Глава 6. 1902 г. Болезнь. 50-летие литературной деятельности
Приехав в Ясную Поляну, Л. Н-ч записывает в дневнике:
"Три дня как приехал из Гаспры. Переезд был физически тяжел. Я поправлялся, но вчера опять жар и слабость. Я не обижаюсь. Я готовлюсь, или, скорее, стараюсь последние дни, часы прожить получше. Все исправлял "К раб. нар.". Начинает принимать вид, и, кажется, кончил".
В это время я начал писать биографию Л. Н-ча. И переписка моя с ним за это время часто указывает на наши сношения по этому поводу. Я описал их подробно в предисловии к I тому. Сейчас же привожу письмо Л. Н-ча ко мне целиком, соответствующее этой эпохе и содержащее несколько интересных мыслей.
"Милый друг Поша!
Сто лет не писал вам, и это очень огорчает: точно связь наша с вами удлиняется или тонет. А это мне больно, потому что вы один из первых и лучших друзей, доставивших мне много радости и поддержки. Так не позволим нашей связи разрываться. Ни за что. Боюсь, что я напрасно обнадежил вас обещанием писать свои воспоминания. Я попробовал думать об этом и увидал, какая страшная трудность избежать Харибды самовосхваления (посредством умолчания всего дурного) и Сциллы цинической откровенности о всей мерзости своей жизни. Написать всю свою гадость, глупость, порочность, подлость, совсем правдиво -- правдивее даже, чем Руссо, -- это будет соблазнительная книга или статья. Люди скажут: вот человек, которого многие высоко ставят, а он вон какой был негодяй, так уж нам-то, простым людям, и Бог велел.
Серьезно, когда я стал хорошенько вспоминать свою всю жизнь и увидел глупость (именно глупость) и мерзость ее, я подумал: что же другие люди, если я, хваленый многими, такая глупая гадина? А между тем, ведь это объясняется еще тем, что я только хитрее других. Это все я вам говорю не для красоты слога, а совсем искренно. Я все это пережил. Одно могу сказать, что моя болезнь мне много помогла. Много дури соскочило, когда я всерьез поставил себя перед лицом Бога или всего, чего я часть изменяющаяся. Многое я увидел в себе дрянного, чего не видел прежде. И немного легче стало. Вообще надо говорить любимым людям не "желаю вам быть здоровым", а "желаю быть больным".
Живете вы, слава Богу, хорошо, как я слышу, со своей милой Пашей и детьми. Не меняйте ничего, а только улучшайте и не скучайте. Говорят, только много у вас лишнего народа. Тяжело это. Надо любовно бороться.
Я пишу, что боюсь ложного обещания воспоминания. Я точно боюсь, но это не значит, что отказываюсь. Я постараюсь, когда будет больше сил и времени.
У меня есть план избежать трудности, о которых я говорил, тем, чтобы только намекнуть на хорошие и дурные периоды. Прощайте, целую вас".
Дневник Л. Н-ча этого времени раскрывает нам его душевное настроение.
" 8-го августа 1902 г. Я. П. ночью. Очень тяжелый день -- болит печень, и не могу победить дурных чувств. Желаю дурного. Пишу X. М. и все совестно. Брошюра священника -- больно. За что они ненавидят меня? Надо писать им любовно. Помоги мне. Здесь Машенька, Лиза, были Глебовы. Письмо от Сережи".
Очевидно, в семье снова поднимались вопросы о собственности, которые всегда так отравляли для Л. Н-ча его пребывание в дорогой ему по воспоминаниям Ясной Поляне. Но вот он увлекается художественной работой до такой степени, что забрасывает дневник и возвращается к нему лишь в сентябре и пишет так:
" 20 сентября 1902 г. Я. П. Полтора месяца не писал. Все время писал Хад. Мур. Здоровье поправляется. Душевным состоянием могу быть доволен. Нет недобрых чувств ни к кому. Много думалось. Много записать надо.
23 сентября 1902 г. Ясн. Пол. Все поправлял Хад. Мур. Нынче утром писал много "к духовенству". Хорошо думал. То, что написано в No 15, нехорошо. Написал об этом письмо Халилееву, которое выпишу здесь. Нынче утром начал обдумывать статью о непонимании христианства и религиозности, которая должна предшествовать статье "духовенству". "Главная причина зла или бедствия нашего времени". Такое должно быть заглавие. Думал об этом".
В том же дневнике Л. Н-ч записывает также замечательную мысль о силе христианства:
"Говорят о том, что христианство есть учение слабости. Хорошо то учение слабости, основатель которого погиб мучеником на кресте, не изменяя себе, и которое насчитывает миллионы мучеников, единственных людей, смело смотревших в глаза злу и восстававших против него. И евреи, казнившие Христа, и теперешние государственники знают, какое это учение слабости, и боятся его одного более всех революционеров. Они чутьем видят, что это учение под корень и верно разрушающее все то устройство, на котором они держатся. Упрекать в слабости христианство все равно, что на войне упрекать в слабости то войско, которое не идет с кулаками на врага, а под огнем неприятеля, не отвечая ему, строит батареи и ставит на них пушки, которые наверно разобьют врага".
Новый молодой друг Л. Н-ча, Хрисанф Николаевич Абрикосов, посетивший его в Ясной Поляне, рассказывает:
"Л. Н-ч теперь занят обработкой своей художественной повести "Хаджи-Мурат", увлекается этой работой и с удовольствием говорит о ней. Он нам рассказал, как он сегодня перечел всю повесть, все, что было им раньше написано, и все, что он написал теперь. "Вел, вел и запутался, -- сказал, -- и не знаю, что лучше: то ли, что написано раньше, или то, что написал теперь". Раньше повесть была написана как бы автобиография, рассказываемая самим Хаджи-Муратом. Теперь же она написана объективно. И та и другая версии имеют свои преимущества, и Л. Н. начал подробно говорить о преимуществах той и другой версии.
Мы вышли из фруктового сада, перед нами открылась поляна, красиво освещенная косыми лучами солнца. "Как хорошо! Как красиво! Чтобы чувствовать особенно эту красоту, надо было хворать", -- вырвалось у Л. Н-ча.
Разговор перешел к только что оконченной статье "К рабочему народу". Чувствовалось, что Л. Н. не вполне доволен этой своей статьей. Язык не прост, не понятен. Для народа надо ее переводить на русский язык.
Обогнув парк, мы подходили к каменным столбам и пошли по проспекту. Дорога идет слегка подымаясь в гору, Л. Н-чу было трудно идти, и он просил толкать его слегка в спину. Конечно, разговор не мог обойти покушение на губернатора Оболенского, а потом стали говорить по поводу "Мыслей о воспитании". Л. Н-ч высказал желание, чтобы брошюра эта была напечатана в России, так как в ней нет ничего нецензурного, и жалел, что в нее не попало его последнее письмо о воспитании к С. Н. Толстой. "Как можем мы говорить о братстве, когда сейчас придем обедать, и нам лакей будет служить", -- скачал Л. Н-ч по поводу этого письма.
Последнее время Л. Н-ч получил несколько писем о том, что о христианстве нечего говорить и ждать от него чего-нибудь. Христианство вот уж 2000 лет существует, и не только никакой пользы не принесло, но, напротив, повредило тем, что помешало выработаться сверхчеловекам. Что-то вроде этого говорит и Золя в "Revue Blanche" по поводу мыслей Л. Н-ча о половом вопросе.
Л. Н-ч чувствует необходимость ответить на все эти письма и написать в защиту христианства.
"Мне скажут: да вы говорите о каком-то своем христианстве, которое исповедуют каких-нибудь 10 человек, а мы говорим о христианстве, которое исповедуют миллионы людей. А я отвечу: если говорить о христианстве, то все равно, сколько человек его исповедуют, а надо говорить объективно об истинном христианстве".
Вечером, после обеда, Л. Н-ч восторгался письмом о революции штундиста Иванова, которое он привел в своей статье "Рабочему народу", и говорил, что теперь он не может себе представить другой революции, как только в виде отказа солдат стрелять".
К осени семейным Л. Н-ча предстояло решить важный вопрос, где проводить Л. Н-чу зиму, чтобы по возможности оградить его здоровье. С. Андр. писала мне по этому поводу:
"...Приезжали из Москвы доктора, и был тщательный осмотр всего организма Льва Николаевича, который нашли в удовлетворительном состояния и решили единодушно оставить его жить в Ясной Поляне, чему все мы, кажется, рады. Я лично страшно не желала куда-либо ехать: я достаточно видела в прошлом году в Крыму, как трудно в известные годы приспособлять свой организм к новым условиям жизни. Л. Н-ч очень поправился в эти два месяца в Ясной Поляне, и "le mieux est l'ennemie du bien", как говорит франц. пословица.
Только пищеварение все плохо, и это непоправимо ни при каких условиях жизни, как говорят доктора. При Льве Николаевиче теперь живет постоянно врач, и попался очень хороший. Он останется у нас до февраля, а там -- что Бог даст".
Почитатели Л. Н-ча, следящие за внешним развитием его литературной деятельности, вспомнили, что в сентябре 1902 года наступает 50-летие его первой повести "История моего детства", появившейся в 1852 году в сентябрьской книжке "Современника". Мы подробно рассказывали об этом событии в 1-м томе биографии.
Этот юбилей не прошел незамеченным, и во многих журналах появились статьи, посвященные Л. Н-чу. Мы приводим здесь извлечения из наиболее содержательных.
"Современники упивались много лет, -- говорят автор статьи в "Образовании", -- высокохудожественным наслаждением от произведений Толстого; всесокрушающее время как бы утратило свою силу над неистощимым родником творчества писателя-великана, над действенною мощью его из ряда вон выходящего гения, величайшие писатели мира с изумлением взирали на ослепительное явление и затем посторонились, единодушно указавши на литературный трон как на единственное достойное Толстого среди художников слова место... Один лишь писатель был недоволен автором "Войны и мира" и "Анны Карениной": то был Лев Толстой... "Проклятые вопросы" чуть было не довели до самоубийства Толстого именно в то время, когда все казалось, соединилось, чтобы даровать этому человеку то, что люди называют счастьем, во имя чего они борются, страдают, совершают тяжкие преступления... Поразительная по своему глубочайшему содержанию картина, достойная кисти величайшего художника! Но Толстой вышел победителем и из этого испытания, обновился и явил себя миру еще с новой стороны. И как бы кто ни относился к проповеди Толстого, едва ли найдется много людей, которые осмелились бы заподозрить одно из основных свойств этой проповеди: ее исходящую из глубочайших недр души проповедника искренность".
В журнале "Мир Божий" за сентябрь находим такие мысли, с другой стороны подтверждающие ту же характеристику о "вневременности", т. е. о вечности творений Л. Н-ча.
"На протяжении полустолетия мы видим поистине необычайное явление, не имеющее примера в мировой литературе, -- постоянный и неизменный рост писателя, над которым время как бы потеряло свое влияние. И через пятьдесят лет Толстой, уже старец, так же свеж и могуч как писатель, каков он был в начале своей работы. Расширяется только захват его гения, который, не останавливаясь, продолжает свое искание истины и неизменно двигается вперед. Один только образ невольно напрашивается на сравнение -- это великий старец Гете, на закате доканчивающий свое великое произведение, над которым он работал всю жизнь, и с юношеской живостью интересующийся движением научной мысли. Но от чрезмерного олимпийского спокойствия Гете веет на нас холодом, как с вершины гигантской горы, покрытой вечным снегом среди недосягаемых облаков. Толстой, не уступая Гете в жизненности творчества и неутомимой бодрости духа, ближе к нам, бедным и малым детям земли, с которыми он находится в постоянном общении, мучимый общими сомнениями и жаждой истины.
С первого вступления на литературное поприще его не покидает то "святое недовольство" собой, которое чувствуется затем так ярко в каждом новом произведении, все усиливаясь, пока не разражается. в целую бурю к моменту перелома в начале 80-х годов. Недовольство собой и искание правды придают необычайную цельность творчеству Толстого и его гигантской личности, как бы заполняющей тобой полвека жизни русской мысли. В его удивительной личности есть, действительно, что-то символическое. Все, казалось бы, соединилось в его жизни, чтобы дать ему возможное для человека счастье и удовлетворение. Могучий талант, мощный организм, личное счастье при полной материальной обеспеченности, общее преклонение пред гениальным художником, не знающим соперников, -- и в то же время неустанно гложущий червь сомнения и недовольства, не дающий ни минуты покоя. Никто не выразил в XIX веке с большей силой той беспокойной жажды вечной истины, которая мучит человечество с первого дня его сознательного существования.
А значение его теперь, бесспорно, неизмеримо выше по сравнению с прежним временем. Тогда он был достоянием только небольшого круга интеллигенции, теперь он, несомненно, народный писатель, имя которого так же популярно среди массы, как и интеллигенции. Говорить о распространении его произведений невозможно, так как цифр для этого нет, но бесспорно одно, что общая сумма его произведений, распространенных в массе, во много раз превышает общую цифру произведений всей русской литературы. Одно "Воскресение" разошлось почти в миллионе экземпляров, а его мелкие рассказы циркулируют сотнями тысяч. Эта распространенность Толстого делает его значение как народного писателя не поддающимся никакому сравнению и учету. Пред нами литературное явление, заслоняющее собой все остальное по громадности общественного значения".
Несмотря на это прославление Толстого в России и за границей, взгляды Л. Н-ча встречали сопротивление не только в реакционной политике русского правительства, но и в такой просвещенной стране, как Германия; заимствуем описание суда над Львом Николаевичем в Саксонии из одного русского заграничного современного журнала:
"Толстого судили, и не в России, а в Германии; судили за его ответ синоду, оскорбивший религиозные чувства некоего "юстицрата" Пелицеуса. Пелицеус прочел немецкий перевод этого знаменитого ответа, изданный лейпцигской фирмой Дидерихса, и обратил внимание саксонской прокуратуры, что перевод и опубликование подобного произведения -- преступление против ст. 166 германского уложения о наказаниях, карающего "тюремным заключением до 3-х лет за публичное поношение учреждений и обрядов" существующих христианских церквей, пользующихся в Германии "корпорационными правами". Саксонский асессор Виттхорн составил обширный обвинительный акт, направленный, в сущности, против величайшего из наших современников, Л. Н. Толстого; но формально к ответу были привлечены издатель Дидерихс и переводчик Левенфельд.
Суд состоялся 9 июля; непосредственные обвиняемые, конечно, отступили на задний план, и дело вертелось, главным образом, около личности Льва Николаевича.
К чести второй судебной палаты города Лейпцига, Л. Н. Толстой, в лице переводчика и издателя, был самым решительным образом оправдан, судебные издержки взяты на казенный счет и конфискованные экземпляры "Ответа синоду" освобождены с правом свободного распространения в Саксонии. Прокурор остался недоволен и подал на приговор апелляционную жалобу, но по требованию генеральной прокуратуры она была взята обратно. Довольно, мол, срамиться! Оправдательный приговор вступил в силу, и теперь уже опубликованы "мотивы", побудившие суд не согласиться с обвинением прокурора".
Заимствуем из них несколько любопытных мест.
"Рожденный в греко-католической церкви, которая сама себя называет православной, он (Толстой), одновременно с началом своей внутренней работы в морально-философской области, сделался усердным исследователем ее учения и строгим исполнителем ее предписаний; это изучение догм своей церкви и строгое выполнение ее предписаний привело его после сильной внутренней борьбы к отречению от "веры православной, которая утвердила вселенную" (слова определения святейшего синода).
Это убеждение он мужественно исповедовал во всех своих религиозных философских сочинениях последнего периода, при этом он не остановился на простом отрицании учения, вложенного в догмы греческой церкви. Он создал себе свою собственную, очень упрощенную и, как приходится признать, глубокую христианскую веру. Основной тон, на который она настроена, несомненно тот же, который звучит в сущности учения самого Христа: любовь и исполнение воли Бога".
Умело передав выписками из сочинений Толстого сущность его веры, "мотивы упоминают об определении синода и о его "распоряжениях" на случай смерти "лжеучителя".
"Понятно", -- продолжают "мотивы", -- "это проклятие против такого глубокого и серьезного человека, каков Толстой, стремления которого, если даже их считать ошибочными и утопичными, направлены как раз на восстановление чистоты учения Христа, не могло не затронуть его".
В эту осень зрители Ясной Поляны были встревожены происшествием, которое, к счастью, не имело дурных последствий. С. А-на записывает в своем дневнике:
"С 10-го сентября на 11-ое у нас на чердаке был пожар. Сгорели 4 балки, и если б я не усмотрела этого пожара, по какой-то счастливой случайности заглянув на чердак, сгорел бы дом, а главное потолок мог бы завалиться на голову Л. Н., который спит как раз в той комнате, над которой горело на чердаке".
И затем С. А-на прибавляет:
"Л. Н-ч был все время здоров, ездил много верхом, писал "Хаджи-Мурата", которого кончил, и начал писать "Обращение к духовенству". Вчера он говорил: "Как трудно, надо обличать, а не хочу сделать недоброе, чтоб не вызвать дурных чувств".
Наконец здоровье Л. Н-ча начинает действительно восстанавливаться, и он пишет об этом с радостью своей старшей дочери Т. Л. Сухотиной:
"У нас все хорошо. Я поправляюсь, переношу мороз -- нынче 2 градуса -- легко. Гуляю с удовольствием. И пишу, кончил "К духовенству" и, кажется, кончил фантазию, или легенду, -- не знаю, как назвать -- о сошествии Христа в ад и о восстановлении царства дьявола. Ты, кажется, знаешь, в чем дело. Это как бы иллюстрация к обращению к духовенству. Мне кажется, что это может быть полезно. А может быть, ошибаюсь".
В эту же осень в Ясной Поляне состоялось интересное свидание Л. Н-ча с Петром Веригиным, руководителем духоборческой общины. Он долго томился в изгнании и теперь был отпущен для переселения в Канаду и присоединения к своим единоверцам.
Л. Н-ч так сообщает об этом свидании своей дочери:
"Веригин по странной игре судьбы -- руководитель самого религиозного общества людей -- сам человек, еще религиозно не родившийся, хотя очень умный и нравственный и, главное, спокойный человек. Вчера получил от Мейвора из Канады подробные сведения о религиозном подъеме одной трети духоборов. Канадское правительство ужасается, но поступает мягко и заботливо. П. Веригин, думаю, будет содействовать прекращению движения и возврашению по домам. Нынче известие о побоище рабочих в Ростове. Положение в России, не только глядя со стороны, но и для нас, представляется все более и более напряженным".
Хрисанф Николаевич Абрикосов, присутствовавший на этом свидании, рассказывает о нем в письме к своему другу:
"Интересен был разговор у Веригина со Л. Н-чем. Между прочим Веригин высказал мнение, что одинаково нехорошо убить человека или животное и так же нехорошо и отвратительно питаться мясом животного, как и человеческим. А. Л. Н-ч сказал, что он с этим не согласен, и что во всех поступках и в жизни нужно знать последовательность, что раньше и что после делать. Так, к человеку и к страданиям его больше испытываешь жалости, чем к страданиям лошади, а к страданиям лошади больше жалости, чем к страданиям крысы или мыши, к комару же не испытываешь жалости. Вот чутье по этой последовательности и есть мудрость истинная. Нельзя жалеть комара и в то же время жестоко относиться к человеку. "Я не осуждаю духоборов за их поступки, -- сказал Л. Н-ч, -- но боюсь, что они не соблюли последовательности. Им много еще можно было и нужно было сделать поступков христианских раньше, чем они сделали то, что сделали".
Другой отзыв мы приводим из письма М. А. Шмидт; ее наивное, но доброе суждение прибавляет несколько интересных черт:
"Нас недавно посетил П. В. Веригин, очень милый и душевный человек, был у меня два раза, но Л. Н-ч сказал о нем: "он очень хорош и сильно может влиять на людей, но еще не родившийся духом человек", и я со Л. Н-чем вполне согласна. П. В. верит, что человек тысячелетия тому назад произошел от червяка, протоплазмы и т. д. Мне было грустно слышать такую научную чепуху именно от него. Был он в Англии и теперь уехал в Канаду. Летом же хотелось ему приехать ко мне, потому что близко ко Л. Н-чу. Ему всего 35 л., совсем молодой и просто богатырь, а уж какое у него самообладание, так просто позавидуешь, и ни капли злобы и отсутствие раздражения за 15-летнюю ссылку; рассказывает обо всем удивительно добродушно".
Более подробную характеристику П. В. Веригина можно найти в моей книге о духоборах. Там же можно прочесть и о том радикальном, непоследовательном, как назвал его Л. Н-ч, подъеме среди одной части духоборов, о котором шел разговор у Л. Н-ча с Веригиным. Это движение еще не сразу улеглось даже по приезде Веригина в Канаду, и до сих пор еще заметны следы его.
Внутреннее положение России становилось все сложнее и мрачнее, и Л. Н-ч, чутко прислушивавшийся к голосу народа, часто в письмах к друзьям указывал на признаки приближения катастрофы. Так, в письме к старшей дочери он, между прочим, пишет:
"Если бы больные неизлечимо чахоткой, раком знали свое положение и то, что их ожидает, они не могли бы жить -- так и наше правительство, если бы понимало значение всего совершающегося теперь в России, они -- правительственные люди -- не могли бы жить. И потому они хорошо делают, что заняты балами, смотрами, приемами Лубэ и т. п."
В декабре этого года Л. Н. снова захворал. Заимствуем из письма Абрикосова к его другу Шкарвану краткий очерк этого времени.
"В Ясной Поляне я провел двое суток, никого кроме меня посторонних не было. Из сыновей Л. Н-ча только Серг. Львович. Л. Н. лежит наверху, и двери из его комнаты все отворены до самой залы, так что слышно было в зале, как он кашляет. Вечером он позвал меня к себе. Когда я вошел, он сидел на постели, даже не обложенный подушками. Он похудел, и голос у него слабый. После нескольких расспросов о Чертковых, о Марье Алекс. и о моих родных он сказал мне: "Вот как хорошо, что вы за Архангельским ухаживали, а за мной не приходите ухаживать, потому что за мной и без того много есть кому ухаживать". И потом начал рассказывать, что он теперь задумал писать свою автобиографию, или, скорее, не автобиографию, а просто самые значительные моменты в его жизни, ему хочется это для Поши. Эту ночь он все вспоминал свое детство и продиктовал около 20 пунктов С. А-не из своих воспоминаний. И тут же начал мне рассказывать, как отец его рассыпал золотые "вот из этой самой шифоньерки", показал он, и как они, дети, подбирали их, как они не могли найти один золотой, и отец сказал, что если они найдут его, то могут взять его себе. Они нашли и не знали, что делать с ним. Думали, думали и решили купить Пелагее Ильинишне курильницу. Тут Л. Н. не выдержал и начал смеяться и плакать при этом простом воспоминании детства. Он объяснил, что за курильница была, и просто надрывался и трясся весь от смеха. Мне даже страшно было за него.
После я читал ему вслух автобиографию Кропоткина и когда кончил, то сидел в отдалении и старался не говорить с ним, чтобы не утомлять его. Иногда он подзывал меня и просил поправить ему подушки или одеяло. Раз, когда я подошел к нему, он сказал: "нехорошо мне", а я спросил; "а духовно хорошо?" Он ответил: "духовно очень хорошо, я пришел духовно до такого состояния, что дальше некуда идти, все состояние духовное выражается у меня так: "Отче мой, в руки твои предаю дух мой. Мой Отец, в руки твои предаю дух мой", -- повторил он еще. Я отошел, и опять тишина и полумрак лампы. Вдруг он подзывает меня и говорит: "Сколько у вас братьев?" -- Я ответил. -- "Расскажете мне про них". -- Я рассказал. О младшем он сказал, что он теперь переживает самый трудный возраст, т. е. от 13-15 лет. Уж 15-16 лет начинают интересовать более духовные интересы. "А это скверный возраст", -- сказал он и стал вспоминать свои эти годы. "Как важно в эти годы нравственная среда и как безнравственна была она, когда я рос", -- сказал Л. Н-ч".
С другой стороны, об этом времени писала мне Марья Львовна, и ее письмо прекрасно дополняет рассказ Абрикосова. Вот существенная часть этого письма:
"Папа все еще лежит, и болезнь его приняла какую-то хроническую форму. После инфлюэнции у него теперь осталась очень большая слабость, и временами, вследствие болей в печени, такая большая слабость сердца, что его приходится постоянно поддерживать возбуждающими, даже впрыскиванием камфары и всякими сердечными лекарствами. Оставить старика в таком состоянии, конечно, совершенно немыслимо, а ожидать скорого поправления тоже нельзя. Вот уж месяц он лежит, и никакого улучшения. Например, сегодня всю ночь и сейчас у него жар; отчего, вследствие какого органа -- непонятно. Доктор, который у нас живет, думает, что теперь все дело в печени, в катаре желчных каналов и мелких камнях. Но и в этом хорошего мало. Вот это все о физическом. Теперь о нравственном: когда у него нет болей, он очень спокоен, ласков, иногда даже шутит; умственно все время свеж очень, -- говорит, что хорошо болеть, что всем желает, когда же печень перестает выделять желчь и сердце путается и слабеет -- тогда у него делается чисто физическая тоска, мрачность, мысли о смерти, т. е. уверенность в том, что это уже она, и тогда он все молчит, и это видеть как-то тяжело, чувствуешь, что то, что он переживает, слишком серьезно для того, чтобы этим делиться с окружающими, и как-то жутко делается. Но ласковость и доброта не изменяют ему и большое терпение. Иногда в это время молча приласкаешь его, поцелуешь руку или просто он почувствует мою нежность -- и он всегда отзовется на нее и всегда заплатит не по заслугам. Так что уехать еще, вероятно, не скоро смогу, а иногда думаю -- вообще смогу ли".
13 дек. появилось в "Русск. вед." следующее заявление Льва Николаевича:
"Милостивый государь, г. редактор.
По моим годам и перенесенным, оставившим следы болезням я, очевидно, не могу быть вполне здоров, и, естественно, будут повторяться ухудшения моего положения. Думаю, что подробные сведения об этих ухудшениях хотя и могут быть интересны для некоторых, и то в двух самых противоположных смыслах, -- печатание этих сведений мне неприятно. И потому я бы просил, редакции газет не печатать сведений о моих болезнях.
Лев Толстой ".
Ясная Поляна, 9 дек. 1902 г.
Когда в день Рождества Льву Ник. было плохо, он полушутя сказал Марье Львовне: "ангел смерти приходил за мной, но Бог его отозвал к другим делам. Теперь он отделался и опять пришел за мной".
Но и на этот раз ангел смерти был отозван к другим делам, и Л. Н-ч спокойно и радостно встретил новый, 1903 год.