Письмо невольника.
По приезде домой, Клейтон получил письмо, содержание которого мы сообщаем нашим читателям:
"Мистер Клэйтон! Я изгнанник, я отверженец общества. Я не могу показаться в народе: не смею выходить из моего убежища, за преступление, которого не знаю. Мистер Клэйтон! если вашим отцам вменено в обязанность сражаться и проливать кровь за оскорбления, то почему же это право не предоставлено и нам? Ваши отцы и в половину не могли подвергаться таким оскорблениям, какие суждено нам испытывать. Их жёны и семейства оставались неприкосновенными. Их не покупали и не продавали; ими не торговали, тогда как нас -- покупают и продают, торгуют нами на рынках, как скотом. Читая историю Америки, я не понимал причин, но которым разгорались войны. Ваши отцы были всем довольны. Они имели возможность содержать свои семейства не только безбедно, по даже в роскоши; несмотря на то, они охотно предавались ужасам войны и проливали свою кровь. Я изучал Декларацию о независимости; в ней, правда, многое несправедливо и неутешительно, но посмотрите на законы, которые постановлены над нами. Если б вашим отцам воспрещалось обучать детей своих, если б их всех разделили между владельцами и объявили им, что они не имеют права на собственность, кроме разве мула, да плуга, тогда, конечно, был бы некоторый смысл в объявлении войны. Каково же положение нашего народа в Южной Каролине? Датчанин Вези был человек замечательный. Его история имеет тот же самый характер, который могла иметь и история Джорджа Веллингтона, если б его предприятие не увенчалось успехом. Что принудило его взяться за великое дело? Декларация о независимости. Что же говорит ваша Декларация? " Все люди одарены от Создателя некоторыми неотъемлемыми правами, и между ними -- жизнью, свободой и возможностью обладать счастьем: эти истины очевидны". Об этом нам читают каждое четвёртое июля. Это было читано датчанину Вези, Питерсу, Нойерсу и всем другим доблестным добрым людям, которые отважились последовать вашему примеру и вашим правилам. Им не удалось пополнить своё предприятие, и ваш народ повесил их. Ваш народ не мог постигать причины, которая принудила их решиться на эту попытку. У них, говорили, -- достаточно было и пищи, и одежды; им доставлены были все удобства. Прекрасно, а разве у вашего народа недостаточно было пищи и одежды; разве вы не имели бы ни той, ни другой, оставаясь провинцией Англии, по настоящее время? Мы не имеем того, что вы имеете: у вас всё лучше: и средства к жизни и удобства, и даже самые законы. Я слышал, как ваш отец толковал эти законы; слышал толкование по этому предмету и мистера Джекила: а между тем, когда люди восстают против подобных законов, вы с удивлением спрашиваете, что могло понудить их к тому? Правда, это в высшей степени удивительно! Подумайте об этом, мистер Клейтон, и не судите меня: я смотрю на этот предмет с точки справедливости... Благодарю вас, сэр, за внимание и снисхождение, которые вы мне постоянно оказывали; быть может настанет время, когда я в состоянии буду доказать вам мою признательность. Между тем я прошу вас оказать мне милость, в которой, надеюсь, вы не откажете, ради того ангела, который покинул нас. У меня есть сестра, дочь моего отца и отца Тома Гордона. Она была прекрасна и добра, и её господин, имевший огромное поместье в Миссисипи, увёз её в Огайо и, освободив, женился на ней. У неё двое детей -- сын и дочь. Муж её, умирая, завещал всё своё состояние ей и её детям. Том Гордон объявил себя законным наследником, завёл процесс и выиграл. Акт освобождения моей сестры признан недействительным, ничтожным. Она и дети её находятся в руках человека, который не окажет им пощады. Сестра писала мне, что успела бежать от этого злодея, но теперь до меня дошли слухи, что она снова в его руках. Мистер Джекил знает все подробности этого дела. Могу ли я просить вас съездить к нему, осведомиться о сестре и написать мне несколько слов? Письмо, адресованное на имя мистера Джеймса Твичелла, близ Канемы, будет доставлено мне. Сделав эту милость, вы приобретёте вечную признательность. Гарри Гордон."
Клейтон читал письмо с некоторым изумлением и величайшим вниманием. Оно написано было на грубой серой бумаге, продаваемой за лучшую в мелочных лавках скоттеров. Где находился Гарри, где он скрывался, -- для Клейтона это было делом загадки. Но вызов оказать ему помощь был священным для Клейтона, и он, переменив лошадь, отправился в И... где проживал мистер Джекил. Клейтон застал этого джентльмена углублённым в рассмотрение документов, относившихся до огромного имения, только что попавшего в руки Тома Гордона. Клейтон начал объяснением, что прежняя владетельница Канемы, мисс Нина, на смертном одре, просила его принять участие в её слугах. Поэтому-то он и заехал узнать, не слышно ли чего-нибудь о Гарри?
-- Покамест ничего, -- сказал мистер Джекил, расправляя свои воротнички. -- Плантации в нашем округе имеют то неудобство, что находятся в ближайшей смежности с болотами. Из-за этого обстоятельства теряется и время, и деньги. Вы себе и представить не можете какие богатства гибнут в здешних болотах. Я по крайней мере слышал, что потеря эта простирается до трёх миллионов долларов. Беглецов, которые укрываются в них, мы преследуем на основании законных постановлений. После известного промежутка времени, они лишаются покровительства законов, становятся изгнанниками; тогда на них бросаются наши охотники, отыскивают их и нередко убивают по два, по три человека в день; но только пользы от этого мало.
-- Так вы полагаете, что Гарри скрывается тоже в болотах, -- сказал Клейтон, не имея ни малейшего расположения пускаться с мистером Джекилом в дальнейшее разбирательство этого вопроса.
-- Конечно; в этом я не сомневаюсь. Надо вам сказать, что в здешних краях есть один негр, который бродяжничает по болотам вот уже несколько лет. Иногда по целым месяцам о нём нет ни духу, ни слуху, -- а потом вдруг появится -- то в одном месте, то в другом; замечательно при этом, что никто не может поймать его. Нет никакого сомнение, что негры всех плантаций знают его, но никто из них ни за что в свете не сознаётся в том. О, они чрезвычайно скрытны. Это, я вам скажу, страшно развращённое племя!
-- К мистеру Гордону вместе с этим обширным поместьем, кажется, перешла во владение и сестра Гарри? -- сказал мистер Клейтон.
-- Да, да! -- отвечал мистер Джекил, -- эта женщина наделала нам порядочных хлопот. Представьте! убежала в Цинцинатти, и я должен был ехать туда и выследить её. Это, я вам скажу, стоило больших беспокойств и издержек. Если б не любезность и услужливость со стороны местных властей, дело бы вышло дрянь.
-- Значит вы успели воротить её, -- сказал Клейтон, -- а я приехал поговорить с мистером Гордоном, не продаст ли он её?
-- Опоздали! Он уже продал. В настоящее время она находится в Александрии, в доме Бигона и Борна.
-- С детьми?
-- Разумеется. Продажу эту я некоторым образом вменяю себе в заслугу. Том, человек вспыльчивый, и к тому же страшно зол на сестру Гарри за её упрямство. Я уж и не знаю, что бы сделал он с ней, если б я его не усовестил. Я показал ему на некоторые долги, уплату, которых нельзя отлагать на отдалённый срок без большего ущерба имению; словом, я убедил мистера Гордона продать эту женщину. Я старался успокоить его и своим влиянием привести его в лучшее настроение духа, -- сказал мистер Джекил, -- если вы хотите купить эту женщину, то всего вероятнее, что вам её не продадут.
Клейтон, узнав всё, что хотел узнать, немедленно отправился в Александрию. Здесь, в народе, он заметил чрезвычайное волнение.
Одна невольница, говорили ему, которую следовало отправить отсюда в оковах, умертвила двоих своих детей. Лишь только молва об этом дошла до слуха Клейтона, как он инстинктивно угадал, что эта невольница была Кора Гордон. Он поспешил в суд, надеясь собрать там более верные сведения, здание суда окружено было такой массой народа, что пробраться сквозь неё стоило больших усилий. У решётки, отделявшей подсудимых от судей, в глубоком трауре сидела женщина, лицо которой, бледное, изнурённое, всё ещё сохраняло следы прежней красоты. Блестящие чёрные глаза имели какое-то особенное, зверское выражение. Тонкие неподвижные черты сохраняли спокойную решимость. Вообще всё лицо носило на себе оттенок глубокой торжественности. По-видимому, на все формальности суда она смотрела с величайшим равнодушием. Наконец она заговорила, дрожащим, но звучным голосом:
-- Если джентльмены позволят мне говорить, то я избавлю их от лишнего труда допрашивать свидетелей. Зачем пускаться в длинные допросы и расследования, когда можно избежать их.
Эти слова возбудили всеобщее любопытство; между зрителями, наполнившими, всю залу, заметно было сильное волнение.
-- Можешь говорить, -- сказал судья.
Подсудимая встала, развязала ленты своей шляпки и посмотрела на собрание судей с выражением безумной радости, смешанной с сознанием ужасного преступления.
-- Вы хотите знать, -- сказала она, -- кто убил этих детей? Извольте, я скажу вам. И при этом она окинула взором всех зрителей, взором, столь выразительным, как будто она вызывала на борьбу с собой всё собрание: убила их я.
Сделав это странное признание, которое произвело в зрителях сильное волнение, она в течение нескольких секунд оставалась безмолвною.
-- Да, -- продолжала она, -- я убила их; и о, как рада, что это сделала! Вы хотите знать, почему я их убила? Потому, что любила их... любила так горячо, что для спасения их душ решилась погубить свою душу. Я слышала, что некоторые считают меня за сумасшедшую, и думают, будто я совсем не знала, что делала. Они ошибаются: я сделала это совершенно в здравом уме. Я родилась, чтоб быть невольницею моего отца. Ваша старейшая, гордая, виргинская кровь течёт в моих жилах, как течёт она в большей половине тех несчастных, которых вы бичуете и продаёте. Я была законною женою благородного человека, который сделал всё, что от него зависело, чтоб избежать ваших бесчеловечных законов и освободить меня. Мои дети родились свободными, воспитывались, как свободные, пока сын моего отца не начал процесса и не обратил нас в невольников. Судья и присяжные помогли ему... Все ваши законы, все блюстители закона помогали ему похитить права вдовы и сирот. Судья объявил, что сын мой, будучи невольником, поможет иметь собственности, кроме мула да плуга; и нас передали в руки Тома Гордона. Я не буду говорить, что это за человек: такое объяснение ни к чему не поведёт. В день Судный Господь воздаст ему за его беззакония! Я успела, однако же, бежать от него в Цинцинати. Он послал за мной туда, и закон выдал меня. Завтра мне предстояло отправиться отсюда в оковах, и с этими детьми, -- с сыном-невольником, с дочерью...
Взгляд, который она бросила в этот момент на всё собрание, говорил выразительнее всяких слов.
-- Они прочитали вечерние молитвы, пропели гимны и потом, когда заснули сном невинности, я отправила их на зелёные, никогда неувядающие пажити. Говорят, это ужасный грех. Верю. Но я уже сказала, что для спасения их души, решилась погубить свою душу. Мне теперь не на что надеяться и нечего бояться. Теперь мне всё равно, куда бы меня ни отправили, что бы со мной ни сделали. Я знаю одно, что дети мои вне всякой опасности. Обращаюсь к вам, матери семейств! На моём месте вы бы сделали тоже самое; в противном случае, или вы не знаете, что такое рабство, или не любите детей своих, как я любила моих. Я кончила.
Она села, сложила руки на груди, потупила взоры, и казалась совершенно равнодушною к дальнейшим мнениям и действиям судей. Через несколько минут её отвели в тюрьму. Клейтон решился в душе своей сделать для облегчения её участи всё, что только можно. Её признание устраняло теперь всякие допросы. Клейтон, однако же, надеялся пробудить к мой сострадание некоторых друзей своих, живших в этом городе. Нa другой день он зашёл в тюрьму с одним священником и выпросил позволение видеться с ней. Преступница приняла их с таким спокойствием, как будто сидела в гостиной. Клейтон представил ей высокопочтенного мистера Дентона. При этих словах глаза несчастной выражали гнев.
-- Вероятно, джентльмены имеют какое-нибудь дело? -- сказала она, подавив душевное волнение.
-- Мы зашли узнать, -- отвечал священник, -- нельзя ли тебе помочь чем-нибудь?
-- Напрасно, сэр, -- сказала она отрывисто, -- вы не поможете мне.
Клейтон вынул письмо Гарри и, вручив его преступнице, сказал:
-- Прочитав это, быть может, ты примешь меня, если и зайду сюда завтра в это же самое время.
На другой день, когда Клейтон зашёл, тюремщик проводил его до дверей заточённой.
-- Там какая-то леди и что-то читает! -- сказал он.
-- В таком случае надо обождать; мне бы не хотелось помешать им, -- сказал Клейтон нерешительным тоном.
-- Ничего! Невелика беда, если и помешаете, -- возразил тюремщик.
Но Клейтон положил руку на руку тюремщика, чтоб остановить его движение. По звукам голоса, долетевшим сквозь темничную дверь до слуха Клейтона, безошибочно можно было заключить, что незнакомая женщина читала молитву. Она молилась перед Вездесущим, Превечным милосердием за сестру, угнетённую и убитую горем... Через несколько секунд дверь немного отворилась, и Клейтон услышал очаровательный гимн:
-- Надеюсь, ты позволишь мне приходить сюда каждый день? Ведь я знаю, что значит страдать.
Подавленный вопль был единственным ответом; за ним послышались невнятные слова, но не трудно было разобрать, что эти слова говорились в утешение страдалицы.
Через минуту дверь отворилась, и Клейтон очутился лицом к лицу с леди в глубоком трауре. Она была высокого роста. Черты лица её, крупные, но прекрасные, в настоящую минуту носили отпечаток выражения, составляющего исключительную принадлежность натуры возвышенной и светлой. Оба они приведены были в замешательство, и в этом положении остановились друг перед другом. Из руки незнакомки выпала перчатка. Клейтон поднял её, подал, поклонился; и незнакомка удалилась. Эта странная встреча, это спокойное и светлое лицо напомнили Клейтону спокойную, пленительную красоту Нины. Ему, казалось, что перед ним стояла Нина и исчезла вместе с незнакомкой. Изыскивая впоследствии причину своего волнения, он приписывал его нежному и тонкому аромату, которым пропитана была поднятая перчатка, и который Нина всегда употребляла. Так странны и таинственны бывают прикосновения к невидимой электрической цепи нашего существования. Клейтон застал сестру Гарри в более мягком настроении духа, чем накануне. На щеках её оставались следы слёз; на столе лежала открытая Библия; вообще преступница была спокойна и вполне владела собою.
-- Извините, мистер Клейтон, -- сказала она, -- за мой суровый вчерашний приём. Не всегда мы в состоянии располагать своими чувствами, и потому не всегда можем делать то, что следует. Благодарю вас за расположение к нам. К сожалению, у нас много добрых людей, но весьма немногое могут они сделать.
-- Не могу ли я помочь тебе в выборе адвоката? -- сказал Клэйтон.
-- Нет, мне не нужен адвокат... Я не хочу его. Я не хочу его. Я не стану оправдывать себя: пусть закон совершает своё дело. Если увидите Гарри, скажите ему, что я люблю его. Если можете помочь ему -- помогите. Если можете поделиться с ним своим временем, влиянием или деньгами, если можете доставить ему средства удалиться в страну, где он будет пользоваться общими человеческими правами, сделайте это: и благословение несчастных снизойдёт на вас и на ваше потомство. Вот всё, чего я прошу от вас.
Клейтон встал, чтобы удалиться. Он исполнил поручение. Он собрал все сведения, и даже более, чем желал Гарри. Долго думал он, писать ли к Гарри обо всём, или совсем ничего не писать. Факты, которые ему предстояло сообщить, были таковы, что пламя, бушевавшее в душе Гарри, легко бы могло обратиться в настоящий вулкан. Клейтон трепетал при мысли, что пожар этот примет самые грозные размеры, и ещё более вооружит против него то сословие, с которым он находился в борьбе. Полагая, однако же, что Гарри лучше получить эти сведения в предупредительном и осторожном виде, Клейтон сел и написал следующее:
"Я получил твоё письмо... Не считаю за нужное говорить, что я сожалею о всём, что случилось в столь непродолжительный промежуток времени; сожалею, вспоминая сколько о тебе, столько же и о том создании, которое так дорого и священно для нас обоих. Гарри, я, нисколько не стесняясь, допускаю, что ты живёшь среди людей, которые делают величайшие несправедливости. Я допускаю, что ты наравне с прочими людьми, имеешь право на жизнь, на свободу и на возможность наслаждаться счастьем. Я допускаю, что ваше племя страдает и притом несравненно более, чем страдали наши отцы. Конечно, я знаю, -- весьма жестоко со стороны свободного человека советовать терпение другому человеку, который угнетён и страдает, а между тем я должен посоветовать тебе именно это; мой долг, долг каждого человека -- добиваться отмены несправедливых законов, которые угнетают вас. Не постигаю причины, почему отношения между господином и слугами должны измениться, если слуги сделаются людьми свободными. Я утешаю себя мыслью, что такая перемена принесла бы существенные выгоды, как господину, так и невольнику. Если это правда, то время обнаружит её, и тогда перемена неизбежна. Относительно тебя, лучший совет мой: бежать в один из северных штатов. Там я доставлю тебе средства начать жизнь при более благоприятных обстоятельствах. Очень жаль, что я должен сообщить тебе весьма неприятные известия о твоей сестре. Её продали в один торговый дом в Александрии, и, в отчаянии, она убила детей. За это она содержится в тюрьме и ждёт судебного приговора. Я был у неё и вызывался сделать всё, что от меня зависит для облегчения её участи. Она отклонила от себя моё предложение; она не хочет жить и уже призналась в своём преступлении, так что никакая помощь, хотя бы она и пожелала её, не в состоянии измениться участи. Она мысленно обнимает тебя и желает тебе всего лучшего. В следующий раз я поговорю с тобой поболее. После всего, что сказано в этом письме, я не могу не сознаться в душе своей, каким оно сухим, холодным должно показаться тебе. Если б у меня была такая сестра, как твоя, и если б жизнь её была такая же злосчастная, я чувствую, что у меня не достало бы духу размышлять о подобных вещах, и боюсь, что ты вполне разделяешь моё мнение; во всяком случае, я принимаю несправедливость эту к сердцу, -- твоё горе, я считаю своим горем, и уверяю, что с Божией помощью, исправление и уничтожение такого зла будет целью моей жизни. Судебный приговор ещё не скоро, и верь, что до той поры у твоей сестры есть добрые люди, которые сделают всё, что только можно сделать лучшего для неё в её положении".
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Клейтон возвратился домой и сообщил результат первого своего совещания с пресвитерианским духовенством.
-- Признаюсь, я этого не ожидала, -- сказала мистрис Клейтон.
-- Я, совершенно напротив, ожидал, что это так и будет, -- сказал судья Клейтон. -- Ты толкнулся к пресвитерианам, которые с нами в родственных связях. Попробуй обратиться теперь к епископалам, методистам, баптистам, и ты услышишь от них ту же самую историю. Весьма немногие или, вернее, никто из них не решится на такое предприятие; у них, подобно мне, нет ни надежды, ни уверенности; а что касается других сословий, то о помощи от них не следует и думать.