Разнообразные виды монашеских искушений и меры принимаемые против них. – Строгость Афонского целомудрия. – Отсутствие женщин и детей. – Иконы мучениц и святых жён. – Тягость и сила плотской брани. – Женщины, посещавшие Афон.
Оторванные от среды родной и закованные в условие жизни подвижнической, монахи, особенно молодые, долго борются с разными искушениями. На Афоне так много искушений, что самое слово «искушение» вошло между монахами в поговорку и составляет одну из особенностей афонского наречия. Первое время мне странно было слышать это слово в таких разговорах, где оно вовсе не клеится, но потом прислушался и даже сам иногда вклеивал его в свои речи.
Сидят, например, монахи на пристани монастырской и глядят в воду.
– Гляди-ко, о. Сергий, рыба-то, искушение!
– Ах, искушение, сколько её привалило! Вот кабы словить, искушение!…
– Как-же, словишь! прытка больно, искушение…
Или в келье разговор слышится:
– Что, отче, завтра в трапезе у нас?
– Бобы, искушение.
– Эка напасть! Хоть бы уйти куда, искушение!… и т. п.
Тут, конечно, слово искушение произносится без всякого смысла – по одной только привычке, но эта привычка показывает, до какой степени монахи иногда бывают чутки к себе и как они силятся во всем отыскать искушение демонские. Оно и понятно. Лишь только пострижется монах на Афоне (а постригается он, как мы видели выше, в большинстве случаев бессознательно), он уже искренно верит, что чёрт теперь на стороже и что этот черт всеми силами будет стараться сбить его с пути истинного. Взгрустнется ли новичку-монаху по родине, явится ли недовольство чем-нибудь, или проснутся и заговорят в нем мирские страсти, монах с ужасом прислушивается к этому говору и спрашивает у опытных старцев, не бесы ли это смущают его? – Бесы, – отвечают ему опытные старцы, и вот молодой монах уже искушается. Затем пойдет для него обычным порядком целый ряд искушений подобного рода, и ходит он целые месяцы, как шальной, со страхом разбирая малейшие проявление своей натуры; иной, ошалевши, в мистику впадёт и захандрит; другой, более положительный по своей натуре, скоро приглядится к этим обыденным явлениям жизни афонской и рукой махнёт на них: «где, дескать, нам совладать с силой вражеской! и почище нас были да падали!…» Иной простяк-нигилист и в толк не возьмёт сразу, что тут демоны на каждом шагу, и даже решается спорить с монахами. «Какой же тут бес? – спрашивает он с недоумением: – мне просто есть хочется, с голоду всё нутро свело! Вот кабы явился он сам как есть, с рогами да с хвостом, ну я и увидел бы, что бес; а то голод забирает меня, а они говорят – бес…» И долго монахам приходится урезонивать такую голову, неспособную к пониманию афонской догматики. Но есть натуры, которые во что бы то ни стало, хотят преодолеть все эти искушение демонские и стать выше их. С изумительною стойкостью и самоотвержением переделывают они себя и с каждым днем вырывают из души своей жизненные сокровища, имея в виду те идеалы подвижничества, которым даже Афон дивится. Это большею частью те пылкие, горячие натуры, которых не останавливают на пути никакие препятствия, и несчастные бьются с этими препятствиями, пока хватит силы, пока не засохнут они, измученные и истощенные донельзя.
Все искушение афонские делятся самими монахами на два разряда: брань мысленную и брань плотскую. К первому роду брани относятся разные сомнение в догматах и правилах веры, недостаток смирение и послушания, и разные видение (галлюцинации), какие воздвигает искуситель на отшельника: ко второму – недовольство пищей, изнеженность тела, разные прихоти мирские, и, наконец, невозможность забыть монаху о существовании женщин на белом свете. С первым родом искушений мы отчасти уже знакомы из предъидущих глав, и притом будем встречаться с ними ниже, – а теперь взглянем на те трудности, с какими монах силится достигнуть полного целомудрия.
Отрицаясь от мира и от брака, как главной связи с миром и его попечениями, и давая клятву хранить своё целомудрие до гробовой доски, монах устремляет все свои силы на то, чтобы задавить в себе естественные побуждение и уничтожить в голове своей самую мысль о женщине, как о чем-то страшном, демонском. Эта брань едва ли не самая трудная на Афоне и ею-то по преимуществу старается искуситель сбить монаха с пути истинного, потому, вероятно, что такой метод легче остальных и чаще всего удается. Но зато если кто из монахов сможет побороть и эти искушения, тот считается совершенным монахом, идеалом подвижничества, для которого уже не страшны никакие искушения.
«В мирских монастырях спастись труднее, чем здесь, – говорят афонские старцы; – потому что там монахи имеют постоянное сношение с мирянами, все мирские соблазны у них на виду, женщины ходят к ним молиться, и монах легко может впасть в искушение, зато у нас на Афоне нет ничего, что бы могло соблазнить монаха: у нас нет женщин.» Действительно с Афона удалены все предметы плотского соблазна; монахи искренно верят в целомудрие своей земли и это наружное целомудрие привлекает сюда из мирских монастырей многих отшельников.
На Афоне нет женщин. Ни одна из них не имеет права вступить на девственные берега монашеского царства, а если и осмелится, то её без милосердие выгонят монахи обратно. По вере монашеской, женщине, нарушившей святость этого закона, немедленно отмстит за это сила Божия. Она или умрет на месте преступления, или потонет на обратном пути с Афона
Закон о нетерпимости женщины простирается на всю гору афонскую, так что даже сам Ага турецкий и его прислуга, живущие постоянно в Карее[15], не смеют жить с жёнами и свои гаремы держат в городе Ериссо, близ Афона. Этот закон простирается даже на животных, принужденных жить с монахами: они тоже разлучены со своими самками, тоже соблюдают строгое целомудрие. Вы не встретите здесь ни овцы, ни ослицы, ни кошки, ни курицы, чтобы и эти представительницы прекрасного пола не могли напоминать монаху о женщине. Святогорец написал даже, что «по поверью простого народа, самые пташки не вьют здесь гнезд и не выводят птенцов, но одиноко, как и монахи, растосковывают жизнь свою, временно только оставляя Афон и улетая в далёкие заморские гнездышки[16].» Это, конечно, хвачено чересчур широко, и на Афоне множество птичьих гнезд, но в народе действительно есть старинное поверье, что ни одна самка не может жить здесь, и даже сам пресловутый пешеходец наш, Барский, обошедший в 1745 году все святыни афонские, описывает, как он, встретив здесь неожиданно диких коз, принял их за духов нечистых, веря, что коза, даже дикая, не может существовать на Афоне. Мне самому приходилось слышать, как досадовали некоторые монахи, что на неприступных твердынях горы всё ещё водятся дикие козы и кабаны с самками, и попадаясь иногда на встречу отшельникам, тем вредят их спасению… Только крысы одни, да насекомые могут беспрепятственно плодиться на Афоне: им никто не мешает.
Мальчиков запрещено приводить на св. гору. В некоторых штатных монастырях опытные старцы берут к себе мальчиков-сирот для воспитания, но это допускается в виде исключения, как дело, имеющее благотворительную цель. Спросят, может быть, к чему такая строгость? А потому, что мальчики по миловидности и свежести лица напоминают монаху о женщине, и таким образом ведут его к искушению. Впрочем, это правило преимущественно касается только общежительных монастырей и некоторых высоконравственных затворников.
Юноша, принявший пострижение в общежительном монастыре, по уставу не может оставаться с братиею, если не имеет бороды и усов. Его обыкновенно посылают куда-нибудь в отдельную келью, и там он остается до тех пор, пока не обрастет бородою.
Но это ещё не все. Чтобы удалить всякую возможность греховных помыслов и устранить все, что может соблазнить зрение, – монаху строго воспрещено видеть своё собственное обнаженное тело. Поэтому-то на Афоне нет ни одной бани, монах не имеет права даже купаться в море и никогда не переменяет белья своего, а если и переменяет, то ночью, впотьмах и как можно реже, чтобы и тут грехом не увидеть наготы своей. Этот закон обязателен для всего Афона и даже для приходящих поклонников. Поклонникам в кельях позволено раздеваться как им угодно, но перед монахами нельзя, и потому, если им придет охота купаться, то они для этого выбирают самое безлюдное прибрежье моря, подальше от монастырей и больших дорог, боясь, чтобы их не заметил ни один монашеский глаз. При мне приехал на Афон один сиятельный поклонник, уже старик, который имел обыкновение каждое утро обливаться холодною водою. Ему сказали, что этого обливанья здесь делать нельзя; старик, конечно, заупрямился, и монахи должны были разрешить ему исполнение этого обряда в комнате. И каждое утро комната заливалась водою, хлопоты чрез это увеличились втрое, но зато никто из монахов не видал сиятельной наготы, кроме прислужника, вполне застрахованного от искушений.
Иконы мучениц и преподобных матерей пишутся на Афоне в строгом иконописном стиле, так что глаз не может остановиться на такой иконе и отыскать в ней что-нибудь мирское, житейское. Но случается, что наши благочестивые жертвователи присылают из России на Афон иконы современного, художественного стиля, такие иконы, на которые слишком можно залюбоваться. Монахи, получив эти жертвы, не знают, что делать с ними, и большею частью кончают тем, что просят доморощенных иконописцев переправить их на афонский манер – «что бы глазам было не зазорно». Такая икона, по афонскому опыту, очень развлекает молящегося, услаждает его чувства и даже может навести на грешные мысли. При мне прислали в один из русских скитов на Афоне несколько икон академической работы, где между прочим, была изображена Богоматерь красоты необыкновенной, в роскошной одежде и с полуобнаженною грудью. Собрались старцы скитские к этим иконам. Некоторые из них только взглянули да сейчас и поспешили уйти, осеняясь крестным знамением; остальные долго толковали, чтобы сделать с таким соблазном, и решили оставить пока иконы в церкви, только лицом не к народу, а к стене. Год спустя я видел их всё в том же положении, в углу. Вероятно, они и теперь ещё стоят так, к горю и посрамлению наших жертвователей, а может быть их давно уже стащили в библиотеку скитскую, под вечные затворы, чтобы и духу-то их не было…
Некоторые келиоты[17], вероятно знатоки искусства, скупают подобные иконы и часто по долгу заглядываются на них. Но и там эти иконы постоянно завешаны разным тряпьем, или рясами монашескими, чтобы их не могли видеть посторонние иноки.
Вот какая строгая обстановка окружает монаха афонского, какими крепкими стенами ограждена его целомудренная нравственность от соблазна! Казалось бы, что при таких условиях спастись легко; чем же ещё искушаться? Всякая возможность греха плотского устранена, и монаху открыта широкая дорога прямо в царство небесное… Так кажется с первого взгляда, но не то выходит на самом деле. Здесь устранены все видимые предметы соблазна, но в полной зависимости от воли монашеской осталась его мысль и воображение, и этих соблазнов не в силах заковать и уничтожить никакой устав.
Самая строгость устава афонского по этому предмету показывает, до какой степени может быть щекотливо воображение, которому не дают простора и свободы. Ведь не сразу же сложился такой устав: вероятно постепенно приходилось вырывать из обстановки окружающей монаха то одни, то другие предметы, напоминающие ему о жизни природы; пришлось и зверей лишить их самок, и всё таки тысячи искушений остались вне силы устава, и от них может спастись монах только силою собственной воли. Некоторые отшельники уже сами сознаются, что чем строже устав, тем больше греха; и чем старательнее устраняет видимые поводы к соблазну, тем сильнее возникает он уже из глубины натуры человеческой, – тем более, что в пустыне фантазия слишком чутка, и довольно малейшего ослабление воли, чтобы привести ее в движение.
Отсутствие женщин тяжелым гнетом ложится на весь быт афонских отшельников, отражается на всей их деятельности, томит их совесть, ожесточает на самих себя и на весь мир. Женщина для монаха – самое неотступное и навязчивое виденье. Мысль о женщине носится, кажется, в самом воздухе, окружающем отшельника, о ней напоминает самая природа, каждый луч весеннего солнца, каждый свист перелетной пташки… Мечется и молится монах, читает разные заклинанья, но нет ему облегченья, и вот он силится притупить свою фантазию, изнуряет себя постами и работами, спит на битых камнях или колючих растениях, чтобы этими болями отучить свою плоть от запрещенных потребностей, но непокорная плоть не унимается. Измученный, изнуренный, он старается очернить образ женщины в своем воображении, воспоминает её непривлекательные стороны, бранит и проклинает её страшными проклятьями. В своих видениях женщины монах видит факт неестественный; он верит, что эту брань воздвигает на него сила демонская, чтобы лишить его загробного счастья, – и вот в понятиях его женщина является орудием дьявола, источником зла на земле… Словом, нигде не приходилось мне слышать столько проклятий женщинам как на Афоне, среди тамошних отшельников.
– Не легко и в пустыне сохранить целомудрие! говорил мне монах, сосед мой, в минуту откровенности. – Тело у многих остается в чистоте, но за то является распутство мыслей, а это распутство сушит человека ещё быстрее, чем разврат мирской… Ведь вы не можете себе представить тех мук, какие воздвигает на нас дьявол видением блудным. Иной раз фантазия до того разыграется, что не уймешь её ни крестом, ни молитвой. Демон рисует целый ряд картин одна другой соблазнительнее, припоминаются все мирские связи с женщинами и не как укор совести, а как завлекательное что-то, – дух услаждается этими картинами. Днем ходишь сам не свой, ночью те же видения, молиться станешь, так и во время молитвы и в церкви даже не отстает лукавый. Поверьте, иногда до того искушаешься, что если брат войдет в келью, то и он представляется в наготе своей, в походке и движениях всей братии видится только одна плоть и похотенье… Отвратительно станет наконец, не знаешь куда деваться от этих видений, голова кружится, ум тупеет, ничего делать не хочется, а совесть вопиет пуще прежнего; просишь смерти у Бога, и в то же время страшно умереть в такое время, – словом это какое-то безумное состояние, начало адской казни за грехи плотские… И так иной раз бьешься по целым неделям, пока наконец Господь не пошлет облегчения. Одно утешает в подобных случаях, воспоминаешь: что все отцы святые терпели такие муки да спаслись же. Прочтите любое жизнеописание древних подвижников, и вы сами увидите, что большая часть их подвигов уходила на борьбу с плотью, а между тем святыми вышли…
– Чем же отделаться можно от таких искушений? спрашивал я.
– Одним только терпеньем. Они временем появляются, а потом и пропадают сами. Свыше сил Господь не даёт искушений.
Греки и вообще южные жители, по страстности своей натуры, особенно боятся подобных искушений, потому что для них эти искушение слишком тяжелы. Тоже можно сказать про русских бар в рясах и вообще особ романического свойства, привыкших смотреть на женщину, как на лакомство. Эти люди, по их собственному признанию, при малейшем воспоминании о женщине, при одном даже имени женском, произнесенном случайно, или прочитанном в книге, чувствуют уже нервное потрясение и искушаются. Их, таким образом, самое имя женщины вводит в грех и мучит щекотливую совесть. Конечно, к такой чуткости совести приучают монаха, прежде всего строгие толки духовников о вечном внимании к самому себе и борьбе с силой демонской, затем – чтение о подвигах древних отшельников и желание подражать им, и наконец, самая строгость монастырских уставов. В общежительных монастырях строгость уставов доведена до того, что даже сны монашеские вменяются в вину монаху и в них он должен каяться духовнику. Если какой-нибудь соблазнительный сон приснится монаху в ночь перед причастием[18], то его лишают причастие как недостойного, точно он волен во снах своих. Поэтому монахи, в ночь перед причастием, боятся даже на минуту закрыть глаза, тем более, что по их словам, враг особенно силен в эту ночь. Такое правило всею тяжестью ложится на чередных иеромонахов, которым, во избежание сонного соблазна, приходится просиживать без сна по нескольку ночей сряду. После этого не удивительно, что некоторые из них до того простирают своё целомудрие, что не поминают женщин даже за проскомидией и во время служб церковных, хотя им за это платятся деньги[19].
Всех счастливее в этом отношении русские простолюдины, которые и на Афоне могут со спокойною совестью толковать о бабах и посмеиваться над их проделками. Наши простолюдины и в мире с бабой запанибрата, у них нет той романтичности воспитание и тех утонченных, пикантных отношений к женщине, какие существуют в так называемых образованных кружках, – их отношение прямее и проще, а потому и воспоминание о женщине меньше вредит спасению их на Афоне.
Вот безотрадная картина плотской брани, которую должен преодолеть монах, строго исполняющий долг свой. Не всякий, конечно, сможет успешно пройти по такой дороге, и большинство, услаждаясь сладострастными виденьями, по слабости натуры, впадает в грех блудный… Духовники вооружаются против таких слабостей сильными и грозными наставлениями и изнуряют падших епитимиями, но эти епитимии тоже не всегда действуют. Некоторые, особенно молодые монахи, истощив все силы в борьбе с плотью, наконец, впадают в полное отчаянье: терпение пропадает советы духовников теряют свою силу, на братию смотреть становится тяжело, и тут-то конечно во всей своей силе является страшное на Афоне искушение бегства. Тут уже вопрос жизни и смерти: быть или не быть в раю?… Кто насквозь пропитан воздухом Афонским, тот спохватится, и с ужасом отгоняя мысль о бегстве, просит запереть себя куда-нибудь, и принимается с большим рвением изнурять себя; но другой, более слабый, не выдержит соблазна – и махнет рукой на все подвиги. Грешный, но милый сердцу мир, представится ему во всей заманчивой прелести, жажда жизни пробьется наружу и, после долгого колебания, он объявляет старцам, что желает покинуть пустыни афонские. Старцы не сразу выпустят его, и несчастный должен ещё выслушать длинный ряд проповедей и угроз, имеющих притязание затронуть его совесть; старцы пугают его проклятием неба и страхом суда Божия, предсказывают вечные болезни и несчастия, делают заклинание над нечистым духом, засевшим в душу монашескую, но видя, что ничто не действует, выдают монаху паспорт и тот бежит, напутствуемый всеобщими сожалениями и проклятиями. Такой беглец, особенно если он схимник, считается на Афоне добычею дьявола, – за него и молиться не всякий решится. Замечательно, что эти беглецы лишь только вырвутся из-под устава афонского, сейчас же бросаются во вся тяжкая, точно стараясь вознаградить себя за долгий пост; иной до того раскутится, что и рясу по боку махнет, – а демон, конечно, торжествует. При мне бежали три монаха. Один из них, как слышно, совсем спился и угодил даже в острог, другой женился, а третий вернулся было на Афон, думая примириться с пустыней, но, пожив немного здесь, убежал снова и уже не возвращался.
***
Искушение афонские, по части женского пола, особенно усилились с тех пор, как к берегам св. горы стали приставать пароходы[20]. Ещё в то время, когда впервые пронесся слух, что на Афон будут ездить пароходы, монахи пришли в ужас и стали не на шутку опасаться за нарушение девственности горы. Опасение их сбылись. Дело в том, что на пароходах вместе с поклонниками подъезжают к Афону женщины, и хотя их не выпускают на берег, но все-таки они слишком близки к этому берегу и из монастыря можно их видеть. Толпы наших хожалок, отправляющихся в Иерусалим солунским путём, никак не могут взять в толк, что их боятся монахи и всячески выражают желание поклониться местной святыне. «Батюшки! голубчики! – кричат они во всю мочь, столпившись на пароходной палубе, – дайте хоть землицы-то афонской на память! Пришлите чёточек, родные!…» и т. п. Монахи прислушиваются к этим крикам и не знают куда деваться от искушений… Иной раз бабы долго стоят в виду монастыря, молятся, приходят в умиление и наконец затягивают визгливыми голосами: «под твою милость,» или: «о! всепетая мати!» – И зазвучит визг бабий над пустынными холмами Афона, самый воздух отравляется искушением и в страхе молятся отшельники, убегая в глубь своих келий…
Кроме этих случаев, нарушающих тишину пустынного Афона, бывают ещё другие, исключительные случаи, которые не легко обходятся местной братии. Мне особенно памятен один такой случай, да и на Афоне, я думаю, ещё многие помнят его. С парохода, вместе с прочими поклонниками, сошла на берег Руссика и жена капитана пароходного, женщина молодая и красивая. Одетая очень эффектно и окруженная толпою офицеров, она весело подошла к монастырским воротам. Ужаснулись монахи, увидев эту гостью; столпившись у ворот и пропустив несколько поклонников, они с угрозами захлопнули эти ворота перед самым носом красавицы. Муж её, конечно, рассердился, обещал жаловаться, но ему сказали, что устав афонский известен всему свету, что даже турки подчиняются ему, и капитан должен был притихнуть. Дама тоже обиделась таким невежливым приёмом и, назло монахам, решилась прогуляться по берегам Руссика. Под руку с каким-то франтом, она обошла кругом всего монастыря, освежилась афонскою водою, нарвала цветов и потом села отдыхать против ворот монастырских, лорнируя встречных монахов.
«Искушение! искушение!…» пронеслось из конца в конец по монастырю; отшельники взволновались; волнение и ожесточение было так велико, что многие взялись за камни и начальству стоило не мало труда успокоить и разогнать братию. Дама, вероятно, слышала весь этот шум, но не сошла с места, и, дождавшись своей компании, так же спокойно удалилась на пароход. Пароход уехал, но тем дело не кончилось. Демон соблазна совершенно овладел отшельниками, между ними появились раздоры, и некоторые после этого совсем не могли ужиться на Руссике и удалились в пустыню. Оставшиеся долго испытывали все муки плотской брани, которой не могли побороть ни крестом, ни молитвой…
Весть об этом происшествии быстро разнеслась по монастырям, скитам и кельям горы и весь Афон счел себя оскорблённым в лице Руссика. Все решили, что это дело не пройдет даром, что если Бог попустил женщине осквернить своим посещеньем гору, то это вследствие грехов монашеских, и потому ждали новой кары. Кара не замедлила явиться. Вскоре после этого случая, на Афоне, было сильное землетрясение, от которого более всех пострадал монастырь русский. Тогда все единогласно проговорили, что это гнев Божий карает Руссик за то, что он, из видов корыстолюбивых, приютил у себя мирские пароходы. Окончательно монахи успокоились только тогда, когда Бог послал проливной дождь и таким образом смыл пятно бесчестья с целомудренного Афона, уничтожив самые следы женщины, осквернившей святыню.
Знает ли эта особа, сколько тяжелого горя и слёз доставила она бедным отшельникам своим посещением Афона? Знает ли она, сколько ругани и искренних проклятий пало на её безвинную голову? Если не знает, так пусть лучше и не знает…
Другой случай подобного рода был при мне у монастыря Дионисиатскаго. Недалеко от этого монастыря пристал английский пароход, и какой-то лорд со своею супругою вздумали при этом прогуляться по берегу. Монахи, давно следившие за движениями парохода, встретили непрошенных гостей с камнями и дубинами в руках и едва не поколотили их. После такого недружелюбного приема лорд и леди поспешили скорее убраться, а в монастыре по этому случаю пели благодарственный молебен за скорое изгнание женщины. К общей радости монахов через несколько дней на Афон пришла весть, что этот пароход где-то разбился и леди по всем вероятностям потонула. Тут монахи ясно увидели перст Божий.
Наконец третий случай был в пристани Дафны. В этой пристани однажды ночью взорвало судно с грузом пороха и взрыв был так силен, что от 16-ти человек, ночевавших на судне, на другой день нашли в разных местах только две руки и ногу. По какому-то странному случаю от этого взрыва уцелела одна десятилетняя девочка, которую выбросило живую, хотя и раненную, близь монастыря Ксиропотамскаго. Монахи, конечно, узнали об этом происшествии и увидели в нём новое ухищрение демонское. После долгого совещания, они выбрали одного престарелого монаха и поручили ему вылечить девочку. Не знаю, чем лечил ее монах, только девочка в тот же день умерла. Труп ее сбыли на проходящее мирское судно, и самая память о ней сохранилась, может быть на несколько дней только в воображении искушающихся. А между тем она единственная женщина, которой пришлось умереть в царстве монашеском, на строго целомудренном Афоне.
Подобные происшествие резко пробуждают страсти афонские и ясно знакомят нас с тем жестоким воззрением на женщину, какое имеют местные монахи. В остальное время Афон сохраняет наружное спокойствие и тишину; борьба с плотью проходит внутренним путем, втайне, и редкий подметит те боли и скорби, с какою течет пустынная жизнь отшельника. Было бы несправедливо винить монахов за ожесточение и неприветливость к женщинам. Оно естественно. К этому побуждает монаха простое чувство самосохранения: он боится за самого себя и за своё загробное счастье, боится тех мучительных искушений, какие может возбудить в нем одно воспоминание о женщине и вот он ненавидит ее всей душою, и даже при случае готов повредить ей. Кого же винить в этом? Природу ли? силу ли демонскую, враждебную монашеству, или что другое?… Не знаю, читатель…