На защищённой полосе пляжа между берегом и водой скопилась беспорядочная толпа - несколько тысяч человек. В основном, они были невооружены, многие были ранены, некоторые мертвы. Здесь было всё племя штатских, что сопровождало армию, все трусы, несколько офицеров. Никто из них не знал, где находится его полк; никто не знал, существует ли его полк. Многих уже не существовало. Эти люди были разгромлены, побеждены, запуганы. Они забыли о долге и наплевали на стыд. К тылу разбитых батальонов ещё не прибивало такого слабоумного сборища. Они оставались бы на своём месте под угрозой расстрела военной полицией, но ничто не могло заставить их забраться вверх по берегу. Самые храбрые солдаты в армии - это трусы. Они избегают смерти от руки неприятеля, но они, не дрогнув, принимают смерть от руки своих офицеров.
Когда пароход приставал к берегу, эту омерзительную толпу нужно было отгонять штыками; когда пароход отплывал, они набрасывались на него и падали в воду, где сами топили друг друга. Высадившиеся солдаты оскорбляли их, толкали их, били их. В ответ они злобно радовались нашей неминуемой гибели.
К тому времени, как мой полк достиг возвышенности, ночь положила конец схватке. Порой слышалась ружейная болтовня, сопровождаемая вялыми "ура". Иногда снаряд от далёкой батареи падал где-то поблизости с жужжащим крещендо или перелетал через наши головы с шорохом, похожим на шорох совиных крыльев, и тушил себя в реке. Но сражения больше не было. Канонерки, тем не менее, вели огонь с определённой периодичностью всю ночь - просто для того, чтобы доставить неудобства неприятелю и помешать его отдыху.
Мы же не отдыхали. Мы фут за футом двигались через тёмные поля, сами не зная куда. Вокруг нас были солдаты, но не было лагерных костров; развести костёр было бы безумием. Солдаты принадлежали к странным полкам, они упоминали имена неизвестных генералов. Они толпились у обочин, жадно спрашивая о нашей численности. Они рассказывали о гнетущих событиях этого дня. Бдительный офицер, проходя мимо, строгим приказом заткнул им рты; мудрый офицер, прошедший после первого, предложил им повторить свои скорбные рассказы всему строю.
В лощинах и позади зарослей ежевики стояли большие палатки, тускло освещённые свечами, но довольно уютные на вид. О том, какой тип уюта они предоставляют, свидетельствовали входящие и выходящие люди с носилками, тихие стоны внутри и длинные ряды мертвецов с покрытыми лицами снаружи. Эти палатки постоянно получали раненых, но никогда не заполнялись; они непрерывно извергали мертвецов, но никогда не пустели. Как будто безнадёжных вносили и убивали, чтобы они не мешали тем, которые должны пасть завтра.
Ночь была черным-черна; как обычно бывает после битвы, начался дождь. Мы всё ещё двигались; кто-то выводил нас на позиции. Мы пробирались дюйм за дюймом, держась вместе и наступая друг другу на пятки. Приказы отдавались шёпотом, а чаще их никто не отдавал. Когда солдаты сжались так тесно, что не могли продвигаться, они встали, прикрыв ружейные замки своими пончо. Многие в таком положении и уснули. Когда те, кто был впереди, неожиданно сделали шаг, те, кто были сзади, проснулись от топота и пошли с таким рвением, что скоро строй опять застопорился. Очевидно, командира дивизии вёл кто-то, кто не чувствовал себя уверенным на этой земле. Очень часто мы спотыкались о мертвецов; ещё чаще о тех, у кого были силы возмутиться стоном. Таких осторожно переносили в сторону и оставляли. Некоторые были настолько в сознании, чтобы слабым голосом попросить воды. Абсурд! Их одежда насквозь промокла, их волосы были влажными, их белые, смутно различимые лица были липкими и холодными. Кроме того, у нас не было воды. Хотя вода в изобилии лилась сверху, поскольку до полуночи разразилась ужасная гроза. Дождь, который несколько часов падал унылой изморозью, подавлял нас; мы двигались по лодыжки в текущей воде. К счастью, мы были посреди огромных деревьев, густо украшенных испанским мохом, иначе молнии причинили бы нам неприятности, раскрывая нас для неприятельских орудий. Зато молнии давали нам возможность смотреть на часы и ободряли, показывая нашу численность; наш чёрный, извилистый строй, крадущийся между деревьями, как гигантская змея, очевидно, был бесконечен. Мне почти стыдно признаваться, но соседство этих грубых парней было очень приятным.
Так прошла эта долгая ночь, и когда в лесу забрезжило утро, мы оказались на более открытой местности. Но где? Не было ни единого признака битвы. Деревья не были расколоты или порезаны, кусты не были скошены, на земле были только наши следы. Как будто мы ворвались на священную поляну вечной тишины. Я бы не удивился, увидев, что лоснящиеся леопарды трутся о наши ноги, и молочно-белый олень смотрит на нас человеческими глазами.
По неслышным приказам невидимых командиров мы построились в боевой порядок. Но где был неприятель? И где были те изрешечённые пулями полки, которых мы пришли спасти? Появятся ли, переправившись через реку, другие дивизии, чтобы помочь нам? Или наши жалкие пять тысяч душ должны будут столкнуться с армией, которую осияла победа? Кто прикроет нас справа? Кто находится слева? И кто-нибудь вообще есть перед нами?
Тут послышался таинственный напев горна, несомый свежим утренним ветром. Он звучал прямо перед нами. Это была тихая, ясная, неторопливая трель, которая, казалось, летит по серому небу, как песня жаворонка. Сигнал федералов и конфедератов был один и тот же: "общий сбор"! Когда он затих, я увидел, что атмосфера претерпела изменения; несмотря на равновесие, установившееся из-за бури, она была наэлектризована. Намозоленные ноги обрели крылья. Отбитые мышцы и кости, натёртые жестокими ранцами плечи, отяжелевшие от недостатка сна веки - всё пропиталось нежным потоком, всё забыло о своей бренности. Солдаты подняли головы, раскрыли глаза и сжали зубы. Они тяжело дышали, как будто их душили короткие поводки. Если бы вы положили руку на бороду или волосы кого-то из солдат, вы бы услышали потрескивание и увидели искры.