Глава 14. 1909 г. Посетители. Преследование друзей
Мне пришлось в этом году несколько раз посетить Л. Н-ча, и первое, что бросалось в глаза при встрече с ним, это была какая-то лучезарная, любовная, духовная радость на его лице; а между тем физических сил у него становилось все меньше и меньше, и его временная, земная жизнь видимо подвигалась к своему закату. Это ослабление сил физических частью возмещалось духовной энергией, так что поверхностному наблюдателю могло казаться, что Лев Николаевич бывал часто особенно здоров и бодр.
Но вот что он говорит сам о себе в своем дневнике:
"3 января... Я совсем почти потерял память. Прошедшее исчезло. В будущем ничего не желаю, не жду. Что может быть лучше такого положения? И я испытываю это великое благо. Как, не переставая, надо благодарить бога за эту чудную жизнь, свободную, радостную".
"10 января. Человечество движется тысячелетиями, веками, а ты хочешь годами видеть это движение. Движется оно тем, что передовые люди понемногу изменяют среду, указывая на вечно далекое совершенство, указывая путь (Христос, Будда да и Кант и Эмерсон и др.), и среда понемногу изменяется".
"12 января. Сейчас много думал о работе. И художественная работа -- "был ясный вечер, пахло..." -- невозможна для меня. Но работа необходима, потому что обязательна для меня. Мне в руки дан рупор, и я обязан владеть им, пользоваться им. Что-то напрашивается; не знаю, удастся ли. Напрашивается то, чтобы писать вне всякой формы: не как статьи, рассуждения, и не как художественное, а высказывать, выливать, как можешь, то, что сильно чувствуешь. А я мучительно сильно чувствую ужас, развращаемость нашего положения. Хочу написать то, что я хотел бы сделать, и как я представляю себе, что я бы сделал. Помоги бог. Не могу не молиться. Жалею, что мало молюсь".
20 января Л. Н-ча посетил тульский архиерей Парфений. Известие об этом странном посещении попало в газеты, и из Москвы ко Л. Н-чу приехал сотрудник "Русского слова" Спиро. Л. Н-ч, желая, чтобы о посещении Парфения не ходило ложных слухов, рассказал этому сотруднику следующее:
"В Туле живет генерал Кун, которому тульский архиерей Парфений говорил, что ему хотелось бы приехать ко мне и поговорить со мною. Кун сказал об этом Черткову, а Чертков передал мне. Причем архиерей будто бы говорил, что он не знает только, захочу ли я его принять, и боится, что если приму, то "заговорю"... За эти слова, впрочем не ручаюсь, так как слышал их из третьих уст...
В одну из своих обычных прогулок, -- продолжал Лев Николаевич, -- я пошел в школу и сказал учительнице, что если приедет архиерей и захочет из школы прийти ко мне -- я буду рад его видеть.
В день посещения им школы я в обычное свое время, в 5 часов, перед обедом, лег спать и проспал дольше обыкновенного.
Наконец, меня разбудила жена и сказала, что архиереи окало часу уже здесь -- он приехал, оказалось, вскоре после того, как я заснул.
С ним было два священника, приходский и уездный, смотритель школ.
Я вышел и с удовольствием нашел, что первая встреча обошлась без неловкости: не благословляя, архиерей встал и подал мне руку.
Так же он поступил и со всеми домашними.
После общих незначительных разговоров я пригласил его к себе и сказал ему, что я получаю много писем и посещений от духовных лиц, и что я всегда бываю тронут добрыми пожеланиями, которые они высказывают, и также его посещением, но очень всегда сожалею, что для меня невозможно, как взлететь на воздух -- исполнить их желания.
Потом я сказал ему: одно мне неприятно, что все эта лица упрекают меня в том, что я разрушаю верование людей.
Тут большое недоразумение, так как вся моя деятельность в этом отношении направлена только на избавление людей от неестественного и губительного состояния отсутствия всякой, какой бы то ни было веры.
Между прочим, я, в доказательство этого, прочел ему из составленного мною "Круга чтения" 20 января, тот день, в который случайно состоялось наше свидание. В этом дне были прекрасные места из Чаннинга, Эмерсона, Торо и особенно Канта".
Вот эти мысли:
"Христианство устанавливает непосредственное общение человека с богом.
1
Вы спрашиваете, в чем главная сущность характера Христа, Спасителя мира. Я отвечаю, что это его уверенность в величии человеческой души. Он видел в человеке отражение и образ божества и потому жаждал его искупления и любил человека, кто бы он ни был, какие бы ни были условия его жизни и характера. Иисус смотрел на людей взором, пронизывающим материальную оболочку, -- тело исчезало перед ним. Он смотрел сквозь наряды богатого и лохмотья нищего в душу человека; и там, среди мрака невежества и пятен греха, он находил духовную, бессмертную природу и зачатки силы и совершенства, которые могут развиваться бесконечно. В самом низко падшем, развращенном человеке он видел существо, которое могло бы превратиться в ангела света. Чаннинг.
2
Для народов, как и для личностей, освобождение от предрассудков не уменьшает нравственных преград, но только заменяет грубые препятствия более тонкими. Многие бедные души теряют при этом свою поддержку. Но в этом нет ничего дурного или опасного. Это только рост. Ребенок должен выучиться ходить один. Сначала человек, лишившийся привычного суеверия, чувствует себя потерянным, бездомным... Но это отнятие от него внешних поддержек загоняет его внутрь себя, и он чувствует себя окрепшим. Он чувствует себя лицом к лицу с величественным присутствием бога. Он читает не по книге, а в душе самый оригинал 10-ти заповедей Евангелия и посланий. И его маленькая часовня расширяется до величественного собора небесного свода. Эмерсон.
3
Познание бога может быть или умозрительным, и такое познание ненадежно и подвержено опасным ошибкам, или нравственным, вытекающим из веры, и такое познание не мыслит никаких других качеств бога, кроме тех, которые обусловливают нравственность. Такая вера естественна и сверхъестественна. Кант.
4
Ищите не только нравственной жизни, но стремитесь к тому, что выше нравственности. Торо.
Бойтесь всего, что становится между вами и богом-духом, образ, подобие которого живет в вашей душе".
Прочитав эти мысли, Лев Николаевич продолжал свой рассказ:
"Я видел, что это чтение произвело на него хорошее впечатление, что мне было очень приятно.
Но, несмотря на то, он все-таки высказал мне упрек в том, что моя деятельность разрушает веру людей.
Тогда я рассказал ему давнишний случай, очень ничтожный по внешности и очень важный по внутреннему для меня смыслу.
Я поздно ночью зимой пошел пройтись и, идя по деревне, где все огни были уже потушены, проходя мимо одного дома, в котором, светился огонь, заглянул в окно и увидал стоящую на коленях и молящуюся старуху Матрену, знакомую мне с ее молодости, одну из самых порочных, развратных баб деревни. Меня поразил этот внешний вид ее молитвенного состояния.
Я посмотрел, пошел дальше, но, вернувшись назад, заглянул в окно и застал Матрену в том же положении. Она молилась и клала земные поклоны и поднимала лицо к иконам.
Вот это -- молитва. Дай бог нам всем молиться так же, т. е. сознавать так же свою зависимость от бога, -- и нарушить ту веру, которая вызывает такую молитву, я бы счел величайшим преступлением... Да это и невозможно. Никакие мудрецы не могли бы сделать этого.
Но не то с людьми нашего образованного состояния -- у них или нет никакой веры, или, что еще хуже -- притворство веры, веры, которая играет роль только известного приличия.
И потому я считал и считаю необходимым указывать всем, у которых нет веры, что человеку без этого жить нельзя, а тех, у которых вера ложная, внешняя -- освобождать от того, что скрывает для них необходимость истинной веры.
Архиерей ничего не возразил на это, но повторил, что нехорошо разрушать веру".
Л. Н-ч подарил архиерею "Круг чтения" со своим автографом и пачку открыток со снимками с фотографий Черткова. Прощаясь и пожимая ему руку, Л. Н-ч сказал: "Еще раз благодарю вас за ваше мужество" и заплакал. Посещение это ему было очень приятно.
В своем дневнике после посещения архиерея Л. Н-ч делает следующую запись:
"Вчера был архиерей. Я говорил с ним по душе, но слишком осторожно, не высказал всего греха его дела. А надо было. Испортило же мне его -- рассказ Сони о его разговоре с ней. Он, очевидно, желал бы обратить меня; если не обратить, то уничтожить, уменьшить мое, по их мнению, зловредное влияние на веру в церковь. Особенно неприятно, что он просил дать ему знать, когда я буду умирать. Как бы не придумали они чего-нибудь такого, чтобы уверить людей, что я "покаялся" перед смертью. И потому заявляю, кажется, повторяю, что возвратиться к церкви, причаститься перед смертью я так же не могу, как не могу перед смертью говорить похабные слова или смотреть похабные картинки, и потому все, что будут говорить о моем предсмертном покаянии и причащении, -- ложь. Говорю это потому, что, если есть люди, для которых, по их религиозному пониманию, причащение есть некоторый религиозный акт, т. е. проявление стремления к богу, для меня всякое такое внешнее действие, как причастие, было бы отречением от души, от добра, от учения Христа, от бога.
Повторяю при этом случае и то, что похоронить меня прошу так же без так называемого богослужения, а зарыть тело в землю, чтобы оно не воняло".
В последние годы стали все чаще и чаще повторяться отказы от воинской повинности в разных местах России. Царское правительство жестоко расправлялось с ними. Большею частью эти люди попадали в дисциплинарные батальоны и там подвергались всевозможным мучениям, нравственным и физическим. Некоторые так там и погибали. Но огромное большинство мужественно переносило все эти мучения и высоко держало зажженный ими свет истинной жизни. Л. Н-ч со многими из них вел переписку, поддерживая их своим сочувствием в их тяжелой борьбе, и наконец он написал им общее приветствие такого содержания:
Приветствие отказавшимся от военной службы
Привет вам, страдающие за общее наше, всего человечества, дело, братья!
Несчастные, заблудшие люди, не понимая того, что они делают, мучают вас, и миллионы, миллионы людей, старательно закрывают глаза на то, что делается с вами для того, чтобы не видеть того простого и ясного вопроса, который, хотят ли они или не хотят этого, с такой яркостью стоит теперь перед всем человечеством, а в особенности перед той частью его, которая называет себя христианами.
Вас мало, вы единицы на миллионы, но сила не на их, а на вашей стороне, и они смутно чуют это и потому стараются не видеть, не признавать вопроса, делать вид, что и нет никакого вопроса, но вы своим прямым ответом на вопрос, ответом, подтверждаемым вами страданием, так освещаете вопрос, что они уже не могут не видеть этого.
Простой и ясный вопрос ведь в том: какой из двух законов признаешь ты для себя обязательным, ты, каждый человек нашего времени: Закон бога, т. е. своей совести, или закон человеческий, т. е. закон государства? Веришь ли ты Своду законов или Евангелию? Какие повеления считаешь для себя более обязательными: повеления ли бога или воинского устава?
Заблудшие люди думали уйти от этого вопроса, хотели скрыть, замять его, но вы своим ясным ответом на вопрос неотвратимо поставили его перед всеми. Нельзя уж притворяться, что нет вопроса, а надо так пли иначе отвечать на него. И от этого-то, как ни мало вас, пускай они до смерти замучат вас, победа неизбежно останется на вашей стороне, на стороне истины, добра, простого здравого смысла. От этого-то так и велико, огромно то дело, которое вы делаете своими столь незаметными для мирской жизни страданиями, и вот это-то, мы, разделяющие ваши взгляды, радующиеся на вас, ободряемые вами, и хотим высказать вам.
Не думайте, чтобы целью этого послания, которое я пишу не только от своего лица, но и от лица всех тех, кто чувствует по отношению к вам то же, что и я, -- а таких, как я знаю, очень много, -- не думайте, чтобы целью нашей было желание поддержать ваши силы в предстоящем вам испытании. Мы знаем, что руководить и поощрять вас не может мнение людское, так как делаете вы то, что делаете, только потому, что считаете это перед богом делом своей жизни, и одинаково будете делать то, что делаете, независимо от того, будут ли люди хвалить или порицать вас за то, что вы делаете.
Не думайте также и того, чтобы мы, боясь того, чтобы вы своим отступлением не ослабили силу совершаемого вами великого не только для всех нас, но и для всех будущих поколений дела, желали бы утвердить вас в вашем решении. Мы далеки от этой мысли. Мы знаем, что то великое дело, которое вы делаете, раньше или позже, но неизбежно совершится, и потому, как бы слабы ни были телесные силы некоторых из вас, как бы ни было непродолжительно ваше обличение обмана и борьба с ним, мы одинаково ценим эту борьбу и любим вас за нее, продолжалась ли она дни или годы.
И потому цель наша в этом обращении к вам одна: высказать вам, как тем, которые только в последнее время подверглись неволе и насилиям, так и тем, которые с непоколебимой твердостью, спокойствием и прощением к своим мучителям несли и несут эти испытания годами, -- цель наша одна: высказать те наши чувства уважения, любви и благодарности к вам за то духовное освобождение, которому вы так самоотверженно и верно служите своими телесными страданиями.
Помогай вам бог с прежней кротостью, терпением и прощением к тем несчастным, заблудшим людям, которые тщетно стараются сделать вам зло, нести добровольно принятые на себя страдания.
Всей душой любящий и почитающий вас Л. Толстой ".
10 февраля 1909 г. Ясная Поляна.
Ник. Ник. Гусев прибавляет, что, хотя и не надеясь, что это обращение дойдет до них, он все-таки разослал его всем отказавшимся, адреса которых были у него. Впоследствии выяснилось, что только двое из та, которым оно было передано, минуя администрацию, получили это обращение.
Посетители самые разнообразные стекались в это время ко Л. Н-чу со всех стран света. 12-го февраля к нему приехал Ваисов, руководитель магометанской секты в Казани. Вот что рассказывал Л. Н-ч о нем одному из своих посетителей, еще до его приезда:
"В Казани есть такой "Божий полк", это татарская магометанская секта. Во главе ее стоит некто Ваисов. Вчера я получил от него письмо, что его взгляды имеют много общего с теми, которые я высказываю, следовательно, с христианством, как я его понимаю, и он желает ко мне приехать. Меня это в высшей степени интересует. У них одно из основных положений то, что вера должна быть одна и та же у всех людей. Это одна магометанская секта, вторая же в Персии -- бабисты, или бабиды. Они последователи Багая, который был продолжателем Баба. Я имел радость, что один из этих багаистов приезжал ко мне. Не очень он интеллигентный, но все его верования такие, что я обеими руками подписываюсь под ними. В особенности эта черта, как у казанских, так и у этих, дорога: что они признают необходимость одной религии. В сущности, когда опомнишься, то всегда удивляешься, как это такое простое рассуждение не приходит в голову: живет православный, католик, буддист, люди верят в это, считают истиной, а перейти известную границу -- считают, что это ложь, а то истина. Как это не заставит усомниться, как это не искать эту общую всем религию".
Н. Н. Гусеву удалось записать беседу Л. Н-ча с Ваисовым; вот как он передает ее:
Л. Н. Я позволил себе вам сказать, что в коране я, по крайней мере, не могу принимать всего, что в нем написано.
Ваисов. В коране толкования неверны, перевод нескладный. Кто переводит его, тот не относится с любовью, чтобы истину выяснить, у него в сердце другое чувство. От этого и остается много непонятного... У нас все дела основаны на коране.
Л. Н. Я думаю, что у человека есть нечто высшее, чем Коран. У человека в душе есть бог, который ему показывает, что хорошо, что дурно. А коран есть дело рук человеческих. Между богом и мною стоит коран, коли я буду корана слушаться; а коли я слушаюсь голоса бога, так он прямо в моей душе, я прямо с богом сообщаюсь. А тут коран. Коран дело рук человеческих, так же, как и наше евангелие. Ведь люди их делали, а люди ошибаются. Вы говорите о переводах, а тут могли быть и ошибки. К корану нельзя относиться так, что всякое слово в нем истинно и от бога. Кто верит в бога, тот никак не скажет, что бог мог в книжке выразиться. Бог не уместится в книжке.
Ваисов согласился с этим, но сказал:
-- Коран есть путеводитель для человека.
Л. Н. Точно так же, как я читал мысли у Магомета и много нашел для себя полезного, так и вы знаете, что много нашли в евангелии. Нынче я читал индусскую книгу -- для души тоже много полезного. Кто же выбирает? Я выбираю. Как-никак, я должен выбирать. Нам говорят, что мы не должны ничего выбирать, а во что велят, в то и веришь. Ведь это нельзя. Ведь вот магометане казанские верят в одно, а вы по-своему. Почему? Потому, что вы решили; стало быть, не книжка решила, а вы.
Затем Л. Н. прочитал вслух, переведя их с английского, несколько изречений из той самой индусской книги (Рамы Кришны), о которой он говорил Ваисову. Вот эти изречения:
1) "Лодка может стоять в воде, но вода не должна стоять в лодке. Тот, кто желает духовной жизни, может жить в мире, но мир не должен жить в нем".
2) "Знание имеет вход только во внешние покои, во внешние комнаты бога, но любовь может войти в самые внутренние покои".
3) "Толковать о боге только потому, что читал писание -- это все равно, что толковать другому о городе Бенаресе только потому, что видел его на картинке".
4) "Не будь изменником своим мыслям, будь искренен и поступай сообразно твоим мыслям, и ты наверное успеешь".
5) "Как отделаться от своего я? Коли никак не можешь отделаться, сделай, чтоб я было слугою".
После этого Л. Н. прочитал две мысли Магомета, переводя их из английского сборника его изречений:
1) "Рай лежит у ног матери".
2) "Знаете ли вы то, что подтачивает основы ислама и разрушает его? Заблуждения ученых разрушают его и споры лицемеров и приказания правителей, которые потеряли истинный путь".
-- Как хорошо, -- сказал Л. Н. прочитав это изречение".
Магометанство, в его свободном, не каноническом изложении живо интересовало Л. Н-ча. Вот что он прочел одному из своих посетителей из английской книги "Мысли Магомета, не вошедшие в коран". Заметив, что посетитель углубился в чтение рукописи, представлявшей перевод этих мыслей, Л. Н. подошел к нему и сказал:
-- А, Магомета читаете. Прекрасные мысли. Читали о молитве? Просит бога, чтобы тот даровал ему бедность: "О господи. Удержи меня в бедности при жизни моей и позволь мне умереть бедняком". Я в первый раз встречаю подобную молитву. А читали о том, как врач Магомета хотел его убить?
И, взяв рукопись, Л. Н. прочитал:
"Магомет спал под пальмою и, внезапно проснувшись, увидел перед собою своего врача Дьютура, занесшего над ним меч. "Ну, Магомет, кто спасет теперь тебя от смерти?" -- вскричал Дьютур. -- "Бог", -- отвечает Магомет. Дьютур опустил меч. Магомет вырвал его и в свою очередь вскричал: "Дьютур, кто спасет теперь тебя от смерти?" -- "Никто", -- отвечал Дьютур -- "Так знай, что тот же бог спасет тебя", -- сказал Магомет, возвращая ему меч. И Дьютур сделался одним из вернейших друзей пророка".
-- Ведь это замечательно! -- воскликнул Л. Н-ч. -- Где твоя опора? Вне бога нет ее".
6-го февраля Н. Н. Гусев делает такую запись:
"Сегодня приехал живущий за границей литератор Купчинский. Главной целью его приезда было то, чтобы предложить Л. Н-чу написать статью против смертной казни. Он сказал Л. Н-чу, что издающаяся в Москве понедельная газета "Жизнь" согласна напечатать все, что напишет Л. Н. против смертной казни без всяких пропусков, как бы оно ни было резко. Л. Н. сначала сказал Купчинскому, что едва ли сможет сейчас что-либо написать об этом предмете, и я уже было принес Купчинскому полный экземпляр "Не могу молчать" для того, чтобы вместе с ним выбрать оттуда подходящие места для напечатания в газете, когда Л. Н., воротясь с прогулки, не заходя к нам в столовую, прямо прошел к себе и написал небольшую статью против смертной казни, которую и отдал Купчинскому. Купчинский сдержал свое слово.
Заметка эта вскоре была напечатана в виде факсимиле-автографа, под заглавием "Нет худа без добра" (так начиналась заметка). За напечатание ее редактор был подвергнут штрафу в 3.000 рублей или аресту на 3 месяца. Так как он не имел средств заплатить, ему пришлось выбрать последнее.
Вот текст этой заметки:
Нет худа без добра
Нет худа -- без добра.
Так есть и сторона добрая в тех ужасных преступлениях всех законов божеских и человеческих, в тех убийствах, которые, не переставая и все учащаясь, совершаются под названием смертных казней людьми, именуемыми правительством.
Добрая сторона в том, что перед каждым человеком прямо и бесповоротно поставлен вопрос: во что он верит -- в бога или хотя в совесть человеческую, или в государство и во все то, что будет предписано во имя его. Ужасно сказать: большинство того, что называется высшим сословием, признает обязательным подчинение закона бога, требовании совести -- закону государства и его требованиям. Как ни усиленно и, страшно сказать, успешно идет развращение так называемых низших сословии -- на них одна надежда. Нельзя верить, чтобы русский простой, безграмотный, необразованный, то есть неиспорченный народ променял бога на государство, Евангелие на свод законов и статьи: "Не убий" и "Люби врагов" -- на статью 129 или еще какие таких-то отделов. Пора народу опомниться, и народ опомнится.
Лев Толстой.
Ясная Поляна, 6 февраля 1909 г.
В служении Л. Н-ча ближним своим, как всегда, занимала большую долю переписка с друзьями; приведем здесь одно замечательное современное письмо, написанное Л. Н-чем своему другу М. С. Дудченко, о котором мы уже упоминали в начале этого тома. Предмет этого письма чрезвычайно важный: мнение Л. Н-ча о земледельческих общинах. В этом письме отношение Л. Н-ча к общинам становится совершенно ясным: он считает общинную форму жизни высшей и выше ее ставит только бродяжничество, а никак не жизнь своим домиком.
Вот это замечательное письмо:
"Получил ваше хорошее письмо, милый М. С., и как вам ни странно это покажется, совершенно согласен с вами в том общем значении, которое вы приписываете общине и в особенности стремлению людей к соединению, проявляющемуся в общине. Если я указывал на соблазны, присущие этой форме жизни, то это никак не показывает, чтобы я находил эту форму неправильной и неполезной. Невыгодная сторона и известные соблазны присущи всякому устройству жизни. Очень может быть, что я с особенной резкостью указывал на эти соблазны, потому что сам не испытал этого рода жизни и сознаю всю неправильность и ложность той формы жизни, в которой продолжаю жить. Одно, на чем я настаиваю и что мне все яснее и яснее становится с годами, это та опасность ослабления внутренней духовной работы при перенесении энергии -- усилия -- из внутренней области во внешнюю.
Вообще же осуждать общинную форму жизни могут только те люди, которые живут в форме жизни, более соответствующей христианскому и нравственному складу, чем общинная. Таковой же я не знаю, кроме той одной жизни бездомного бродяги, которая свойственнее всего человеку, желающему вполне исполнить учение Христа.
И потому считаю себя не вправе осуждать общинную форму; все же, что я говорил об этом, было только указание на те соблазны, которые свойственны ей".
В это время в России приближался новый литературный праздник -- юбилей Гоголя, 100-летие со дня его рождения. Л. Н-ч, желая исполнить просьбу редактора сочувственного ему журнала, В. А. Поссе, стал перечитывать Гоголя.
-- Как я рад, что перечитываю Гоголя, -- говорил он Гусеву. -- Я теперь читаю "Переписку с друзьями". Рядом с пошлостями такие глубокие религиозные истины.
На другой день он говорил:
-- Хочется писать о Гоголе. Это суеверие искусства, как чего-то особо важного, совершенно захватило его. "Женитьба" -- вся пьеса глупая, бестактная, и тут вдруг с важностью пишут: "не разобрано одно слово..." Это плод нашей праздной жизни".
Па вопрос Гусева о дальнейшем развитии миросозерцания Гоголя, Л. Н. сказал:
-- Потом он принял религию всю, как она есть, по-детски, покорился, не выбирая, что ему нужно из нее, что не нужно".
После этого разговора Л. Н. продиктовал Гусеву следующую статью:
"Гоголь -- огромный талант, прекрасное сердце и небольшой, несмелый, робкий ум.
Отдается он своему таланту -- и выходят прекрасные литературные произведения, как "Старосветские помещики", первая часть -- "Мертвых душ", "Ревизор" и в особенности -- верх совершенства в своем роде -- "Коляска". Отдается своему сердцу, "религиозному чувству" -- и выходит в его письмах, как в письме "О значении болезней", "О том, что такое слово" и во многих и многих других, трогательные, часто глубокие и поучительные мысли. Но как только хочет он писать художественные произведения на религиозно-нравственные темы или придать уже написанным произведениям несвойственный им нравственно-религиозный поучительный смысл -- выходит ужасная, отвратительная чепуха, как это проявляется во второй части "Мертвых душ", в заключительной сцене к "Ревизору" и преимущественно в письмах.
Происходит это от того, что, с одной стороны, Гоголь приписывает искусству несвойственное ему высокое значение, а с другой -- еще менее свойственное религии низкое значение церковной веры и хочет объяснить это воображаемое высокое значение своих произведений этой церковной верой. Если бы Гоголь, с одной стороны, просто любил бы писать повести, комедии и занимался этим, не придавая этим занятиям особенного гегельянского, священнослужительского значения, и, с другой стороны, просто признавал бы церковное учение и государственное устройство как нечто такое, с чем ему незачем спорить и чего нет основания оправдывать, то он продолжал бы писать свои очень хорошие рассказы и комедии и при случае высказал бы в письмах, а, может быть, и в отдельных сочинениях свои часто очень глубокие, из сердца выходящие нравственно-религиозные мысли. Но, к сожалению, в то время, как Гоголь вступил в литературный мир, в особенности после смерти не только огромного таланта, но и бодрого, ясного, не запутанного Пушкина, царствовало по отношению к искусству -- не могу иначе сказать -- до невероятности глупое учение Гегеля, по которому выходило то, что строить дома, петь песни, рисовать картины и писать повести, комедии и стихи представляет из себя некое священнодействие, "служение красоте", стоящее только на одну ступень ниже религии, -- служение, продолжающее иметь значение даже и после того, когда религия уже признана чем-то отжившим и ненужным.
Одновременно с этим учением было распространено в то же время и другое, не менее нелепое и не менее запутанное и напыщенное -- учение славянофильства о каком-то особенном значении русского, т. е. того, к которому принадлежали рассуждающие, народа, и вместе с тем о каком-то особенном, исключительном значении православия.
Гоголь, хоть и мало сознательно, усвоил себе оба учения. Учение об особенном значении искусства он, естественно, усвоил, потому что оно приписывало великую важность его деятельности; другое же, славянофильское учение, тоже не могло не привлечь его, так как, оправдывая все существующее, успокаивало и льстило самолюбию.
И Гоголь усвоил оба учения и постарался соединить их в применении к своему писательству. Из этой попытки и вышли те удивительные нелепости, которые так поражают в его письмах последнего времени".
Интересны пометки Льва Николаевича при перечитывании "Выбранных мест из переписки с друзьями", выраженные в баллах по пятибалльной системе:
Завещание. Отмечено N. В. "Завещаю не ставить надо мною никакого памятника и не помышлять о таком пустяке, христианина недостойном".
Женщина в свете -- 5.
Значение болезней -- 5+
О том, что такое слово -- 5+++
О помощи бедным -- 2.
Об Одиссее -- 1.
Несколько слов о нашей церкви и духовенстве -- 0.
О том же -- 0.
О лиризме наших поэтов -- 1.
Отмечено N. В. "напыщенно, темно и невразумительно".
Споры -- 4.
Христианин идет вперед -- 5.
Карамзин -- 1.
О театре -- 5.
Предметы для лирическ. поэта -- 5.
Советы -- 5+
Просвещение -- 0+
Четыре письма к разным лицам по поводу "Мертвых душ".
Нужно любить Россию -- 1.
Поставлено 5: "Один Христос... любовь к братьям".
Нужно проездиться по России -- 1.
Что такое губернаторша -- 0+
Русский помещик -- 0.
Исторический живописец Иванов -- 1.
Чем может быть жена для мужа -1.
Страхи и ужасы России -- 4.
Близорукому приятелю -- 5.
Занимающему важное место -- 1.
Чей удел на земле выше -- 5 за начало до слов "последний нищий".
Напутствие -- 1.
В чем существо русской поэзии -- 2.
Светлое Воскресение -1.
Письмо к Россети -- 3.
О "Современнике" -- 2.
Авторская исповедь -- 1.
Лев Николаевич передал эту статью и пометки корреспонденту "Русского слова" Спиро, который при этом спросил его:
-- Каково ваше мнение, Лев Николаевич, о чествовании Гоголя?
-- Я не могу никак сочувствовать этому чествованию, так же, как и не могу сочувствовать своему, так как не могу приписывать вообще искусству того значения, которое принято в нашем так называемом высшем, но в действительности низшем по нравственному складу обществе. И потому, по моему мнению, если бы каким-нибудь чудом провалилось, уничтожилось все, что называется искусством и художеством, то человечество ничего не потеряло бы. Если бы оно и лишилось кое-каких хороших произведении, то зато избавилось бы от той ужасной, зловредной дребедени, которая теперь неудержимо разрастается и заливает его.
Сказав это и добродушно улыбнувшись, Лев Николаевич прибавил:
-- Ну, кажется, хороший повод, чтобы меня ругали...
К этому же времени относится интересная оценка Л. Н-чем романа А. И. Эртеля "Гарденины". Эту оценку Л. Н-ч выразил в письме, послужившем предисловием к 5-му тому собрания сочинений А. И. Эртеля:
"В связи с издаваемым полным собранием сочинений покойного Александра Ивановича Эртеля меня просили написать несколько слов о его сочинениях. Я очень рад был этому случаю перечесть "Гардениных". Несмотря на нездоровье и занятия, начав читать эту книгу, я не мог оторваться, пока не прочел всю и не перечел некоторых мест по нескольку раз.
Главное достоинство, кроме серьезности отношения к делу, кроме такого знания народного быта, какого я не знаю ни у одного писателя, кроме сильной, часто не сознаваемой автором любви к народу, который он иногда хочет изображать в темном свете, неподражаемое, не встречаемое нигде достоинство этого романа -- это удивительный по верности, красоте, разнообразию и силе народный язык. Такого языка не найдешь ни у старых, ни у новых писателей. Мало того, что народный язык его верен, силен, красив, он бесконечно разнообразен. Старик-дворовый говорит одним языком, мастеровой -- другим, молодой парень -- третьим, бабы -- четвертым, девки -- опять иным. У какого-то писателя высчитали количество употребляемых им слов. Я думаю, что у Эртеля количество это, особенно народных слов, было бы самое большое из всех русских писателей, да еще каких верных, хороших, сильных, нигде, кроме как в народе, не употребляемых, слов, и нигде эти слова не подчеркнуты, не преувеличена их исключительность, не чувствуется того, что так часто бывает, что автор хочет щегольнуть, удивить подслушанным им словечком. Эртелю кажется более естественным говорить народным, чем литературным языком.
Читая народные сцены Эртеля, забываешь, что читаешь сочинителя, кажется, что живешь с народом: видишь не только все слабости народа, но и все те, превосходящие в бесчисленное число раз эти слабости, его достоинства, главное -- его нетронутую и до сих пор не революционную, а религиозную силу, на которую одну можно теперь в России возлагать свои надежды.
И потому для того, кто любит народ, чтение Эртеля -- большое удовольствие. Для того же, кто хочет узнать народ, не живя с ним, чтение это -- самое лучшее средство. Для того же, кто хочет узнать язык народный, не древний, которым уже никто не говорит, и не новый, которым, слава богу, говорят еще немногие из народа, а тот настоящий, сильный, где нужно -- нежный, трогательный, где нужно -- строгий, серьезный, где нужно -- страстный, где нужно -- бойкий и живой язык народа, которым, слава богу, еще говорит огромное большинство народа, особенно женщин, старых женщин, -- тому надо не читать только, а изучать народный язык Эртеля".
В это время усилились преследования друзей Л. Н-ча. Сначала пострадал Чертков. Его выслали из пределов Тульской губернии за "вредную деятельность". Никакие ходатайства и протесты не помогли отменить это распоряжение. Конечно, эта высылка причинила Л. Н-чу большое огорчение.
Затем постигла серьезная кара и пишущего эти строки. У меня, жившего тогда в Костроме, был сделан обыск на городской квартире и в усадьбе, и так как у меня нашли порядочное количество брошюр Л. Н. издания "Освобождения", а именно: "Конец века", "Не убий", то меня отдали под суд, предъявив мне целый ряд обвинений по 103, 104, 129 и 132 ст. Конечно, я уведомил об этом Л. Н. и получил от него ответ:
"2 апреля 1909 г. Не ожидал я, милый друг Павел Иванович, чтобы дело ваше принято такой оборот.
С точки зрения мирской -- это оскорбительно, с христианской, как вы сами пишете -- только радостно. Но тяжело для семьи, и это-то мне больно. Радостно же мне особенно сознание того, что у меня есть такие друзья, как вы. Очень может быть, что побудительная причина дела в Костроме, но мне кажется, что исходная точка и по отношению вас, и Черткова, и других более центральная. Разрушается все так долго стоявшее здание, и надо как-нибудь и подпирать и ограждать его. Думаю так иногда, но в хорошие минуты, отгоняя такие мысли об общем внешнем, стараюсь только помнить о том, чтобы самому как можно меньше делать дурного.
Вы это знаете и чувствуете и делаете лучше меня. Помогай вам бог.
Пожалуйста, извещайте, если будет что новое. Есть ли надежда увидать вас скоро?
Сердечный привет вашей милой жене и свояченице".
В этом же месяце марте была устроена выставка имени Л. Н. в Петрограде. Поводом к ее устройству было следующее:
В юбилейный, 1908 год, образовался при Съезде писателей комитет для чествования юбилея Л. Н-ча. Так как Л. Н. отказался публично от юбилея, то комитет должен был прекратить свою деятельность. Тогда среди членов комитета, особенно у покойного В. Богучарского, возникла мысль об увековечении памяти Л. Н-ча созданием ему грандиозного памятника в виде "Дома-музея имени Л. Н. Толстого".
Мысль эта была подхвачена в литературных кругах, и для того, чтобы сделать, так сказать, первый обзор того, что может дать музей Толстого, решили устроить временную выставку всего художественного, литературного и биографического, что относится до Л. Н-ча. Выставка эта, устроенная на Литейном в прекрасном помещении Театрального клуба, имела большой успех и захватывала посетителя своим интересом и грандиозностью личности и влияния Л. Н. Толстого.
В это время в Париже готовились справлять литературный юбилей писателя Ламене. Один французский литератор, Поль-Гиацинт Луазон, обратился ко мне с просьбою привлечь Л. Н-ча к участию в этом чествовании. Я написал Л. Н-чу и получил от него такой ответ:
"Что касается до чествования Ламене, то я бы не советовал им избирать меня в члены комитета, так как это пустая формальность и я никакого участия в делах комитета не могу принимать. Но я все-таки желал бы выразить им мое глубокое уважение и почитание памяти Ламене, который, как я думаю, и по своей жизни, и по своим писаниям далеко не оценен не только европейской, но и французской, если я не ошибаюсь, публикой. Его главная черта, которая особенно драгоценна мне -- это горячая вера в учение Христа в его истинном значении, переходящая в чувство, которое заражает тех, которые читают его, что я всякий раз испытываю, читая его".
Ответ этот я, конечно, не замедлил переслать по назначению, переведя его на французский язык.
В это время одним из молодых друзей Л. Н-ча, Валентином Федоровичем Булгаковым, было предпринято составление обширного труда, систематически излагающего мировоззрения Л. Н-ча. Труд этот теперь напечатан под названием "Христианская этика". При составлении этого труда у В. Ф. Булгакова возникли сомнения о том, как соединить некоторые противоречивые, на первый взгляд, мысли Л, Н-ча по вопросу о воспитании и образовании, которые Л. Н. высказывал в начале своей педагогической деятельности, еще в 60-х годах, и в последнее время.
Он обратился ко Л. Н-чу с просьбой разъяснить ему эти сомнения и получил от него ответ в виде большого письма, в котором Л. Н. резюмирует свои взгляды на этот предмет.
Сущность этого письма заключается в следующем:
1) Воспитание и образование должно быть свободно, без угроз наказания и без приманки поощрения.
"Думаю, -- говорит Л. Н., -- что уже одна такая полная свобода, т. е. отсутствие принуждения и выгод как для обучаемых, так и для обучающих избавило бы людей от большой доли тех зол, которые производит теперь принятое везде принудительное и корыстное образование. Отсутствие у большинства людей нашего времени какого бы то ни было религиозного отношения к миру, каких-либо твердых нравственных правил, ложный взгляд на науку, на общественное устройство, в особенности на религию, и все вытекающие из этого губительные последствия -- все это порождаемо в большой степени насильственными и корыстными приемами образования.
2) Должен существовать какой-нибудь критерий выбора предметов образования из их бесчисленного количества. Таким критерием может быть только религия.
3) Столь важно уметь расположить все предметы знания в порядке их важности, чтобы выработать план их приобретения, и этому также должна служить религия.
4) В настоящее время такой общей религии в человечестве не признают, и от этого царствующий сумбур в образовании.
5) Но такая религия есть -- это мудрость человечества всех времен и народов.
6) Если принять этот критерий общечеловеческой религии, выражающийся в братском единении всех народов, то само собой отберутся важнейшие предметы знания. Одним из таких важных предметов Л. Н. считает изучение быта и верования разных народов, как своего, так и чужих, т. е. так называемую этнографию.
7) Столь же важно определение смысла жизни, т. е. ответы на вопросы: что я такое и как мне жить, что обыкновенно совершенно игнорируется в современном преподавании.
Только такое планомерное, основанное на религиозном миропонимании распределение знании может дать то гармоничное развитие, которое выведет несчастное заблудившееся человечество от мрака к свету.
Среди русской интеллигенции происходило в этот год значительное брожение: пересматривались старые принципы и устанавливались новые. И в значительной группе этой интеллигенции был серьезно поставлен вопрос религиозно-моральный.
Лев Николаевич заинтересовался этим движением, и результатом его знакомства с ним явилась уничтожающая критика этого движения. Л. Н-ч выразил свои мысли в статье, которую он не предназначал для печати, но в разговоре с сотрудником "Русского слова" Спиро он вкратце резюмировал этот взгляд, и мы передаем здесь его дословно:
"На днях я прочел в газете о собрании писателей, в котором при обсуждении взглядов, как там говорилось, старой и новой "интеллигенции" выяснилось то, что новая интеллигенция признает для улучшения жизни людей не изменение внешней формы жизни, как это признает старая интеллигенция, а внутреннюю, нравственную работу людей над самими собой.
Так как я давно уже и твердо убежден в том, что одно из главных препятствий движения вперед к разумной жизни и благу заключается именно в распространенном и утвердившемся суеверии о том, что внешние изменения формы общественной жизни могут улучшить жизнь людей, то я обрадовался, прочтя это известие, и поспешил достать литературный сборник "Вехи", в котором, как говорилось в статье, были выражены эти взгляды "молодой" интеллигенции.
В предисловии была выражена та же в высшей степени сочувственная мне мысль о суеверии внешнего переустройства и необходимости внутренней работы каждого над самим собой. И я взялся за чтение статей этого сборника.
Я ждал ответа на естественно вытекающий вопрос о том, в чем должна состоять та внутренняя работа, которая должна заменить внешнюю, но этого-то я и не нашел.
И если есть что-нибудь подобное такому ответу, то были ответы, выраженные в особенно запутанных, неопределенных и поразительно искусственных словах".
Лев Николаевич взял в руки выписку из "Вех" и, улыбаясь, прочел мне ее:
-- Говорилось например:
"О пиетете перед мартирологом интеллигенции", о том, как "героически максимализм проецируется во мне", как "психология интеллигентного героизма импонирует какой-то группе", как "религиозный радикализм апеллирует к внутреннему существу человека, а безрелигиозный материализм отметает проблему воспитания"; говорилось об "искусственно изолирующем процессе абстракции", об "адекватном интеллектуальном отображении мира", о том, что "революционизм есть лишь отражение", о "метафизической абсолютизации ценности разрушения" и т. п.
Лев Николаевич продолжал:
"Кроме же того, и самые ответы различных авторов сборника были различны и не согласны между собой. Так что я разочаровался, не найдя того, чего искал.
И, читая все это, мне невольно вспоминается старый умерший друг мой, тверской крестьянин Сютаев, в преклонных годах пришедший к своему ясному, твердому и несогласному с церковным пониманию христианства.
Он ставил себе тот самый вопрос, который поставили авторы сборника "Вехи".
На вопрос этот он отвечал своим тверским говором пятью короткими словами:
"Все в табе, -- говорил он, -- в любве".
По странной случайности, кроме этого, вызванного во мне сборником, воспоминания о Сютаеве, в тот же день, в который читал сборник, я получил из Ташкента одно из значительных, получаемых мною от крестьян писем, -- письмо крестьянина, обсуждающее те самые вопросы, которые обсуждаются в сборнике, и так же определенно, как и слова Сютаева, но более подробно отвечающее на них.
Вот одна страница из этого удивительно безграмотно написанного письма".
При этом Лев Николаевич передал мне изложенное им содержание письма:
"Основа жизни человеческой -- любовь, -- пишет крестьянин, -- и любить человек должен всех без исключения.
Любовь может соединить с кем угодно, даже с животными -- вот эта любовь и есть бог,
Без любви ничто не может спасти человека, и потому не нужно молиться в пустое пространство и стену -- нужно умолять каждому только самого себя о том, чтобы быть не извергом, а человеком.
И стараться надо каждому человеку самому о хорошей жизни, а не нанимать судей и усмирителей.
Каждый сам себе будь судьей и усмирителем.
Если будешь смирен, кроток и любовен, то соединишься с кем угодно.
Испытай каждый так делать, и увидишь иной мир и другой свет и достигнешь великого блага, так что прежняя жизнь покажется диким зверством.
Не надо спрашивать у других, а самим надо разбирать, что хорошо и что дурно.
Надо не делать другим, чего себе не хочешь.
Как в гостях люди сидят за одним столом и все одно и то же едят и все сыты бывают, так и на свете жить надо, все одной землей, одним светом пользуемся, и потому все должны трудиться и кормиться, потому что все ничье, и мы все в этом мире -- временные гости.
Ничего не надо ограничивать, надо только свою гордость ограничить и заменить ее любовью. А любовь уничтожит всякую злобу.
А мы теперь все только жалуемся друг на друга и осуждаем, а сами, может быть, хуже тех, кого осуждаем.
И все теперь, как низшие, так и высшие, ненавидят, так что даже готовы убивать друг друга.
Низшие думают этим убийством обогатить себя, а высшие усмирить народ.
И это -- заблуждение.
Обогатиться можно только справедливостью, а устроить людей можно только любовным увещанием, поддержкой, не убийством.
Кроме того, люди так заблудились, что думают, что другие народы -- немцы, китайцы, французы -- враги им и что можно воевать с ними.
Надо людям подняться на духовную жизнь и забыть о теле и понять то, что дух во всех един.
Поняли бы это люди -- все бы любили друг друга, не было бы меж ними зла, и исполнились бы слова Иисуса, что царство божие на земле, внутри нас, внутри людей".
-- Так, -- сказал Лев Николаевич, -- думает и пишет безграмотный крестьянин, ничего не зная ни о "политическом импрессионизме", ни об "инсценированной провокации" и т. п., ни даже о русской орфографии".