Старцы-келиоты и их ученики. – Порядок семейной жизни. – Каливиты. – Гробничные отшельники. – Скиты и их уставы. – Пещерники. – Странники. – Юродивые.
«Отречение от своей воли – верный путь к небу! Послушание паче поста и молитвы!» – Так говорят старцы общежительных монастырей в назидание постригающимся, чтобы заставить их отказаться от свободы и подчиниться во всем произволу игуменов и духовников. Большинство русских пришельцев спокойно выслушивает эти речи и довольно легко свыкается с безответностью пред чужой властью. Но для местных жителей такое рабство во имя Христа не легко и не всякий сможет его вынести. Иной постриженец, привыкший к полной самостоятельности в мире, никак не может свыкнуться со строгим формализмом монастырского устава: то пища ему не нравится, то духовник слишком строг, то келья тесна, и хотелось бы ему спасаться, как и остальная братие спасается, да сил не хватает… И вот он поживет несколько времени среди разных искушений, всё-таки усиливаясь приноровиться к общему складу братии, но потом покидает киновию и идет по Афону искать другого места, где бы удобнее было спасаться.
Если такой монах имеет деньги, то обойдя всю гору и ознакомившись с уставами разных монастырей, он обыкновенно кончает тем, что нанимает у какой-нибудь обители клочок земли и строит себе на нем отдельную келью, то есть целый дом с приличным помещением в несколько комнат и даже с отдельною церковью, если хватит на это капитала. При келье он разводит огороды, виноградники и другие хозяйские затеи, и таким образом делается афонским помещиком. Имея надобность в рабочих руках, такой помещик-келиот приглашает с себе на келью нескольких бедняков-монахов, так же как и он недовольных трудностью монастырской жизни, кормит и поит их на свой счет и за это обязывает их отплачивать ему работой. Приглашенные конечно рады такому приюту, и обе стороны начинают сообща спасаться, вполне довольные друг другом. Надо при этом заметить, что приглашенные, решаясь жить в чужой келье, несколько подчинены воле хозяина и почитают его своим старцем, – хотя бы этот старец по летам был моложе остальной братии, а сами считаются его учениками. Старец имеет право назначать своим ученикам разные работы и послушания, и даже делается их наставником и утешителем в случае разных искушений. Такое подчинение неизбежно на Афоне, где бедняк осужден на вечное послушание. Впрочем, власти старца ученики подчиняются очень охотно, и каждый старается ему угодить и заслужить его расположение, чтобы старец при смерти не обидел наследством. Тут в келейные отношение братии входит уже новый элемент – расчет денежный.
Таких келий на Афоне более восьмисот, и все они находятся в зависимости от тех монастырей, на чьей земле построены. Обыкновенно келья, поступив по смерти первого хозяина в вечную собственность монастыря, потом отдается в наймы на условиях, по контракту, и за выполнением этих условий строго наблюдают монастырские власти. По истечении срока контракта между монастырем и хозяином кельи происходит новая переторжка, которая часто кончается тем, что прежнего хозяина выгоняют из кельи, а на место его сажают нового, более богатого. Словом тут бывает множество мелких интриг и тяжб, неизбежных при денежных сделках.
Каждый старец держит при себе обыкновенно от трех до пяти учеников, а в некоторых кельях число их доходит до десяти, смотря по тому, какова келья и каков хозяин. Во всех подобных кельях хотя и соблюдаются многие монастырские формальности, но всё-таки в них преобладает оттенок семейного, домовитого склада, видна печать мирского труда и мирских попечений. Утром рано келиоты собираются в свои домашние церкви[21] где один из братии на скорую руку прочитывает вслух утреню и часы, и затем, с восходом солнца, все расходятся на работу к огородам и виноградникам. Потом обедают все вместе всласть или впроголодь, смотря по капиталам хозяина. После обеда ложатся отдохнуть, – понежиться до вечерни, затем опять идут на работу и работают до самого ужина. Ужинают келиоты обыкновенно в шесть часов вечера, после ужина читают повечерие и снова ложатся спать – до утрени. Вот весь день келиотский. По праздникам старец нанимает где-нибудь иеромонаха и вместе с братией слушает обедню, а если церкви нет при келье или денег не хватает, то с вечера все спускаются в ближайший монастырь на всенощное бдение и там ночуют, чтобы на другой день приобщиться св. таин. Весь склад и строй этих семейств, их пища и одежда зависит, конечно, от образа мыслей и характера старца. Если старец строг и набожен, то и ученики его ходят повеся головы, а если старец оставляет дело спасенья на совесть каждого, то и ученики беззаботны. Во всяком случае, в кельях жизнь течёт гораздо свободнее и строгостей меньше, чем в монастырях. В каждой келье можно найти и винцо хорошее и закуску подчас недурную и табак крепкий, можно услышать говор веселый, смех и даже песни иногда; местность при кельях большею частью роскошная, – погулять есть где, и при такой правильности и приволье житья на свежем воздухе, при постоянном труде физическом, – редкий келиот не доживает до глубокой старости. Киновиаты шепчут, что здесь много свободы, а потому больше греха и мирских искушений… Правда, что здесь уже во многом проглядывают грешки мирские, тем более, что здесь замешана необходимость копейки, – но, посудите сами, разве можно прожить на Афоне без искушений?…
Таким образом, в кельях подобного рода находят приют все недовольные стеснительностью монастырских уставов, все те, которым слишком трудно отказаться от своей независимости. Но есть отшельники особого настроенья, которые только потому уходят из монастыря, что там очень много живёт народа и ищут келейной жизни для одной цели спасенья. Считая грехом всякое сношенье с людьми, даже со своими братьями-монахами, они дают обет вечного одиночества, желают иметь своими собеседниками не людей, а одного Бога. Не легко найти приют такому отшельнику; денег он большею частью не имеет, и потому не может нанять себе кельи, и вот, побродив по св. горе, он или занимает чью-нибудь давно заброшенную келью, или, отыскав уединённый уголок, своими собственными руками строит себе домик. Конечно, подобные домики до того малы, что в них «двоим за нужду влезть, и то ни встать, ни сесть,» но пустынник и не заботится о просторе: было бы только место, где укрыться от непогоды, а простору для него и на свежем воздухе довольно.
Раз, прогуливаясь по холмам афонским, я наткнулся на такого труженика. В глуши, под крутым навесом горы, он один одинёшенек вмазывал камни в стену своей келейки. Подле него в ямке разведена была глина; тут же валялась лопата, лом, топор и несколько срубленных бревен, – больше ничего не было. Келья уже подходила под кровлю. Пожелав монаху Бога в помочь, я спросил давно ли он работает?
– Третий месяц пошел, – ответил тот; – к зиме кончу.
– И всё один?
– Бог со мной. Приходит ещё иной раз брат со скита; – помогает камни ломать в горе. А то кто ж еще? у каждого своя работа.
– Откуда же камни берёте?
– Да вот тут, рядом. Там же пока и дача моя.
Он показал мне на большую выбоину в скале в нескольких шагах от кельи. Вырубая камень, он устроил себе пещёрку и тут пока живёт в ней, дожидаясь кельи. Подивился я такой настойчивости труда и отправился дальше, а монах снова принялся вмазывать камни.
Иногда пустынник долго не имеет постоянного пристанища и всё это время копит деньги, выручая их разными работами по найму. Накопив достаточную сумму, он скупает себе келью по вкусу, заключает с ближайшим монастырем условие о продовольствии, и потом уединяется иной раз на всю жизнь, только разве по праздникам спускаясь в монастырь приобщиться и взять продовольствия. Имущества у него никакого нет, и потому он никогда не запирает своей кельи, а чтобы избавиться от постороннего любопытства, он, собираясь в путь, ставит у дверей кельи большой деревянный крест и идёт спокойно, в полной уверенности, что ни один монах не осмелится снять этого креста с дверей[22]. А бесы, как известно, креста боятся и потому тоже не заглянут к нему.
– Раза два или три в год келиот одиночник позволяет себе отдохнуть и повеселиться. Это бывает в храмовые праздники ближайшего монастыря, где он угощается и гуляет вволю, и ещё в прощеное воскресенье перед великим постом. В этот день к монастырям собираются все соседние келиоты, кроме, конечно, строгих затворников, и после вечерни, получив благословенные сухари[23], устраивают разные игры, т. е. бросают в цель камни, гоняются друг за другом и т. п. С непривычки страшно видеть, как эти сгорбленные и изнеможенные вечным постом старика, кряхтя и охая, силятся как можно далее забросить камень в море, или с криками спорят о первенстве в игре, точно школьники, которым на миг дали свободу Я думал сперва, что эти детские игры происходят единственно от невинности душ стариковских, но оказалось, что и они имеют здесь свой высокий смысл. Играющие, слыша, как я в шутку называл их детьми, постоянно отвечали мне словами евангелия: «если не будем как дети, – не войдем в царство небесное.»
Строгостью и угрюмостью затворнической жизни на Афоне замечательны так называемые гробничные старцы. Здесь, как и во многих областях Греции, покойников закапывают в землю только на три года, и по истечении этого срока вынимают из могил их кости, и в опраставшияся могилы кладут новых покойников, какие найдутся на лицо[24]. Вынутые кости с разными церемониями обмывают и складывают в подвалы кладбищенских церквей, которые называются гробницами или усыпальницами. При каждой усыпальнице на Афоне находится монах, который обязан смотреть за чистотою и порядком в склепах. Такой монах, живя в гробнице, иной раз до глубокой старости возится с костями: то он разложит их в виде поленницы, то разбросает снова, чтобы сложить их на другой манер: над каждой косточкой он многое передумает, каждый новый скелет встречает с радостью, как нового товарища; он и молится и ест в гробнице, даже спит на костях и черепах человеческих, изредка только выглядывая из склепа, что-бы подышать чистым воздухом. Немудрено, что он насквозь пропитается мертвечиной и вечно сохраняет мрачное расположение духа. Раз, осматривая какую-то гробницу, я встретился с подобным старцем. Он от дряхлости едва держался на ногах, и сам походил скорее на бродячего скелета, чем на человека.
– Чай здесь удобно спасаться? спросил я его.
– Назидательно! отвечал тот.
– А не страшно?
– Чего же страшно? Свои ведь. Все жду, скоро ли мои кости улягутся здесь, и кто-то на них спать будет!…
– А это что за кости? спросил я, указывая на груду костей отложенных в сторону.
– Это мирские.
– Да как же ты узнал, что они мирские?
– Очень просто. Монашеские всегда чистые и ровные бывают, а мирские с пятнами.
Не знаю, общая ли это примета на Афоне, или гробничный открыл ее по собственным соображениям, – только он говорил с полною уверенностью.
***
Многие пустынники считают лишним развлечением – частые путешествие в монастырь, и чтобы избегнуть этого развлечения, они помещают свои кельи недалеко одна от другой, в виде селенья, а посредине, на особо приготовленной площадке, строят себе соборную церковь, где и совершают по праздникам всенощное бдение и обедню причастную. В виде распорядителя по хозяйской части пустынники выбирают из среды своей старосту, называемого здесь дикеемь, который бы заботился о благочинии служб церковных, о продовольствии и выгодах братии. Дикей – нечто в роде игумена, только его власть более исполнительная, чем законодательная, он ответственное лицо для переговоров с другими властями афонскими, и пред ними отстаивает интересы братии. Такое село с соборною церковью и дикеем называется на Афоне скитом, и таким образом афонские скиты вовсе не походят на наши русские. Жители скита по целым неделям не видят друг друга, и в полном уединении, в полном затворничестве, оставаясь в кельях, молятся в своих домашних церквах. Жизнь в скитах вполне аскетическая, воздержание особенное, так что только по праздникам разрешается монахам вино и масло, а в остальные дни – сухоядение вечное. Трапезы общей в скитах не бывает и каждый затворник сам заботится о своей пище, поэтому многие до того простирают своё воздержание, что и самый хлеб едят с весу, т. е. в обыкновенные дни съедают, положим, по полуфунту в день с кружкой воды, а в постные дни по четверти фунта с полкружкой воды, чтобы и в пище не изменить правильности и порядка спасения. Гостей не жалуют скитяне, и чтобы меньше шлялось к ним праздного народу, они строят свои скиты на неприступных местностях и с такими путями сообщения, по каким не всякий пройти решится. Всех скитов на Афоне двенадцать, в числе которых есть два русские: св. Ильи и Серайский[25], и все они, как и обыкновенные кельи, находятся в зависимости от того монастыря, на чьей земле построены, и платят ему дань.
Пустынники, отказавшиеся от сношение с людьми, отказавшиеся даже от скитской жизни, обыкновенно живут в одиночку. Некоторые из них строят свои кельи среди красивой, заманчивой местности, чтобы можно было иногда развлечься хотя природой, но другие и этого развлеченья боятся, и нарочно помещаются, в таких глухих трущобах, где даже и взглянуть не на что. Есть кельи, помещённые с изумительным самоотвержением на страшных крутизнах и обрывах, на которые можно взобраться только с помощью веревочных лестниц, с опасностью разбить себе голову. Кто был на Афоне, тот вероятно никогда не забудет неприступности келий Керасии и Карули[26] (прославленных разными чудесами), местоположению которых вся гора дивится.
Многие бедняки затворники живут просто в пещерах, ямах и скважинах скал, и только в случае холодной зимы ищут приюта в соседних кельях.
Устранив от себя все развлеченья и обезопасив своё помещение от незваных гостей, затворник денно и нощно предаётся делу спасенья. Тут уже силою собственной воли, со стоической твердостью он предпринимает все, что может изнурить и обессилить его неповинную плоть. Ест он на столько, чтобы не умереть с голоду, спит на битых и острых камнях, молится и плачет бедный. Я не видал, чтобы эти отшельники носили вериги или власяницы, но видал как они в видах изнурение плоти, камни таскают. Спустится затворник к морю, наберет в мешок песку или каменьев и с этою ношею тащится по крутизнам в гору до тех пор, пока не обессилеет и не свалится. Отдохнув несколько минуть, он идёт дальше, до самой кельи. Такая работа предпринимается после долгих неотвязчивых искушений, на страх демонам, и опытные монахи говорят, что это средство самое действительное: после двух трех таких путешествий – всякое искушение пропадает.
Пища затворника состоит из вареных и сырых растений. Едят они винные ягоды, картофель и хлеб, а больше бобы да горох, и вообще тяжелую пищу, чтобы казаться сытнее. Эту пищу приносят им монахи по условию. Некоторые новички, приучая себя к воздержанию, туго затягиваются ремнями или носят широкий пояс, который плотно обтягивает желудок и, по-видимому, уменьшает аппетит[27]. Чем же наконец, поддерживается бедная жизнь затворника? Какими соками питается мозг его? – Не знаю! Спрашивал я об этом самих монахов, но мне отвечали, что этой тайны мирскому человеку понять невозможно; что чем больше изнуряется плоть, тем чище становится душа, постепенно отвлекаясь от всего земного. Голова от поста становится легче, а потому монах и искушается меньше. И много в этом роде говорили мне монахи, но к несчастью всего не могу припомнить.
Не смотря на такое изнурение, искушений у пустынника все-таки бывает очень много, только эти искушение особого рода. Тут главную роль играют разные видения, которые демон рисует затворнику, пользуясь его уединением. Отказавшись от людей и от потребности живого слова, среди вечного молчание и тишины, затворник очень естественно предается разным размышлениям. Голова его работает напряженно, фантазии рисует разные диковинки. В это время, по признанию самих монахов, ему ясно вспоминаются все мирские рассказы о разных привидениях, все мифические предание народные, весь мир глубокого суеверия, – и всё это в лицах проходит пред ним, представляется так живо и неотразимо, что на монаха нападает страх, и ожидание всяких чудес начинает мучить его. Нервы затворника до такой степени настраиваются ко всему чудесному и небывалому, и так делаются чутки, что часто обыкновенное явление природы: шорох листьев, паденье камня или быстрое дуновенье ветра приводит в ужас отшельника и заставляет его читать заклинанья. Если он не понял настоящей причины шума, то непременно объясняет её силою неестественною, и потом говорит о ней, как о чуде.
Грамотные отшельники, для большего изучение житие пустынного, часто занимаются чтением четьи-миней и разных жизнеописаний древних подвижников, в жизни которых, как известно, было очень много чудесного. Стараясь подражать их подвигам, они с напряженным вниманием ждут тех же чудес и искушений, какие случались в глубокой древности, – искушение конечно, являются и чудеса воочию совершаются…
Какой-то затворник рассказывал мне об одном чуде и я передаю рассказ его, чтобы познакомить читателей с теми видениями, какие часто монахи видят на Афоне.
«Было много у меня разных видений: то вдруг женщина явится в воздухе и пропадает, то всякие страшилища кажутся, то вдруг послышится голос чей то, всё это истомило меня, и я просил у Господа помощи. Недавно Господь умиротворил меня молитвою. Я молился целый день, не сходя с места, перед иконой Богородицы, молился так, как редко молюсь… Под вечер, оканчивая молитву и напрягая последние силы, я заметил вдруг, что на иконе свет появился, такой свет, что даже ликов не стало видно за светом. Голова у меня закружилась, шатаясь, выбежал я из кельи, а там куда ни взгляну, везде вижу отблеск того божественного света. Закрыл глаза, а перед глазами радужные круги пошли… потом слышал шум какой то в воздухе и когда открыл глаза, уже ничего не было: по-прежнему тьма кромешная. Чудо ли это было, или дьявольское наважденье, – не знаю. Впопыхах позабыл во время виденья крест на себя наложить…»
Другой рассказал мне, как во время долгой и сосредоточенной молитвы, лик иконы ему представился живым, и молящемуся показалось, что икона мигнула. Третьего демон ночью душил, и монах успел явственно разглядеть его безобразную фигуру, о которой он долго рассказывал братии. К четвертому как-то петухи зашли. Он сначала так и принял их за петухов, но размыслив хорошенько, он убедился, что это не петухи, а ангелы, принявшие вид петушиный[28]. И много видений подобного рода видят затворники афонские, и эти виденья очень естественны при мрачной обстановке, окружающей затворника, и при его настроенности ко всему чудесному. Что касается до чудес, выходящих из круга обыкновенных явлений, то таких на Афоне при мне не случалось и все чудеса, описанные у Святогорца, происходили, вероятно, в одно время с теми чудесами, о которых повествуют наши четьи-менеи и другие священные книги.
В таком-то вечно тревожном, болезненном состоянии долго томится затворник, пока, наконец, не свыкнется с ним, или не сбежит куда нибудь, Но если в течение нескольких десятков лет монах сживется со своим уединеньем и даже полюбит его, тогда его уже меньше одолевают мирские помыслы, и он понемногу приобретает то бесстрастие, к которому, как к венцу монашества, стремится каждый затворник. Хладнокровно он переносит тогда все неудачи и лишенья; его ничто ни удивит, не обрадует, не вызовет сожаленья; ни одно чувство не прорвётся сквозь этот блаженный застой, который он так долго вырабатывал. Если такого монаха поставить под дерево и пилить это дерево, он не сойдет с места; при виде падающего камня он не свернет с дороги; он верит, что этот камень без воли Божией не убьет его, и потому не станет мешать этой воле.
Бесстрастие отшельников особенно резко проявилось при мне во время сильного землетрясения, бывшего на Афоне 10 августа 1859 г. Я был тогда в Хиландарском монастыре, и при первом треске и колебании зданий в ужасе бросился бежать куда глаза глядят. Встречные монахи с недоумением глядели на моё бегство.
– Куда вы? – спрашивали они меня.
– Как, куда? Землетрясение! потолки упасть могут…
– Не упадут. На что же у нас владычица то в церкви стоит! Её дело спасать.
И ни один монах не тронулся с места, тогда как при малейшем ударе землетрясение у обыкновенных людей ноги бегут сами собою, и нет сил удержаться.
Скит св. Анны расположен на небольших каменных уступах под навесом главной вершины Афона. Во время землетрясение с этой вершины посыпались громадные осколки камня и, перелетая через скит, с грохотом падали в море. Если бы один такой камень задел по скиту, он бы разбил его в дребезги; весь скит был засыпан мелким щебнем. А из монахов ни один не вышел из скита. Все труженики спасенья, не торопясь, собрались в соборную церковь и ждали смерти, говорят, так же спокойно, как мы ожидаем сна.
Нам мирянам, слишком привязанным к жизни, непонятно такое самоотвержение. Молодые монахи, ещё не отвыкшие от мира, сами дивятся этой холодности к жизни и стараются достигнуть ее путем долгой постепенности. Интересно было бы знать, что думают эти затворники об остальном люде, и каковы их воззрение на мир и жизнь земную?… Я видел одного старца, который семдесять лет спасается на Афоне и из этих 70 лет около 40 лет прожил затворником где то в уединенной келье. Мне показывали его как предмет всеобщего уважения. Вглядываясь в его пожелтевшую и обмертвевшую фигуру и в его безжизненные, гнойные глаза, я только дивился, каким образом этот человек при таких подвигах мог прожить так долго? Старик до глубокой старости владел даром слёз, то есть всё ещё оплакивал прошлые грехи свои, за которые ему до сих пор Бог не даёт смерти. Жалко было видеть эти стариковские слёзы и эту мучительную жажду смерти, которой давно уже требует его измозженное подвигами тело…
Есть ещё на Афоне особый разряд отшельников, которые не имеют никакого постоянного убежища, и всю жизнь прогуливаются из монастыря в монастырь, с кельи на келью. Такой странник вечно движется по Афону с котомкой за плечами; где удастся переночует, а то где-нибудь развесит свою ряску, в виде шалаша, чтобы солнце не пекло, и проводит несколько дней в уединенной молитве. Иногда он наймется в работу, но работа у него с непривычки не клеится; его, конечно, выгоняют и пойдет он опять со своей котомкой, куда глаза глядят. Денег понадобится страннику – он идет к монастырским воротам, где от привратника получает милостыню, хлеба захочет, – спросит в любой келье: дадут – ладно, не дадут – идет к источнику св. Афанасия, а там прохожие всегда оставляют хлеб для проголодавшихся. И так бродит он до глубокой старости, пока смерть ему ноги не подкосит. Спасенья ли ради предпринимаются эти подвиги, или только по неохоте к труду? – разузнать не мог я.
Юродивых и кликуш на Афоне не видно, вероятно потому, что там некого дивить подобными выходками. Есть только один сановитый монах, который почему-то любит петухом петь. Соберутся к нему гости и просят умильно: «Отец Иосиф! пропой, голубчик, петушком!» – И вот о. Иосиф тотчас размахнет рукавами рясы, будто крыльями, и громко, голосисто, трижды прокричит: кукареку!!!… Так он и известен всему Афону под именем «Петушка». Старцы говорят, что он юродствует; но мне кажется, что о. Иосиф поёт петухом по простоте своей, не имея при этом никаких возвышенных целей.