В кабинете врача на Керни-стрит вокруг стола сидели трое мужчин, пили пунш и курили. Время было позднее, около полуночи, но запас пунша был большой. Хозяином дома был старший из трех, доктор Хелберсон; они сидели в его квартире. Хелберсону было лет тридцать, остальные были еще моложе. Все трое были медики.
-- Суеверный страх, который живые испытывают перед мертвецами, -- сказал доктор Хелберсон, -- страх наследственный и, увы, неизлечимый. Мы не должны особенно стыдиться этого. Человек, который боится покойников, виноват в этом не больше, чем в том, что он унаследовал от своих родителей неспособность к математике или влечение ко лжи.
Остальные рассмеялись.
-- Значит, человек не должен стыдиться того, что он лгун? -- спросил младший из гостей, который был еще, в сущности, магистрантом и не получил еще диплома врача.
-- Мой милый Харпер, я ничего подобного не сказал, -- возразил доктор Хелберсон. -- Склонность ко лжи -- одно, а лганье -- совершенно другое.
-- Но разве вы полагаете, -- сказал третий собеседник, -- что это суеверное чувство, этот неразумный страх перед покойниками -- универсален? Я лично, например, не боюсь мертвецов. Я так думаю.
-- Тем не менее это чувство все же заложено в вашей природе. -- возразил доктор Хелберсон. -- Оно нуждается только в подходящих условиях, в "соответствующем сезоне", -- как это называет Шекспир, чтоб проявиться каким-нибудь весьма неприятным образом и открыть вам глаза. Разумеется, врачи и военные сравнительно меньше подвержены этому страху, чем остальные люди.
-- Врачи и военные? Отчего вы не прибавили палачей? Возьмем уж все категории профессиональных убийц.
-- Нет, милый Мэнчер! Суды не дают палачам возможности настолько свыкнуться со смертью, чтобы относиться к ней с полным равнодушием.
Молодой Харпер, вставший, чтобы достать из ящика буфета новую сигару, закурил ее, вернулся на свое место и задал в довольно высокопарном тоне вопрос:
-- Какие же, по-вашему, нужны условия, чтобы любой человек, родившийся от женщины, мог бы прийти к тяжелому сознанию своей причастности к этой общечеловеческой слабости?
-- Ну, -- ответил доктор Хелберсон, -- я полагаю, что, если бы человека заперли ночью в темной комнате наедине с трупом, в пустующем доме и не дали ему даже одеяла, чтобы он мог укрыться с головой, -- и он пережил бы эту ночь, не потеряв рассудка, -- он был бы вправе считать себя не рожденным женщиной и даже не продуктом кесарева сечения, как Макдуф.
-- Ну и нагромоздили же вы условий! -- воскликнул Харпер. -- Я думал, что вы никогда не кончите. Но хорошо! Я знаю человека, не врача и не военного, который примет все эти условия и пойдет на любое пари.
-- Кто он?
-- Его фамилия Джеретт, он недавно в Калифорнии, он мой земляк, из Нью-Йорка. У меня нет денег, чтоб примазать за него, но он-то охотно поставит за себя сколько угодно.
-- Откуда вы это знаете?
-- Да его хлебом не корми, только дай ему держать пари. А страх для него чувство неведомое. Страх представляется ему каким-то не то легким раздражением кожи, не то особого рода религиозной ересью.
-- А какой он из себя?
Хелберсон, по-видимому, заинтересовался.
-- Вылитый Мэнчер. Они могли бы сойти за близнецов.
-- Я принимаю пари, -- поспешно сказал Хелберсон.
-- Очень благодарен вам за комплимент, -- протянул Мэнчер, начавший уже дремать. -- А мне можно будет тоже примазать?
-- Надеюсь, не против меня? -- сказал Хелберсон. -- Мне не нужны ваши деньги.
-- Хорошо, -- сказал Мэнчер. -- Тогда я буду "трупом".
Остальные засмеялись.
Вам уже известно, какие последствия имел этот сумасбродный спор.