Председатель колхоза Ефим Лычкин молотил в колхозном амбаре на ручной молотилке зерно. От амбара далеко разносился по широкому выгону ровный звон и гул молотилки; телеги со снопами, покачиваясь и разноголосо скрипя колесами, медленно тянулись к амбару, а на выгоне, пощипывая пожелтевший «просвирник», важно ходили белые гуси. Старый, злой гусак, вытягивая длинную шею и шипя, бросался под ноги лошадям. Просторно махая крыльями, он снова отскакивал от подвод и, загибая шею, сердито принимался чистить перья на спине.
Я вбежал в амбар. Здесь было полутемно, грохотала молотилка, густая мякинная пыль висела в воздухе. Несколько человек стояли посреди амбара и, стараясь перекричать молотилку, о чем-то спорили, размахивая руками.
— Кто тут председатель? — закричал я.
Высокий бритый парень в выгоревшей красноармейской гимнастерке, на воротнике которой темнели широкие полоски от споротых петлиц, внимательно осмотрел меня с головы до ног и сказал:
— Я председатель. А дальше что?
— Тут километрах в четырех от деревни, в лесу, человек угодил в калкан. Кажется, кости перешибло капканом. Пожалуйста, дайте поскорей лошадь.
— А какой такой человек? — спросил парень и опять осмотрел меня с головы до ног. — Чей?
— Охотник один — Степан Андреич, Медвежья Смерть.
— Мать честная! — закричал маленький рыжий мужичишка в розовой рубахе навыпуск и всплеснул руками. — Вот так фунт! Андреич в капкан угодил! Давай, Ефим, я одним духом сгоняю!
— А куда же его везти-то? В околоток бы надо, — нахмурившись сказал Лычкин. — А у нас околотка нет.
— В Радогощ надо везти, — глухо прогудел бородатый, похожий на цыгана, угрюмый старик и сердито посмотрел на меня иа-лод косматых черных бровей.
Лычкин усмехнулся.
— До Радогощи-то двадцать верст. Пока везешь, человек может и по чистой отставке выйти. В бессрочный.
— Хоть бы сюда его перевезти, — поспешно сказал я. — А то что ж он в лесу-то валяется? Ведь если цости перебиты — это дело серьезное. Доктора надо!
— Ну, Кузя, гони, — решительно сказал Лычкин мужичонке в розовой рубахе. — Аллюр три креста. Об исполнении донесешь.
— Да уж я-то!.. Эх-ма! Уж я-то… Ух! — засуетился Кузя, схватил кнут, валявшийся около молотилки, побежал куда-то в темный угол амбара и сейчас же появился с огромной охапкой свежей ржаной соломы. — Уж все фактически будет! В акурате!
Он навалил солому на телегу и бросился отвязывать лошадь.
Я прыгнул в телегу, а Кузя приткнулся на грядке, разобрал веревочные вожжи и гикнул на лошадь:
— Держись, разнесу!
Мы помчались по пыльной деревенской улице. То и дело Кузя оглядывался на меня, весело подмигивал, дергал головой, прищелкивал языком, точно мы ехали на свадьбу.
— Э-эх, желанная! — орал он и из-под низу хлестал лошадь кнутом. — Призадумалась!..
Мы свернули в прогон и карьером понеслись по запущенной, расползшейся плотине. Меж толстыми стволами раскидистых ветел белым тусклым серебром замелькал широкий пруд.
Лошаденка вынесла телегу на косогор, и мы влетели в лес. Теперь телегу мотало из стороны в сторону, швыряло и подбрасывало на толстых корнях, протянувшихся поперек дороги.
— Медвежья Смерть в капкан угодил! — закричал вдруг Кузя и весело захохотал, взмахнув локтями. — Э-эх, ненаглядная, шевели ногами!
Я вцепился в грядки телеги и, лязгая от тряски зубами, прокричал Кузе:
— Сейчас направо! Он около овражка на полянке лежит.
Кузя мотнул головой и ловко стегнул лошаденку кнутом под живот.
— Вот доедем до той березы, — опять прокричал я, — там и сворачивай!
Вдруг Кузя с полного хода осадил шарахнувшуюся лошадь и спрыгнул с телеги.
— Стоп машина, задний ход! Чуть не раздавил!
По самой середине дороги в пыли лежал. Степан Андреич и строгими, посиневшими глазами смотрел на Кузю.
— Пожалте в лесорную! — закричал было Кузя, бросаясь к Степану Андреичу. Но Медвежья Смерть вдруг как-то по-волчьи оскалился и тихо сказал:
— Не цапай, не цапай.
Кузя сразу примолк и растерянно оглянулся по сторонам.
— Брать, что ли, будем? Иль как?
Борода Степана Андреича была вся в пыли. Видно, он давно уже полз по дороге. Из разрезанных донизу голенищ выпирали неимоверно раздувшиеся ноги.
Мы подняли Степана Андреича на руки и бережно уложили в телегу. Кузя совсем присмирел и с благоговейным страхом посматривал на Степана Андреича. А тот лежал на спине, нахмурившись, прикусив губу, и не отрываясь смотрел на узкую ленту неба, протянувшуюся высоко-высоко вдоль лесной дороги. Правой рукой он прижимал к себе запыленную двухстволку.
— Фактически, — тихо оказал Кузя и покачал головой.
На въезде в деревню нас встретили мальчишки. Видно, уже разнесся по избам слух, что Медвежья Смерть угодил в капкан.
— Везут! Везут! — закричали мальчишки и опрометью бросились вдоль улицы, — Смерть везут! Смерть везут!
Со всех сторон из дворов и изб стали выскакивать люди. Завидя нашу телегу, медленно катящуюся по пыльной дороге, они торопливо сходились на середину улицы, выстраивались вдоль дороги.
Какая-то старушка в черном с зелеными цветами полушалке подскочила к самой телеге, глянула на неподвижное и суровое лицо Степана Андреича, на его пыльную бороду, торчащую как веник, на черные корявые руки, сложенные на груди, и тоненьким, звонким голосом вдруг заголосила на всю улицу:
Помер-то соколичек мой, батюшка.
Оставил меня, горьку сироточку,
Оставил-то меня при горе,
В тоске-кручинушке,
Оставил-то в злой печалюшке!..
Концом полушалка она быстро вытерла нос, хватила побольше воздуха и еще тоньше, еще пронзительней закричала:
Пойду я, горька сирота;
Пойду-то в чисто поле,
Там летают мелки пташечки,
Мелки пташечки — горьки горюшечки…
За телегой, поднимая густую пыль, степенно шла уже целая толпа мужиков и баб. Мой Кузя соскочил с телеги и, держа вожжи в обеих руках, тоже шел с краю дороги торжественно, как на настоящих похоронах.
— Это что же, жена его? — тихо спросил я у плечистого усастого мужика, который, нахмурившись, шагал около самого колеса, — старушка-то?
Мужик посмотрел на меня с удивлением.
— Зачем жена? — спокойно сказал он. — Это просто так, плакальщица. Он не нашей деревни, Андреич-то. Дальний.
А старушка, не отставая, семенила рядом с телегой и еще пуще завывала.
Уж ты, милый друг мой, любезный,
На кого ты нас оставил, опокинул?..
По темному, как седельная кожа, сморщенному ее лицу быстро катились настоящие крупные слезы.
— Да ведь он же еще живой, — сказал я. — Чего же она вопит-то?
— Для порядку, — неохотно ответил мужик. — Затем и вопит, чтобы помирать легче было.
Телега подъехала к новой избе с высоким тесовым крыльцом, над которым лениво трепался по ветру выцветший маленький красный флажок.
Широко распахнув дверь, на крыльцо выскочил Ефим Лычкин, сверху быстро осмотрел толпу и, обдернув гимнастерку, легко сбежал с крыльца.
— А ну, по порядку номеров, заходи! — закричал он. — Двое спереду, двое сзаду! Да подожди ты, пропасти на тебя нет, в ушах даже звенит! — крикнул он на старушку. — Отставить!
Старушка испуганно шарахнулась от Лычкина, а он уже взобрался в телегу и бережно за плечи поднимал Степана Андреича.
— Заходи, заходи, берись там за ноги! Не резко! Полегоньку!
Тяжело топая и сотрясая крыльцо, все повалили следом за нами в избу.
Степана Андреича положили на лавку, головой в передний угол, где висел большой портрет Калинина. Михаил Иванович строго и внимательно посматривал через очки на густо набившийся в избу народ. По «стенам избы были развешаны цветные плакаты с какими-то молотилками, конскими мордами и силосными башнями. В простенке висел неуклюжий эриксоновский телефон с деревянной коробкой и засиженным мухами колокольчиком. У окна стоял шаткий, сколоченный из сосновых досок стол, застланный старой газетой.
В избе сразу стало темно и душно.
Ефим Лычкин, расталкивая народ, протискался к ногам Степана Андреича и взялся за голенища его сапог.
— Не трожь, не трожь, — вдруг сказал Степан Андреич глухим, строгим голосом. — Не ты ломал, и не трожь.
И снова вдруг завыла, заголосила откуда-то из сеней старушка:
Во почестном он лежит да во большом углу,
Что на этой на брусовой он лежит на лавочке!
К сердцу сложены его-то белы ручечки,
Принакрыты тонким белым полотенечном!..
— Должно, помрет, — громко и весело сказал Кузя. — Разве без ног может человек обойтись?
— Помрет, — загудели- кругом. — Обязательно помрет.
А какой-то старичишка в кошачьей рыжей шапке даже стукнул клюшкой и быстро проговорил, тряся бородой, как козел:
— От тридцать третьего никуды не уйдешь. Поднял руку на тридцать третьего— быть погибели…
И верно, Степан Андреич лежал на лавке совсем как умирающий. Видно, он и сам уже решил, что пришел ему конец, и приготовился степенно, как и подобает солидному человеку, встретить смерть, от которой теперь все равно не уйдешь.
— Товарищ Лычкин, — «сказал я, — надо позвонить куда-нибудь. Доктора вызвать. Что же это такое? Ведь так и действительно помереть человек может!
— А куда же звонить? — развел руками. Лычкин. — Тут звонить некуда.
Я и сам знал, что на сотни верст вокруг нас одни глухие, непроезжие леса да топкие болота; что тут и фельдшер-то на редкость, не то что доктор; что до ближайшего города три дня езды на телеге по хорошей дороге, а пойдет дождь — и в шесть дней не доедешь. Глухие это места, настоящий медвежий угол.
— Куда же звонить-то? В Ленинград, что ли? — еще раз сказал Лычкин. И вдруг он медленно сдвинул на затылок красноармейскую выгоревшую фуражку, задумчиво, точно вспоминая что-то, почесал загорелый лоб.
— Погоди, погоди, — медленно проговорил он, — чем чорт не шутит, когда бог спит.
Он повернулся и закричал в сени:
— Отставить там! Запевало!
Медленно подошел он к телефону, нерешительно, все что-то соображая, снял было трубку, опять повесил ее на крючок и вдруг, тряхнув головой, изо всех сил принялся крутить ручку. Как стеклянный горох, посыпался на наши головы серебряный звон колокольчика. Все стихло в избе, даже Степан Андреич скосил глаза и с интересом посмотрел на Лычкина снизу вверх.
— Алё! Алё! — закричал Лычкин в трубку. — Алё! Ефимовская! Ефимовская!
Видно, никто не отвечал Лычкину. Он постоял, послушал, снова повесил трубку и снова начал накручивать ручку, проворно взмахивая локтем.
— Ефимовская! Алё! Да ты что сдохла, что ли, там?!
Как ветер, пронесся по избе тихий смешок.
— Ефимовская! Дай-ка мне Ленинград! Ленинград давай, говорю. Что? — Лычкин свободной рукой зажал левое ухо, согнулся у телефона в три погибели и закричал так, что старичок в кошачьей шапке далее выронил свою клюшку. — Какая там еще очередь! У меня аварейный разговор! Аллюр три креста! Что? Три креста, говорю.
Да! Лычкин говорит. Ефим Лычкин. Давай мне Ленинград. Скорую помощь. Чего?
Лычкин растерянно покосился на меня и сказал шопотом:
— Ничего не слышно. Как в воде.
Он снова зажал ухо и опять закричал:
— Скорую помощь! А я почем знаю, какой номер? Ее без номера вызывают! Скажи там — скорую помощь, вот и все! Они знают. Чего? Не повешу я трубку! Я буду ждать. Давай сразу, хуже будет!'
Он зажал трубку левой рукой и, обернувшись через плечо, тихо сказал:
— Напугал до смерти. Сейчас даст Ленинград.
В избе перевели дух, завозились, закашлялись.
— Да ведь Ленинград-то он где? — сказал бородатый и черный, как цыган, мужик. — Где мы, а где Ленинград? Никакая помощь не поможет. — Он взглянул на Степана Андреича и качнул головой. — Человек-то, можно сказать, уж кончается. В Радогощ надо везти. Скорая помощь! — И он ухмыльнулся в бороду, насмешливо посмотрев на Лычкина.
Я подошел к Лычкину и тронул его за плечо.
— Верно, товарищ Лычкин. Скорая помощь, пожалуй, тут ни при чем. Они за триста километров выезжать не будут.
— Будут, — упрямо ответил Лычкин и тряхнул головой. — Как это не будут? Раз скорая — обязаны.
— Да ведь они же на автомобилях ездят, а разве сюда автомобиль дойдет? Дай посылать не будут. Я знаю. Зря только время тратите. Вы подумайте — ведь триста километров сюда да триста обратно. Ни за что не поедут.
— Фактически! — весело оказал Кузя. — Ни за какие тыщи не поедут. А я могу к в Радогощ свезти. Мне что?
Старушка в сенях, видно, решила, что можно опять начинать, и ни с того ни с сего тонким и резким голосом снова завопила на всю улицу:
Бы суседи мои, суседушки,
Все родные мои знакомые!..
В избе опять загалдели, зашумели.
И вдруг зазвонил телефон.
— Смирно! — закричал Лычкин.
Он поднял левую руку и замахал ею в воздухе — молчите, мол…
Вопли оборвались. Все затихло. Слышно было, как тяжело вздохнул Степан Ан-дреич.
— Алё! Алё! — закричал Лычкин. — Так точно, вызывал. Хорошо. Алё! Ленинград? Скорая помощь? Что? Ефим Лычкин говорит. Что? Председатель колхоза имени Карла Маркса. Ничего не слышу. А? Какого района? Ефимовского района. Сельсовет? Лидский! Лидский. Так точно. Пришлите, пожалуйста, карету скорой помощи. Человеку обе ноги пересекло. Чем? Капканом пересекло.
Лычкин прикрыл трубку рукой и, быстро повернувшись к Степану Андреичу, торопливым шопотом опросил:
— Какой капкан? Говори живо! Ну!
— На рыся капкан, — нехотя ответил Степан Андреич. — О двух Пружинах. Известно, какой капкан.
— На рыся! — закричал Лычкин. — О двух пружинах. Известный капкан!
Он сдвинул фуражку совсем на затылок и с изумлением посмотрел на меня.
— Что? — закричал он. — Что пришлете? Не слышу. Я карету прошу! Карету скорой помощи! Как? Говорите громче. Да нет же. Скажу по буквам: Кузьма, Артем, Роман, Ефим, Танк, Артиллерия. Карету. Понимаете — карету! — Он поспешно закивал головой, вытянувшись перед телефоном во фронт. — Есть. Слушаю. Речка? Нет, речки не имеется. Озеро есть. Так точно. Лодки? Будет сделано. Костер? Есть…
Лычкин аккуратно повесил трубку и смущенно оглянулся по сторонам. Все молча смотрели на него, не спуская глаз, не мигая.
— Ну, с каретой дело не вышло, — растерянно сказал Лычкин и тщательно обдернул гимнастерку. — Вместо кареты самолет за Медвежьей Смертью прилетит. Как за барином.
— Мать честная! — дико закричал Кузя. — Самолет! Прямо к нам и прилетит? В деревню? — Он замахал руками, захохотал.
Усмехаясь и недоверчиво поглядывая друг на друга, стояли колхозники, переминаясь с ноги на ногу.
— Самолет! Интересно… Кто же его пошлет-то? Распоряжение-то кто даст?
— Он и дорогу-то к нам не найдет. Ведь где живем-то?
— За казенный счет пришлют иль нам платить придется? — глядя в сторону, спросил мужик, похожий на цыгана. — Как бы чего не вышло. Чудно как-то — за Медвежьей Смертью целый ероплан. Больно жирно.
— Да-а, — отозвался кто-то из задних рядов. — Прислать — может, верно, пришлют, а потом пять лет не расплатишься. Самолет — он, брат ты мой, дорогая музыка. Влетит в копеечку!
— Ладно, — все так же неуверенно сказал Лычкин. — Не влетит — не бойтесь. Все за казенный счет, бесплатно. А сейчас шагом марш к озеру. Костер велели разложить, лодки все убрать с воды, мосточки какие-нибудь сделать. Сказали, что он на воду будет садиться. Ну, кру-у-у-гом! По-военному.
Толкаясь и галдя, все повалили из избы.
— Так он тебе и прилетит, держи карман Шире, — усмехаясь сказал цыган. — Ворошилов какой нашелся…
Я подошел к Степану Андреичу. Закрыв глаза, он лежал все так же неподвижно, сложив на груди руки.
— Андреич, — позвал я. — Самолет за вами прилетит. В Ленинград вас отвезут, в больницу. Степан Андреич!
Старушка-плакальщица зашла сбоку, подперла подбородок ладонью и, качая головой, заговорила, злобно поглядывая на меня:
— Помереть человеку не дадут спокойно. Преставиться не позволяют по-христиански. Анчутки, господи, прости мою душу грешную…