлю. А если ты хочешь усовершенствоваться, то долженъ учиться писать все лучше и лучше, а для этого нужно, чтобы ты стоялъ выше заботы о хлѣбѣ насущномъ.

-- Хорошо... если я встрѣчу затрудненія, то сдѣлаюсь журналистомъ. Это ступенью ниже, но все-таки литература.

-- Если ты хочешь быть журналистомъ, настаивала дѣвушка, зачѣмъ тебѣ ѣхать въ Нью-Йоркъ? Почему не начать здѣсь, на мѣстѣ? Или напримѣръ въ Салемѣ, откуда твой отецъ родомъ и гдѣ у тебя есть родственники. Почему не начать въ Салемѣ, который не погрязъ въ такомъ нечестіи, какъ Нью-Йоркъ.

-- Нѣтъ, я долженъ ѣхать въ Нью-Йоркъ. Въ Салемѣ я былъ бы схороненъ на вѣки. Только въ Нью-Йоркѣ человѣкъ можетъ говорить такъ, чтобы его услышали на всемъ американскомъ континентѣ, да и по ту сторону океана. Я хочу всемірной славы!

Тутъ онъ прелестно покраснѣлъ, запутался въ словахъ и умолкъ на минуту, потому что ему стыдно было даже говорить о своемъ честолюбіи.

-- Я хочу всемірной славы, повторилъ онъ, успокоиваясь. Только такая слава удовлетворитъ меня. Я хочу, чтобы голосъ мой былъ слышенъ во всѣхъ концахъ вселенной. Никто этого не знаетъ, кромѣ тебя. Каждый посмѣялся бы надо мной, еслибы узналъ.

-- Я никогда не буду смѣяться надъ тобой, Цефъ.

Дѣвушка была моложе его, но юноша довѣрялъ ей, спрашивалъ совѣта и слушался ее.

-- Ну, хорошо... значитъ ты знаешь, что я думаю. Какъ могутъ люди жить въ такомъ мѣстѣ, какъ здѣшнее? Оно мало, пошло и некрасиво, а люди въ немъ невѣжественны, самонадѣянны и глупы. Въ книгахъ мы читаемъ,-- то есть ты, да я, а кромѣ насъ никто другой -- про искусство и общество и всѣ великолѣпныя вещи, которыя происходятъ въ мірѣ, но здѣсь ничего этого не видимъ -- мы не принадлежимъ къ настоящему свѣту, къ свѣту цивилизованному, который создавался такъ медленно и долго.

-- Но мы читаемъ про него. Развѣ этого тебѣ не довольно? Конечно, мы не можемъ уѣхать и жить въ Лондонѣ, если это то, что тебѣ хочется. Но намъ такъ же хорошо живется, какъ и другимъ американскимъ гражданамъ. Мы создаемъ свою собственную культуру, и каждый согласится, что она глубже и реальнѣе нежели аристократическія культуры Европы.

-- Мы читаемъ про великихъ людей, но никогда ихъ не видимъ. Здѣсь все одни маленькіе люди. Вчера я былъ на кладбищѣ и глядѣлъ на могилы. Сколько сотенъ людей схоронено на немъ. И однако нѣтъ ни одного.... ни одного, который бы былъ извѣстенъ за предѣлами своего околодка, или бы остался въ памяти людей, когда умрутъ его дѣти. Какъ могутъ они быть довольны такой долей?

Юноша часто говорилъ такъ и раньше. Но его слова имѣли теперь больше значенія, когда онъ собирался ринуться въ обширный и неизвѣстный міръ.

Висая поспѣшила указать на утѣшенія религіи.

-- Да, да, отвѣчалъ юноша съ сомнѣніемъ... Но какъ хорошо сознавать, что живешь не безцѣльно, что оставилъ слѣдъ въ своемъ поколѣніи, что про тебя будутъ говорить, пока англійскій языкъ будетъ жить, и что тебя не забудутъ тотчасъ же, какъ только твоя душа разстанется съ тѣломъ...

Онъ остановился и вздохнулъ.

-- Вѣчные толки о славѣ и объ отличіяхъ, Цефъ! Ты, кажется, только объ этомъ и думаешь. Не лучше ли было бы думать, что твое дѣло -- доброе дѣло и хорошо выполнено, все равно, сталъ ли ты отъ того знаменитъ или остался въ неизвѣстности? Ты умрешь тогда съ увѣренностью

-- Ты говоришь такъ, какъ еслибы каждый только и дѣлалъ, что ходилъ въ церковь, перебилъ юноша съ нетерпѣніемъ. Ужь если дѣлать доброе дѣло и оставаться неизвѣстнымъ, то лучше....

Онъ умолкъ, потому что въ ушахъ дѣвушки его слова показались бы богохульствомъ.

-- Кромѣ того, продолжалъ онъ, они такъ самонадѣянны, эти темные деревенскіе люди. Почему они болѣе увѣрены въ себѣ, чѣмъ люди, которые борются на глазахъ у всего міра.

-- Если ты говоришь о борьбѣ, то вспомни, сколько гладіаторовъ умирало въ невѣдѣніи и забвеніи.

-- Ну, что жъ такое, они благородно пали, потому что пали въ борьбѣ, а эти люди умираютъ такъ же низко, какъ и жили.

Нѣкоторое время продолжалось молчаніе. Солнце поздно опустилось, и вечерній воздухъ былъ тихъ. Слышались только колокольчики коровъ, медленно разбредавшихся по дорогѣ и останавливавшихся каждая у своихъ воротъ.

-- Дефъ, спросила Висая шепотомъ, сколько у тебя денегъ?

-- Матушка даетъ мнѣ сто долларовъ, батюшка ничего не даетъ. Когда я истрачу свои сто долларовъ, говоритъ онъ, тогда онъ успѣетъ послать мнѣ денегъ на обратный путь домой.,

-- У меня отложено сто долларовъ, Цефъ. Возьми ихъ себѣ.

-- О! нѣтъ, нѣтъ!

-- Да, возьми непремѣнно. Вѣдь мы съ тобой школьные товарищи, все равно, что братъ и сестра!

-- Правда!

-- Двѣсти долларовъ не велика сумма, но, можетъ быть, тебѣ и хватитъ.

-- О! навѣрное. Я увѣренъ, что успѣю. Я чувствую, что долженъ успѣть. А когда я вернусь назадъ, я буду... голосъ его задрожалъ... знаменитъ. Я буду знаменитъ!

-- Знаменитъ, повторила дѣвушка, стараясь на этотъ разъ не огорчить его пророчествами въ духѣ Кассандры. И надѣюсь, что будешь тогда счастливъ.

Она не желала славы и не вѣрила, что слава можетъ дать счастіе.

-- Помнишь того медіума, который пріѣзжалъ сюда прошлой зимой? вдругъ спросилъ Цефъ.

-- Да... помню... Онъ былъ просто обманщикъ. Почему ты о немъ вспомнилъ?

-- Не знаю. Онъ дѣлалъ удивительныя вещи...

-- Онъ пилъ много виски. Это несомнѣнно!

-- Можетъ быть и пилъ. Но предположи -- я высказываю это только, какъ предположеніе,-- что, при помощи духовъ, мы могли бы получить новое откровеніе о будущей жизни, что мы могли бы получить отъ нихъ совѣтъ и руководство и при ихъ помощи достичь успѣха. Подумай, какъ чудесно было бы, еслибы мы могли положиться на мудраго духа, какъ на совѣтника, который бы училъ, какъ надо поступать.

-- Ну, Цефъ, вѣдь это мечта поэта. Поди и напиши поэму и выведи въ ней человѣка, которымъ руководитъ духъ, какъ Беатриче руководила Данте.

-- Данте -- да. Его водили и въ рай, и въ адъ, и въ чистилище. Но я хочу сказать... еслибы человѣкъ желалъ отличиться, то какъ было бы пріятно найти духа, который бы показалъ ему путь къ тому.

Онъ обвелъ садъ взглядомъ, точно надѣясь открыть въ немъ одного или двухъ благодѣтельныхъ духовъ...

-- Все о величіи, Цефъ? Подумай о тѣхъ милліонахъ людей, которые умираютъ въ неизвѣстности! Какъ можешь ты надѣяться избѣжать общей участи? Одинъ или двое въ каждомъ поколѣніи оставляютъ память среди людей. И ты жаждешь быть однимъ изъ нихъ.

-- Знаю, что это невѣроятно, но что-за дѣло. Еслибы только, шестеро мужчинъ и женщинъ въ цѣломъ свѣтѣ должны были спастись, ты бы постаралась же попасть въ ихъ число. Вѣдь такъ? Ну вотъ съ тѣхъ поръ, какъ я видѣлъ медіума и удивительныя вещи, какія онъ дѣлалъ, я пытался узнать, не медіумъ ли я самъ.

-- Цефъ!

-- Потому что, еслибы я имъ былъ, то могъ бы приподнять завѣсу съ тайны, какъ и онъ.

-- Дефъ!

-- И тогда нашелъ бы духа и заставилъ бы его дѣлать все, что мнѣ угодно.

-- О, Цефъ! я увѣрена, что это грѣшно. Не дѣлай, не дѣлай этого.

-- Я пробовалъ наединѣ, у себя въ комнатѣ. Надо сѣсть и ничего не дѣлать. Глядѣть передъ собой, сохранять полную ясность ума. И вотъ наступитъ моментъ, когда комната, въ которой ты находишься, какъ-то стушевывается. И все тогда стушевывается. Ты теряешь сознаніе самого себя... ты выдѣляешься изъ своего тѣла... твоя душа носится...

-- Цефъ, да перестань, умоляю тебя.

Говоря, онъ понизилъ голосъ, и глаза его приняли такое неопредѣленное выраженіе, точно онъ видитъ что-то далекое, но не видитъ свою собесѣдницу.

-- Я готовъ приподнять завѣсу! прошепталъ онъ, тихо раскачиваясь съ вытянутыми впередъ руками, точно въ потемкахъ.-- Я слышу шелестъ крыльевъ и шепотъ голосовъ. Кругомъ меня чудная музыка: нѣжныя руки прикасаются ко мнѣ; странныя губы прижимаются къ моимъ губамъ; въ воздухѣ распространяется благовоніе; ноги мои на порогѣ...

-- Цефъ!

Дѣвушка вскочила на ноги и, схвативъ его обѣими руками за плечи, принялась энергически трясти.

-- Перестань актерствовать!

Онъ съ упрекомъ взглянулъ на нее.

-- Актерствовать! продолжалъ онъ. Она называетъ это актерствовать!

-- Ты состроилъ совсѣмъ такое лицо, какое старался состроить медіумъ. Ему это не удавалось потому, что у него были глаза какъ у поросенка и жирныя щеки. Но, чтобы ты, Цефъ, ты, унизился до этого жалкаго существа, мошенническія продѣлки котораго обличали столько разъ. О! Цефъ! это хуже чѣмъ безуміе, никакой духъ не поможетъ тебѣ, и ты только погубишь себя.

-- Развѣ я актерствовалъ? повторилъ онъ мечтательно. Иногда человѣкъ самъ не знаетъ, когда онъ играетъ комедію, когда нѣтъ. Увѣрена ли ты, что не оторвала меня отъ порога того свѣта... отъ знанія и власти?

-- Вздоръ, пустяки! рѣшительно произнесла дѣвушка.

II.

Шесть мѣсяцевъ спустя, молодой человѣкъ, бѣдно одѣтый, въ стоптанныхъ и дырявыхъ сапогахъ, медленно шагалъ по Бродвею въ Нью-Йоркѣ. Его лицо, исхудалое и блѣдное выражало полнѣйшее отчаяніе. Въ большомъ городѣ такъ много встрѣчается печальныхъ лицъ, что жителей Нью-Йорка можно извинить за то, что они не обращали никакого вниманія на это печальное лицо.

Юноша,-- онъ былъ еще очень юнъ -- подошелъ къ двери, на которой прибитая мѣдная дощечка извѣщала, что здѣсь контора "Spread Eagle Magazine". Онъ остановился, колебался съ минуту, и, наконецъ, съ глубокимъ вздохомъ поднялся по лѣстницѣ и вошелъ въ контору.

-- Я пришелъ за рукописью, сказалъ онъ, которую недавно послалъ издателю.

-- Заглавіе и подпись? коротко спросилъ конторщикъ.

-- Рукопись озаглавлена: "Кордуанскій монахъ въ забралѣ".

-- Подпись?

-- Подписано: Пауль.

-- "Кордуанскій монахъ въ забралѣ", соч. Пауля, машинально повторялъ конторщикъ, записывая на клочкѣ бумажки.

-- Подождите минутку.

Молодой человѣкъ повиновался съ уныніемъ.

-- Вы давно занимаетесь этимъ? спросилъ конторщикъ.

-- Чѣмъ этимъ?

-- Разсылкой рукописей по редакціямъ?

-- Нѣтъ, недавно.

-- Ахъ! и еще ни одной не приняли?

-- Нѣтъ еще не приняли.

-- Такъ я и думалъ, поглядѣлъ конторщикъ на его изношенное платье и стоптанные сапоги. Другаго занятія у васъ нѣтъ?

-- Нѣтъ.

-- Ну, такъ послушайтесь моего совѣта, бросьте писательство. Помилуйте, мы получаемъ тысячи рукописей. Ихъ присылаютъ со всѣхъ концовъ Америки! изъ Канады и даже изъ Англіи... и съ письмами, и безъ оныхъ. Если съ письмами, то въ нихъ говорится, что авторъ умираетъ съ голода; если безъ письма, то приложена замѣтка съ просьбой къ издателю какъ можно скорѣе напечатать и прислать деньги съ слѣдующей почтой. Займитесь чѣмъ-нибудь другимъ... увѣряю васъ, займитесь чѣмъ-нибудь другимъ.

Молодой человѣкъ взялъ рукопись и уныло вышелъ, не говоря ни слова. То была его послѣдняя надежда; онъ позволилъ себѣ въ послѣдній разъ лелѣять надежду, что его сочиненія примутъ и вотъ ему говорятъ, что лучше заняться чѣмъ-нибудь другимъ.

Молодой человѣкъ былъ никто другой, какъ Цефонъ Триндеръ. Онъ испыталъ полгода литературной жизни -- онъ называлъ это литературной жизнью -- и ему не удалось пристроить ни единой изъ своихъ поэмъ, ни одной статьи, повѣсти или очерка -- ни одного.

Онъ пріѣхалъ полный восторга и надежды, съ портфелемъ, набитымъ чудесными произведеніями, которыя должны были сразу покорить всѣхъ издателей, поразить восторгомъ и удивленіемъ всѣ Соединенные Штаты, не говоря уже о Великобританіи и ея колоніяхъ. Онъ началъ съ того, что перебиралъ въ умѣ, къ какому журналу ему обратиться сначала къ "Horper", или "Scribner", или "Century", или "Atlantic"; или же не попытать ли ему сначала англійскіе журналы: "Longman's", "Temple Bar", "The Cornhill" и т. д. Въ концѣ концовъ рѣшилъ быть патріотомъ и отдать первые плоды своего генія родной странѣ. Потомъ уже они перейдутъ черезъ океанъ и заставятъ поблѣднѣть отъ зависти англійскихъ писателей.

Къ чему разсказывать его исторію? Каждый пойметъ, что незрѣлыя произведенія умнаго мальчика не встрѣтили одобренія. Онъ забросалъ всѣхъ издателей своими рукописями. И ни отъ единаго не слышалъ ни одного привѣтливаго слова, а теперь все кончено. Онъ всѣхъ перебралъ, и всѣ отвергли его, и у него не было больше денегъ. Положеніе по истинѣ ужасное. Въ концѣ недѣли онъ долженъ будетъ съѣхать съ квартиры и среди зимы ему негдѣ будетъ преклонить голову.

И всего лишь полгода назадъ онъ пріѣхалъ въ этотъ городъ, съ твердымъ рѣшеніемъ пробить себѣ дорогу, заработать себѣ славу и деньги. И вотъ чѣмъ это кончилось! Вотъ чѣмъ увѣнчалось его честолюбіе! Много восемнадцатилѣтнихъ юношей мечтали о томъ же самомъ, но не многіе такъ сильно вѣровали въ мечту, чтобы попытаться привести ее въ исполненіе! Бѣдный Цефонъ! Что-то съ нимъ теперь будетъ!

Онъ былъ такъ несчастенъ, что не смѣлъ думать, но бродилъ безцѣльно по улицамъ и прислушивался къ разговору прохожихъ.

Сначала прошли двѣ дѣвушки, закутанныя въ мѣхъ, съ густыми вуалями, муфтами, перчатками и защищенныя отъ холода такъ уютно. Онѣ болтали о тряпкахъ и быстро пробѣжали мимо него. За ними послѣдовали двое среднихъ лѣтъ господъ, толковавшихъ про доллары; они тоже прошли мимо. Послѣ того прошли двѣ пожилыхъ дамы; онѣ разговаривали про своего священника; прошло двое молодыхъ людей, говорившихъ о долларахъ. Затѣмъ еще двое молодыхъ людей, и тѣ толковали про доллары. Еще нѣсколько женщинъ и нѣсколько мужчинъ, и всѣ они говорили о нарядахъ или долларахъ и всѣ прошли мимо.

Затѣмъ появилось двое людей, говорившихъ о чемъ-то другомъ.

-- Говорю вамъ, докторъ, что вамъ слѣдуетъ взять ученика.

-- Я часто думалъ объ этомъ. Но затрудненіе въ томъ, гдѣ его найти.

-- Вы не стары, но вы можете умереть, и тогда ваша неподражаемая сила и ваши знанія умрутъ вмѣстѣ съ вами... я говорю, возьмите себѣ ученика.

-- Мой дорогой другъ, гдѣ я его найду. Мнѣ нужна тысяча качествъ, соединенныхъ въ одномъ, а всѣ они рѣдки даже взятыя отдѣльно. Напримѣръ, мнѣ нужна молодость, острый умъ, симпатія, высшая нервная и чувствительная организація, поэтическія способности, большая начитанность и хорошее воспитаніе. Мнѣ нуженъ молодой человѣкъ вполнѣ свободный отъ всякихъ узъ родственныхъ, общественныхъ, всякаго рода путъ. Мнѣ нуженъ кромѣ, того такой, который бы былъ безусловно послушенъ и хранилъ бы, если я того потребую, ненарушимую тайну. Кромѣ. того, онъ долженъ быть чистымъ юношей, свободнымъ отъ всякихъ пороковъ и согласиться отложить на неопредѣленное время погоню за долларами. Скажите мнѣ, мой другъ, гдѣ я найду такую жаръ-птицу, такого феникса себѣ въ ученики.

Они прошли.

И вдругъ слова эти поразили Цефона, лѣниво слушавшаго то, что говорили прохожіе. Ради какой цѣли требовался этому джентльмену такой ученикъ? Онъ прибавилъ шагу и пошелъ за этими господами. Скоро одинъ изъ нихъ простился съ другимъ, тѣмъ, котораго онъ называлъ докторомъ, и которому нуженъ былъ ученикъ.

Цефонъ пошелъ за этимъ человѣкомъ. Онъ свернулъ съ Бродвея въ одну изъ боковыхъ улицъ, пересѣкающихъ его подъ прямымъ угломъ, и остановился у дверей одного изъ домовъ.

Тутъ вдохновеніе осѣнило Цефона. Онъ подбѣжалъ къ нему и сказалъ:

-- Сэръ, извините, могу я сказать вамъ два слова?

-- Что такое?

-- Вамъ нуженъ ученикъ. Возьмите меня.

Человѣкъ, котораго звали докторомъ, съ любопытствомъ глядѣлъ на него нѣсколько секундъ.

-- Войдите, сказалъ онъ.