Я проснулся от холода, от сырости.
Рассвело. Лес уже не страшный, а какой-то серый, скучный, холодный. Туман висит под самыми кронами тихих деревьев. На болоте, позади густого осинника, нудно скрипит сойка.
Я окоченел, осип, отлежал руку, и она стала как деревянная. Шевельнешь пальцами, и сразу будто раскаленные иголки вонзаются в кончики пальцев, колют в локоть, щекочут, обжигают. Я начал растирать холодную, неживую руку, и от моей возни и сопенья проснулись собаки. Степан Андреич поднял с котомки голову, сел, медленно почесывая бороду, протяжно зевнул.
— О-о-ох, хо-хо, господи, спаси и помилуй…
Ну, теперь можно и в путь, пока прохладно, не жарко.
Степан Андреич надевает котомку. Мы вскидываем за плечи ружья и, в последний раз осмотревшись — не забыли ли чего, — полегоньку трогаемся. Собаки, весело помахивая хвостами, бегут впереди, вприпрыжку спускаются с поросшего брусничником изволока. Мы сходим с песчаного крутого «острова» на болото. И сразу почти по колено уходит нога в мягкий зеленовато-желтый мох. Степан Андреич идет впереди, и я вижу, как при каждом его шаге земля под ним колышется и ходит точно на пружинах.
Крупная, как орехи, клюква щедро рассыпана по болоту. Ягоды сидят на тоненьких, точно волосок, стебелечках, но стебелечков не видно, и кажется, что это просто кто-то шутя разбросал по пышному мху спелую, отборную клюкву.
Степан Андреич круто сворачивает то вправо, то влево — обходит одному ему приметные провалы — «окна» в болоте. Я иду за Степаном Андреичем след в след. На таких поворотах земля совсем уходит у меня из-под ног, под сапогами чавкает и хлюпает вода, и расходятся по зелено-желтому мху мягкие живые волны — зыблется, качается, волнуется тонкая пленка на болоте, — того и гляди, прорвется под моей ногой.
Мы идем уже часа полтора. Уже солнце взошло над болотом и жарко печет плечи и спину. Ельник становится гуще, чаще, то и дело дорогу- нам загораживают павшие осины. Какие-то коленчатые травы, высокие, как деревья, раскинули свои пышные, зонтичные макушки. В душном, сыром воздухе пахнет прелью и мятой.
Но вот, наконец, тверже стала земля под ногами. Кончилось болото, и мы вышли в густой, непроходимый и темный лес.
И сразу же, точно он давно поджидал нас здесь, из кустов шеметом выскочил заяц. Высоко подбрасывая длинные задние ноги, он сделал несколько прыжков, остановился и сел, шевеля ушами. Я сорвал с плеча ружье. Но не успел я даже приложиться, как Степан Андреич смаху шлепнул ладонью по стволам моего ружья и сердито сказал:
— Чего еще? Чего? Иль дробь дармовая? Нашел тоже кого бить! Ты бы еще кошек принялся по деревне щелкать. Охотник…
Заяц, как пуля, стрельнул в кусты, приложив уши к спине, сверкнув белой пуговицей хвоста. Только его и видали.
С досадой опустил я свое ружье.
— Все-таки какой ни на есть, а зверь, — сказал я, сердясь на Степана Андреича. — Второй день уж ходим по лесу, а толку никакого.
Степан Андреич усмехнулся.
— Это заяц-то зверь? Какой же это зверь — одни уши!
Вдруг где-то справа высоким фальцетом тревожно и звонко тявкнула собака. Раз, другой, третий. Лай подхватил еще один— низкий и злой — собачий голос, потом откликнулся третий. Лес огласился разноголосым яростным хором. Теперь уж и Степан Андреич одним махом сорвал с плеча ружье, переломил его пополам и в какую-нибудь секунду перезарядил оба ствола.
— Клади жаканы, — злым хриплым топотом быстро проговорил он. — Медведя подняли! Это тебе не заяц!
Будто ветром, лай пронесло куда-то вправо сквозь чащу деревьев и кустарников.
— К выселкам пошел! — прохрипел Степан Андреич. — Заходи от Белого ручья! Краем болота! Перехватим у Елочной поляны!
И он с неожиданной ловкостью и быстротой, перебирая своими кривыми, как у таксы, ножками, бросился куда-то влево, в самую чащу валежника, бурелома, осинника.
— Андреич, куда ты? — закричал я. Я был первый раз в этом диком лесу и никогда даже не слыхал ни о Белом ручье, ни о Елочной поляне. — Подожди, Андреич!
Я кинулся следом за ним. Прямо грудью лез Степан Андреич в самую гущину, ломал, крушил кусты, ловко нырял под упавшие деревья, кидался в заплетенные паутиной и диким хмелем ежевичники.
— Куда тебя чорт несет! — заорал он, вдруг увидев меня — Белым ручьем обегай! — Лицо его было все в паутине, из растрепанной бороды торчали сухие веточки и листья. — Краем болота к выселкам пошел, не слышишь, что ли?! Заходи с морды!
— Каким еще там ручьем! — закричал я. — Не знаю я никакого ручья! С морды…
Степан Андреич махнул рукой, оскалился и, выругавшись, ринулся дальше. А я за ним.
Ветки хлестали меня по щекам, я спотыкался и падал, разбивая коленки, в кровь царапая руки. Ружье мое то и дело цеплялось за сучья то ремнем, то курками. Я ничего не соображал, ничего не понимал и только изо всех сил старался не отстать от Степана Андреича. А он был уже далеко.
Лишь по треску и шуму догадывался я, куда мне продираться, в какую сторону.
Собачий лай вдруг послышался где-то совсем рядом. Мне показалось, что лай приближается. Закрыв локтем лицо, я полез напролом, работая ружьем, как дубинкой.
Наконец я выскочил на большую поляну, густо заросшую пестрыми цветами и высокой сочной травой. Поперек поляны, преграждая путь, лежала сваленная бурей толстая сосна. Красная, сухая ее хвоя взметнулась над травой, как пламя.
Степан Андреич уже подбегал к сосне. Легко, как белка, он вскочил на круглый золотой ствол и, взмахнув руками, спрыгнул и пропал, точно провалился сквозь землю. И в ту же минуту, с треском раздвигая кусты, на поляну выскочил медведь. Пегий, косматый, толстый. Медведь остановился, тряхнул головой и неуклюже, вихляясь и переваливаясь, побежал через поляну и снова пропал в кустах. А следом за медведем, как дробь, пронеслись через поляну собаки — Шарик, Мураш, Цыган.
Только тут я вспомнил, что в руках у меня ружье, что в каждом стволе лежит по патрону бездымного пороха. В каких-нибудь двадцати шагах от меня по открытой поляне на самом виду пробежал медведь — косматый, живой медведь, а я стоял, разинув рот, неподвижный, как пень.
Прозевал, прозевал медведя!
А что же Степан Андреич? Куда девался Степан Андреич? Почему он не стрелял?
Я подбежал к сосне и одним махом перескочил через чешуйчатый ее ствол. В густой зеленой траве, подмяв под себя фиолетовые колокольчики, ничком лежал Степан Андреич. Он лежал, как мертвый, широко разбросав руки, и только ноги его, как будто связанные подколенками, были как-то нелепо вывернуты и плотно сжаты.
— Андреич!
Бросив ружье, я подскочил к нему. Ноги Степана Андреича были схвачены ржавыми толстыми дугами.
Капкан!
Степан Андреич пошевелился, застонал, потом медленно, упираясь в землю руками, приподнял туловище и через плечо, взглянул на свои ноги. Лицо его было ис-синя-белое, ко лбу приклеилась тонкая зеленая травинка.
— Разомкни железо-то, — сердито, с натугой сказал он и осторожно лег на бок, — На рыся ставлено, — тихо добавил он, — Алексашка ставил…
Капкан был двухпружинный, тугой. Такой капкан может с одного удара начисто отсечь зверю лапу.
— Кости-то целы? — спросил я, бросаясь на колени перед калканом. — Андреич, как кости-то?
Что есть мочи я нажимал коленом на спусковую пружину, дрожащими руками раздирал ржавые страшные челюсти.
— Ногой наступи. Встань на пружину, — отрывисто проговорил Степан Андреич. — Ногами встань. Иль сроду не видал?
— Сейчас, Андреич. Сейчас.
Я вскочил с колен и обеими ногами встал на пружину, изо всех сил придавливая ее к земле.
Степан Андреич охнул и закрыл глаза.
— Ох, пропади ты пропадом, — просипел он. — Легче, легче ты.
Наконец я развел капкан, и Степан Андреич на локтях, волоча по траве безжизненные ноги, отполз в сторону, сел и пригладил бороду.
— Тридцать третий, — тихо сказал он, мотнув головой на капкан. — Чуяло мое сердце — быть беде…
Он попробовал пошевелить ногой, но боль была, наверное, такой сильной, что Степан Андреич весь как-то дернулся, лицо его перекосилось, и дыбом встала спутанная и пегая, как медвежья шерсть, борода.
— Степан Андреич, чего же делать-то? Может, в деревню за подводой сбегать? А? Вы лежите тут, а я сбегаю! Хорошо? Только скажите, в какую сторону бежать-то надо. Я уж совсем сбился.
— Погоди, погоди, может, я и сам дойду, — глухо сказал Степан Андреич и снова пошевелил ногами. — Нет, не дойти.
Он лег на спину, помотал головой, громко проглотил слюну.
— Не дойти. Пропали мои ноженьки.
— Может, кости еще и целы, — неуверенно сказал я.
Степан Андреич помотал головой.
— Пропали. Перебило обе косточки. Даже слыхал, как хрустнули. Перебило железом.
— Так куда же бежать-то?
— Беги вот сюда, поправее, — с натугой проговорил Степан Андреич. — Тут скоро зимник будет. Зимник прямо к деревне и выведет.
Я побежал.