Я родился 8 апреля 1800 года во Франкфурте-на-Майне, в том доме "с золотым конем", перед которым сегодня стоит памятник Гете. У меня уже было три сестры, а рождение в 1802 году, в мае, моего брата, стоило матери, еще молодой, ее жизни. Облик ее моя память ищет напрасно, но люди в черном и катафалк, увозящий гроб, я помню очень живо. Уже на четвертом году жизни я стал посещать школу, находящуюся неподалеку на Театральной площади; старый учитель Греффе любил меня. Учился я быстро и усердно, но моя бьющая через край живость нередко приводила моих сестер и бонну в расстройство, а отца -- к применению розог.
Еще я хорошо помню частые марши французских войск по моему родному городу, под предводительством маршала Ожеро, который часто принимал ванны из молока и шампанского (конечно же за счет города); помню прекрасную иллюминацию, когда князь Примас стал великим герцогом Франкфуртским; помню многочисленные колонны прусских пленных после битвы под Иеной, проходы испанских войск в Ютландию, под предводительством маркиза де ля Романа, -- особенно, прекрасных андалузских коней испанской кавалерии и многочисленные проезды Наполеона с его мамелюками, кинжалы которых нам, детям, особенно нравились.
Мне было шесть лет, когда мой отец, замечательный пианист и поклонник классической музыки, впервые взял меня с собой в оперу; давали "Оберона, короля эльфов", я весь обратился в слух и зрение, и сохранил в памяти до сего дня мелодии и тексты, которые меня особенно привлекли, да так крепко, что и сейчас смог бы пропеть их. Затем я слушал "Дон Жуана", "Волшебную флейту", "Дунайскую деву" и другие оперы, и был всегда совершенно счастлив, когда отец брал меня с собою в театр.
Моя бонна, чтобы укротить мой дикий нрав и научить сидеть спокойно, после школы давала мне для заучивания наизусть много стихов; я должен был рассказывать их перед ужином, иначе я его не получал, но моя превосходная память всегда меня выручала.
В начале 1808 г. отец перебрался в Ганау, и я стал посещать тамошние школы. Здесь я впервые услышал греческую и римскую историю, эти уроки стали самыми любимыми. Свое свободное время я занимал чтением описаний путешествий, и мое желание побродить по свету проснулось. "Робинзон Крузо" и "Путешествия Кука вокруг света" были моими любимыми книгами. Тайно на чердаке читал я также романы о рыцарях и разбойниках, например, такие как "Фридрих с прокушенной щекой", "Гаспер со шпагой", "Адольф Раугаф фон Дассель", "Ринальндо Ринальдини", "Абелино -- знаменитый разбойник" и т. д., с восхищением изучал я и вольтеровскую "Историю Карла XII", "Историю Петра Великого" и другие исторические книги.
В Ганау в 1811 году умер мой младший брат, смерть которого я принял очень близко к сердцу.
В прекрасные летние воскресенья мы с друзьями бродили по окрестностям, а ежегодные народные праздники в близлежащем лесу Ламбау до сих пор остаются одними из самых приятных моих юношеских впечатлений. 13 июня -- День освобождения Ганау (в 30-летней войне со шведами) от осады императорских войск, генерал которых -- Ламбау от отчаяния, что не смог взять город, в этом лесу взорвал себя бочкой с порохом. Все население Ганау 13 июня отправлялось в прекрасный дубово-буковый лес с закусками и напитками и праздновало дотемна, а мы, мальчишки, были как в раю.
Будучи любознательным мальчиком, я часто посещал многочисленные мастерские золотых дел мастеров, в большинстве своем французов, потомков гугенотов, которых эдикт Нанта изгнал из Франции, и которые осели здесь и до сего дня сохранили язык свой и обычаи.
После ранней смерти моего отца в мае 1812 г., который скончался от упадка сил, опекун отдал меня в частное учебное заведение в Оффенбахе, неподалеку от Франкфурта-на-Майне, к профессору Гилле. Здесь жила сестра моей так рано умершей матери, она была замужем за добропорядочным человеком, фабрикантом карет -- Диком, кареты которого пользовались европейской славой, так как были прочны и элегантны.
Тетя отнеслась ко мне с материнской нежностью, и я многим обязан этой превосходной женщине. В Оффенбахе в то время жили люди, которые были знакомы с Гете; после написания своего труда "Правда и вымысел" он проводил там иногда свободный денек или вечер со своей Лили. В этом маленьком пропыленном городке можно было встретить приятное общество, живущее духовной жизнью и любящее музыку. У профессора Гилле, учеником которого я стал, я усовершенствовался во всех науках, занимался латынью (до Овидия и Горация), рисованием, естественной историей, физикой, французской литературой, а под руководством профессора Ланглуа (тоже эмигранта) -- географией и историей.
В 1812 году впервые увидел Всемирную историю Беккера, которую я буквально проглотил, особенно "Одиссею" и "Илиаду", обработанные для юношества. Мы, мальчишки-ученики, восхищались "Илиадой", многое знали наизусть, делали шлемы и щиты из картона, мечи и копья из дерева, делились на греков и троянцев, брали себе имена знаменитых героев Троянской войны и в свободные часы яростно сражались в саду и просторных дворах учебного заведения, в честь божественного певца -- Гомера.
1812--1814 годы еще свежи в моей памяти. Я живо припоминаю зиму и весну 1811--1812 годов, когда ежедневно многочисленные французские, итальянские, португальские войска, войска Рейнской федерации шли и шли на север из Майнца и Франкфурта через Ганау по дороге, проходящей рядом с нашим домом. Буквально каждое утро мы просыпались от грохота барабанов и музыки за окнами и видели проходящие полки; впереди шли саперы, человек 20 приблизительно, с большими бородами, в белоснежных кожаных фартуках, с блестящими топорами на плечах; следом за ними шел тамбур-мажор в расшитой золотом униформе, с большими эполетами и мощной бамбуковой палкой, которую он высоко подбрасывал в воздух и ловко ловил; следом, плотной массой шел полк, но французские солдаты уже не пели "Марсельезу", а музыканты обычно играли мелодию "Позаботимся о благе Империи".
Как выше было сказано, большая часть французской армии направлялась в Россию через Майнц, Франкфурт и Ганау; содержание солдат и коней легло грузом на жителей Германии еще с 1792 года. Как только французский полк переправлялся через Рейн, его экипировка, питание и проживание падали бременем на Германию, не считая разнообразных реквизиций и частных денежных контрибуций, которые налагались на почтенные немецкие правительства.
Это было время величайшего унижения Германии, поэтому и неудивительна та радость, которая всколыхнула всю страну, когда со скоростью молнии распространилось сообщение об уничтожении огромной французской армии в ледяных полях России. Люди не могли поверить, удивлялись, а затем жили, как заново родившись. Весной 1813 года молодые призывники второй французской армии прошли через Франкфурт и Ганау на поля битв в Лютцен, Баутцен, Дрезден, Катцбах, Кульм, Денвитц и Лейпциг, чтобы в ужасных сражениях напитать немецкую землю своей кровью. Часто видел я этих молодых людей лет 17-18-ти в синих куртках и белых штанах (некоторые получали униформу только в Германии) во Франкфурте, в строю на марше, десятками падавших от усталости на мостовую и крепко засыпавших, прежде, чем им раздавали билеты на расквартирование. Учили их только на марше, но все же эти молодые люди сражались как львы, когда надо было драться за славу их императора. В конце апреля того же года я в последний раз видел Наполеона во время его спешной поездки из Майнца в Лейпциг.
В течение лета 1813 года на правом берегу Майна, недалеко от Франкфурта, для приема тысяч раненых, которые поступали из Лютцена, Баутцена и Дрездена, были построены огромные деревянные бараки. После битвы под Дрезденом было 10000 раненых. Каждый вечер целые телеги ампутированных рук и ног увозили из городского госпиталя на так называемое Борнхаймерское кладбище, где были уже вырыты большие могилы, принимавшие ежедневный урожай смерти. Даже многочисленные городские монастыри были переполнены больными и ранеными солдатами; в октябре в этих импровизированных госпиталях стал свирепствовать тиф, да так, что сотни мертвых на упомянутом кладбище пересыпали негашеной известью. Это было ужасное время. Тифозная лихорадка распространилась и на город, она унесла многие жизни; моя сестра Генриетта, милая юная брюнетка 17 лет и младшая сестра едва остались в живых.
В последние дни октября австрийско-баварские войска под командованием Вроде прибыли в Ганау, а войска принца Карла -- в Оффенбах и Франкфурт, чтобы перерезать путь бегущим остаткам французской армии. Последняя битва в Германии происходила близ Ганау, в трех часах от Оффенбаха, мы отчетливо слышали грохот пушек и видели позже печальные остатки французской армии, бредущей вдоль шоссе, огибающего Франкфурт (в город по приказу Наполеона они не были пущены), спешащие в Майнц, грабящие повсюду; видели мы и тысячи усталых, умирающих солдат на большой Лейпцигской дороге; видели и пленных, которых вели казаки. Французские офицеры просовывали руки, полные наполеондоров, сквозь решетчатые ворота Франкфурта и просили хлеба и вина; им давали, что могли. Поскольку Оффенбах, где я жил в то время в пансионе, расположен на левом берегу Майна, а большая дорога проходит по правому, а в то время оба берега еще не были соединены мостами, город избежал разграбления, но из предосторожности каждый из нас, мальчиков, собрал свои пожитки, чтобы в случае опасности спрятать их и спасти.
Едва ушли французы, во Франкфурт въехали первые отряды казаков, принятые с ликованием; немного передохнув, они поскакали по дороге, на Майнц, догонять французов. В Оффенбахе эти казачьи отряды также были приняты очень радушно: накормлены, напоены.
На троицу 1814 г. я прошел конфирмацию, и праздничность обряда произвела на меня глубокое впечатление, я не могу забыть об этом до сих пор. В июне того же года я окончил заведение профессора Гилле с отличными оценками и поступил в пансион де Бари во Франкфурте. Здесь я старался углубить свои знания, учил английский, итальянский, на которых могу говорить и бегло писать; у меня было много друзей, и я вел жизнь тем более приятную, что был совершенно независим. Прекрасное расположение города и его окрестностей, две большие ежегодные ярмарки, приезды иностранцев и путешественников на воды делали жизнь в городе очень интересной.
Во Франкфуртском театре, уже тогда известном своим замечательным оркестром (руководимым Шмидтом и позже Шпером), я видел все спектакли и слышал все оперы, которые шли на его сцене с участием таких знаменитых певиц, как Каталани и др.
Однажды, в 1818 г. я зашел в кондитерскую съесть кусок яблочного пирога. И увидел там пожилого мужчину лет примерно пятидесяти с орденом Владимира, который был представителем русского посольства при германском бундестаге. Слово за слово, мы разговорились, и поскольку я сказал ему о том, что вся моя семья с отцовской стороны уже более 20 лет живет в России, а у меня есть большое желание поехать туда, он сказал мне слова, которые я потом частенько вспоминал не без удовольствия: "Молодой человек, если хотите поехать в Россию, вы должны захватить с собой большие мысли и оставить мелкие и узкие нравы немецкой жизни. В нашем бескрайнем государстве все в больших масштабах, мысли и идеи -- величественны и должны быть таковыми. Со знаниями, терпением и настойчивостью там можно сделать блестящую карьеру (небольшая протекция тоже не помешает)".
Мне кажется, слова этого чужого мне человека стали пророчеством для меня, но тогда я еще не знал, что свое путешествие в Россию я совершу через несколько лет. В году в 1819-ом, мне кажется, я прочел однажды во Франкфуртской газете, что тогдашний генерал-губернатор Новороссии граф фон Ланжерон посетил кабинет-музей древностей и медалей городского советника Бларамберга в Одессе и осмотрел его с большим удовольствием. Так как этот городской советник был ни кем иным, как моим любимым дядей, я принял решение сообщить ему о своей учебе и о желании поехать в Россию. Я получил ответ от дяди с советом сначала поступить в один из немецких университетов, изучить право, а затем, со званием магистра юриспруденции, приехать в Россию, где он обо мне позаботится.
Вследствие этого, в октябре 1820 года я отправился в Гессен, явился к тогдашнему ректору, профессору Кроме, был зачислен и стал слушать математику у доктора Умпфенбаха, естествознание -- у профессора Хильдебрандта, право -- у доктора Бюхнера, дельного юриста, статистику и полицейское право у старого Кроме, который был женат на англичанке и бездетен, и в доме которого меня принимали очень радушно.
Ввиду демагогического студенческого окружения и моей цели поехать в Россию, я держался в стороне от всех студенческих союзов, не вступал ни в какие объединения буршей и посвящал себя исключительно наукам; развлечением моим была переписка с сестрами и друзьями, а также посещение их во время каникул.
В то время добирались из Гессена во Франкфурт на немецкой "почтовой улитке", как Берне называл почтовую карету, и, действительно, требовалось 12 часов, чтобы преодолеть 6 немецких миль. Как быстро ездят теперь на паровом "коне"!
Поскольку мой дядя пригласил меня весной 1823 г. приехать в Москву через Петербург, в марте того года я покинул Гессен с наилучшими аттестациями, среди которых была -- и от профессора декана фон Аренса, которая удостоверяла, что я держался в стороне от всех студенческих интриг. В Москве я должен был задержаться, чтобы усовершенствоваться в русском языке, который я только что начал изучать, и которым ни в чтении, ни в письме еще не владел достаточно хорошо.
После того, как я в последний раз принял участие в праздновании Троицы в лесу под Франкфуртом, я нашел хорошую возможность совершить путешествие с одним гамбургским банкиром на его родину, с совместными расходами и в его экипаже. Я выпил последний бокал шампанского с моими друзьями и двоюродным братом Диком в гостинице "У лебедя", и 20 мая выехал из Франкфурта-на-Майне.
Наше путешествие в Гамбург мы совершили через Кассель и Ганновер за 4 дня, и после приятного отдыха я поспешил в Любек, чтобы на парусном корабле отплыть 1 июня в Кронштадт. Из-за отвратительных ветров мы пробыли в море 12 дней, а по прибытии в Санкт-Петербург я был удивлен, не найдя там ночи, которая на этих широтах летом заменяется несколькими часами сумерек.
Итак, первый отрезок моего жизненного пути остался позади. До этого времени я был свободен и независим, и жил среди родственников и друзей, которых знал с детства. Теперь я вступал на новый жизненный путь, в совершенно чужой стране, жителей которой, их нравов и обычаев я не знал, и язык которых я еще плохо понимал. Тем не менее, я оставался в твердой уверенности, что небо и дальше будет охранять меня.