Глава III

1838 год

Январь был настолько мягким, что уже 24-го мы смогли совершить поездку в один из окрестных королевских садов, чтобы устроить пикник прямо на молодой траве. В то время я еще не предполагал, что этот год будет одним из интереснейших в моей жизни. Объяснялось это сложившейся тогда политической ситуацией на Востоке, о которой необходимо предварительно дать некоторые разъяснения39.

Выше упоминалось, что во время моего приезда в Тегеран, в августе 1837 г., шах отсутствовал. Он продвигался со своей армией к Герату, чтобы овладеть им. Шах имел на то полное право, потому что этот важный город ранее принадлежал Персии и персидские правители никогда не отказывались от него. Тогдашний правитель Герата Камран-Мирза (называвшийся также Камран-шахом), афганец, часто совершал набеги на пограничные персидские районы, грабил города и деревни, уводил с собой жителей и тысячами продавал их в Бухару и Хиву. Несмотря на то что русский и английский министры отговаривали шаха от этого похода (в особенности граф Симонич убеждал шаха через его первого министра Мирзу Хаджи-Агасси привести сначала в порядок расстроенные финансы государства, улучшить управление, а затем уже думать о возвращении своей прежней собственности), эти дружеские советы не имели ни малейшего успеха. В июле 1837 г. Мохаммед-шах выступил из Тегерана со своей армией, чтобы вернуть Герат, ключ к Индии, как называли его англичане. Английское правительство неодобрительно относилось к этому предприятию и пыталось любыми средствами его сорвать или по крайней мере помешать его осуществлению. Всем английским офицерам, находившимся на персидской службе, было запрещено следовать за армией; исключение составлял лишь полковник Стоддарт, который должен был подробно информировать министра Макнила о продвижении войск. Армия шаха двигалась очень медленно. В октябре она овладела маленьким фортом Гуриан, который был ключом к Герату, и начала осаду последнего.

Во время похода персидской армии к Афганистану его величество покойный император Николай предпринял поездку на Кавказ, посетил Тифлис, но ранее побывал в Эривани. Здесь его встретил губернатор персидской провинции Азербайджан амир-низам из Тавриза, чтобы приветствовать его величество от имени шаха. Амир-низам прибыл на встречу, по персидскому обычаю, с большой свитой, в которой находился и юный наследник престола, нынешний шах Насер эд-дин, тогда восьмилетний мальчик. Император принял мальчика очень дружелюбно, посадил его себе на колени, приласкал и щедро одарил, но в беседе с амир-низамом заявил, что со стороны шаха, его друга и доброго соседа, нелюбезно не только принимать к себе русских и польских дезертиров, но и, более того, формировать из них под командованием бывшего вахмистра целый батальон, который теперь находится при армии шаха и, вероятно, стоит уже у стен Герата. Итак, он желает, чтобы эти дезертиры были отправлены в Грузию. Желание императора было для амир-низама, естественно, приказом, и он ответил его величеству, что тотчас же сообщит об этом своему государю, но счел необходимым добавить, что отправка дезертиров назад связана в данное время с некоторыми трудностями, так как русский батальон, вероятно, уже под стенами Герата. Император Николай настаивал тем не менее на его выдаче и выехал из Эривани в Тифлис. Граф Нессельроде поставил в известность графа Симонича о воле его величества императора и приказал ему приложить все усилия к тому, чтобы завершить это дело. Между тем слух об этом дошел до графа уже с персидской стороны. Однако персидская администрация начала с того, что стала поспешно переправлять в лагерь под Гератом снаряжение русских и польских дезертиров, находившихся в Тегеране и Тавризе. Эти действия не свидетельствовали о персидской лояльности. Так как шах и его первый министр Мирза Хаджи-Агасси (который был действительным правителем Персии) находились под Гератом и граф ни с одним из них не мог вступить в прямой контакт, чтобы обсудить этот вопрос, он в записке графу Нессельроде попросил добиться для него разрешения его величества лично отправиться в лагерь под Гератом и переговорить с шахом и его министром об этом деле.

Между тем английская миссия пронюхала об обмене депешами, и, догадываясь об их содержании, Макнил, чтобы опередить нас, выехал 26 февраля из Тегерана в лагерь под Гератом в сопровождении артиллерийского полковника Тодда, майора Ферранда и нескольких английских сержантов. Цель этой спешной поездки, как мы позднее узнали, заключалась в том, чтобы склонить шаха снять осаду Герата, а в противном случае побудить защитника города Яр-Мухаммед-хана, первого министра Камран-Мирзы, а также его тайного советника и помощника английского лейтенанта Элтреда Поттингера затянуть оборону Герата до тех пор, пока Англия официально не вмешается в это дело.

Мы тем временем вынуждены были ждать ответа из Петербурга. Он пришел в конце февраля. Царь дал свое согласие на то, чтобы граф Симонич отправился в лагерь и потребовал выдачи батальона. С этого момента в русской миссии наступило оживление. Было куплено много лошадей, наняты мулы, а еще больше -- феррашей и голямов. Готовясь к длительному путешествию в Герат, мы сделали покупки, подготовили дорожную одежду и другие вещи. Дату отъезда назначили на 9/21 марта 1838 г. И действительно, в тот самый день, а именно в среду вечером, мы отправились в путь из Тегерана. В нашу экспедицию входили граф, его сын, я, второй секретарь Ивановский, доктор Иениш и драгоман Мирза-Якуб, а также назир (управляющий), 6 казаков с урядником, 10 феррашей с ферраш-баши, 4 камердинера, 10 вооруженных голямов и приблизительно 50 лошадей и 100 мулов с погонщиками.

Первый секретарь барон Боде отсутствовал, потому что еще в ноябре 1837 г. получил отпуск и отправился в Англию и Россию. Первого драгомана миссии Гутта мы должны были разыскать в лагере под Гератом.

Так как маршрут нашего путешествия в Герат и обратно указан в опубликованном мною военно-статистическом описании Персии, вышедшем в 1853 г. в VII книжке "Записок Императорского Русского географического общества", я не буду вдаваться в подробности и ограничусь здесь лишь общими данными.

Путешествие в Персии, особенно предпринятое русским посланником, нельзя сравнить с путешествием в европейских странах. Здесь, в Персии, нет даже хороших дорог, мостов через реки (по крайней мере не везде), ни одной гостиницы, не говоря уже о комфорте, с которым можно путешествовать в Европе. В Персии, если отправляешься в путь, надо брать с собой все имущество. И так как на Востоке о человеке судят по одежде, внешности и свите (т. е. чем больше у путешественника свита, тем уважительнее относятся к нему), то и мы должны были придерживаться этого обычая.

Для походного экипажа у меня были четыре лошади, две из которых были прекрасными туркменскими иноходцами. Со мной ехали русский слуга, он же прачка, а при случае и повар, слуга-армянин и персидский конюх. Мое имущество помещалось в двух яхтанах, т. е. четырехугольных деревянных, обтянутых кожей ящиках с кожаными ремнями, которые навьючивают по два на мулов или лошадей. Ящики имеют с обеих сторон железные кольца, в которые можно продеть две прочные деревянные палки длиной 3 1/2 фута с крюками. Ремнями к палкам привязывают толстый, сложенный вдвое кусок полотна, на который можно класть матрац. К крышке одного из ящиков к тому же приделана обтянутая кожей доска, которая поднимается и опускается при помощи шарниров. Подняв ее, можно положить подушку. Когда ящики снимались с вьючного животного и между ними навешивались палки, они образовывали кровать; оставалось только положить матрац, подушку, простыни, и походная кровать была готова. Подобными яхтанами на Кавказе пользуются все офицеры, так что во время ночлега не надо ложиться на сырую землю и к тому же всегда имеешь при себе кровать.

В одном яхтане находились мое белье, форма, сюртук, пальто и прочая одежда, а также портфель с необходимыми принадлежностями для письма; в другом -- запас чая, сахара, восковых свечей (стеариновых свечей тогда в Персии еще не знали) на пять месяцев, затем ром, чайный сервиз, походный несессер и т. д. Если ко всему этому добавить еще вещевой мешок моего слуги, то набирался груз для одного мула (6--8 пудов, или 2--3 английских центнера). Другой мул навьючивался двумя большими войлочными баулами (мафраш), подбитыми изнутри ковровым материалом. В одном находились матрац, две подушки, покрывало, простыни, три походных стула, походный раскладной стол, медный умывальник с кувшином, персидский бумажный фонарь и другие мелочи; в другом -- конская упряжь, т. е. четыре большие попоны из войлока, уздечка, хомуты, веревки с кольцами и железными наконечниками, которые вбивались в землю, четыре торбы, большой медный, оцинкованный внутри котел, из которого поили коней, щетки и скребницы для лошадей, четыре больших широких ремня из хлопчатобумажной ткани для крепления попон, плюшевая тряпка для чистки и имущество конюха.

Палатки и ковры находились под особым присмотром ферраш-баши. Каждый из нас имел свою палатку. Ночевали мы либо в городах, либо в деревнях, иногда даже в караван-сараях, но чаще всего в палатках.

Каждое утро, на рассвете, попив чаю, мы отправлялись в путь. Все ехали верхом, только граф в легком фаэтоне, запряженном двумя лошадьми. Если дорога была плохая, он садился на коня. Перед фаэтоном графа верховые конюхи вели четырех оседланных жеребцов с роскошными едеками (попоны, расшитые цветными полосками сукна, арабесками и цветами). Казаки и голямы следовали за фаэтоном. Что касается феррашей и чарвадаров (погонщиков мулов), то они всегда выезжали рано утром вперед на следующую станцию (мензил) или с палатками, коврами и багажом для разбивки ночного лагеря. В пути мы ехали либо вместе, либо поодиночке. Кто-то зарисовывал красивые пейзажи, делал наброски руин и т. д., другой занимался охотой. Для этой цели мы имели полдюжины борзых. Однако в полдень наши взоры устремлялись лишь в одну точку на горизонте. Этой точкой было место расположения лагеря. Здесь, в тенистом местечке у ручья или цистерны (аб-амбар), четыре камердинера, высланные вперед с холодными закусками, готовили нам завтрак. Лагерь был заметен издалека по афтаб-гердену (навес от солнца), представлявшему собой косо натянутое белое полотнище, одна сторона которого крепилась снизу деревянными колышками, а другая растягивалась вверху двумя шестами. Получалось что-то вроде полупалатки. В ее тени расстилался ковер, а поверх него скатерть.

Когда мы приезжали в лагерь, камердинеры вынимали из ящика полевой кухни холодное жаркое, крутые яйца и т. д., персидский белый хлеб, вино и ликер. Перед каждым ставилась маленькая серебряная тарелочка. Мы садились, по персидскому обычаю, на корточки и смело брались за дело. После завтрака подавались кофе и кальян. Пока мы еще с полчаса отдыхали, слуги убирали походную кухню, снимали и скатывали афтаб-герден и грузили все это на мула. Мы снова садились на коней и ехали так до вечера, пока не добирались до станции или ночного лагеря. Здесь для каждого из нас была приготовлена палатка, внутри постелен ковер, наготове походная кровать, стол и раскладные стулья, а также кувшин для воды с умывальным тазом. Если ночевали в деревне или городе, то каждого из нас уже ожидала квартира или комната; все шло как по маслу. До ужина приводили себя в порядок. В промежутках пили чай и отдыхали на походной кровати. Когда мы квартировали в деревне или городе, то зажигали персидский фонарь -- бумажное страшилище длиной 2--3 фута с деревянным или медным дном. Слуга, провожая нас к дому посланника, шел впереди и освещал дорогу. Мы вооружались толстыми палками, чтобы отгонять многочисленных собак, рыскавших ночью по улицам. Ужин продолжался обычно полчаса, иногда целый час, смотря по тому, насколько утомительным был дневной переход. Во время ужина обменивались впечатлениями об увиденном в пути. Затем желали графу спокойной ночи и отправлялись по домам, предшествуемые слугами с фонарями.

Если ночевали в открытом поле, т. е. в лагере, ферраши приходили на рассвете и зачастую разбирали палатки, когда мы еще спали крепким сном, потому что, как было сказано выше, их каждое утро отправляли с багажом вперед. Затем мы собирались у графа и в 6--7 часов утра ехали дальше.

По пути нашего следования, естественно, распространялась весть о том, что русский везир-и-мухтар (посланник) направляется в Герат. Поэтому в каждой деревне или каждом городе, где мы останавливались на ночлег, графу организовывали маленькую церемониальную встречу. Нас приветствовал староста деревни (кетхода), а также милая деревенская молодежь, которая, по персидскому обычаю, оказывала посланнику честь тем, что зажигала курения; впрочем, из-за недостатка благовоний они жгли в черепках с раскаленными угольками сечку (мелкую солому). Церемониал этот нас всегда смешил. У входа в дом, отведенный для графа, уже стоял в ожидании хозяин, держа в руках ягненка, которого он преподносил графу, высказывая при этом тысячу комплиментов и уверяя его в своей преданности. Позднее, вечером, этот ягненок фигурировал на столе как жаркое.

На следующее утро во время прощания хозяин получал в награду несколько дукатов или сукно на кафтан, как того требовал персидский обычай; поэтому посланник вез с собой разнообразные подарки. Если мы прибывали в город, то о нашем приезде возвещали с городских стен звуки трубы. Навстречу на коне выезжал губернатор. Приветствуя графа, он бесчисленное число раз уверял его в своей преданности и, поскольку на дворе стоял март и фрукты еще не созрели, преподносил посланнику ягнят, домашнюю птицу или дичь; слуги, приносившие эти подарки, всегда получали щедрое денежное вознаграждение -- бакшиш, или по-персидски пешкеш.

Каждый раз, когда мы покидали ночной лагерь, нас провожали дервиши и факиры. Они стояли и вдоль дорог, полунагие, с перекинутыми через плечо бараньими шкурами, держа в руках медные или изготовленные из кокосового ореха плошки с водой. Они протягивали их нам с громкой молитвой о нашем здравии, чтобы получить немного серебра. Вообще, наши карманы опустошались ежедневно, потому что персы очень жадны до денег и считают всех иностранцев очень богатыми, особенно урусов (русских) и инглиси (англичан). Мы всегда были рады случаю остановиться на ночлег в чистом поле, где нам меньше докучали.

Мы двигались быстро. На пути к Герату у нас было только три или четыре дня отдыха. Сначала наш путь пролегал по большой дороге паломников, которая вела к святому городу Мешхеду40 в Хорасане, вдоль южных склонов Эльбурсских гор через Пелешт, Ласджерд, Семнан, Ауван, Дамган (старый Гектомополис), столицу Парфии (как утверждают историки), в Шахруд. Здесь мы свернули с большой дороги паломников на юго-восток, чтобы сократить путь до Герата, и пересекли часть огромной солончаковой пустыни. За одну ночь мы проехали по этой пустыне 90 верст от Шахруда до Биар-Чумена и добрались туда в полдень, уставшие до полусмерти, потому что все это время почти не слезали с седла. Здесь выказали свою выносливость мои туркменские иноходцы.

В деревне, где как раз проходил мохаррем, о котором я упомяну позже, было очень много мулл. Что нас поразило -- были lieux d'aisances {Отхожие места (фр.).}, которые находились все в одном месте деревни, полностью открытые и лишь окруженные небольшой стеной высотой в 2 1/2 фута. Каждый мог пойти туда и à la barbe de tout le monde {На виду у всего света (фр.).} справить свою нужду, и испарения этих клоак были не совсем приятными. Окрестности пересекает множество ручьев. Земля здесь очень плодородна. Тут мы видели огромные плантации табака. Туркмены расширили свои набеги до этих мест, уводя с собой многих жителей в рабство в Бухару и Хиву. Нам сообщили, что около 150 жителей Биар-Чумена еще находятся там в рабстве.

Отсюда наш путь лежал все время на юго-восток через Туршиз (Султанабад), Ханабад, Аббасабад и Назирабад. Затем мы миновали руины некогда большого города с обширным кладбищем, проехали мимо форта Саламе и 4 апреля прибыли в Руй (или Хаф). Город лежал в развалинах; правда, хорошо сохранился дворец, где мы и остановились.

Вспоминая места, которые мы в последние дни проезжали, мы могли с уверенностью сказать, что раньше они были густо заселены. Каждый день нам попадались руины бывших городов или деревень, кладбища со множеством мусульманских могил, караван-сараи из обожженного кирпича, удивлявшие нас своими размерами, старые ирригационные каналы и, наконец, водохранилища (аб-амбар), также сооруженные из обожженного кирпича; последние, а также имамзаде (надгробные памятники святых) с небольшими мечетями были в лучшем состоянии. Прежнее многочисленное и трудолюбивое население этой части Восточной Персии было уничтожено или угнано разбойниками-туркменами в рабство в Хиву и Бухару. Набеги поощрялись правителем Герата, он и сам в них участвовал. Это и явилось основной причиной похода Мохаммед-шаха на Герат.

Мы осмотрели развалины Хафа, а также прекрасные обширные сады дворца, украшением которых были могучие платаны, вязы и другие деревья. Начальник провинции Хаф, некий Насролла-хан, нанес графу визит и предложил ему дать нам для сопровождения отряд персидских войск, хотя окрестности между Руем и Гурианом были относительно безопасны. 5 апреля, рано утром, мы выехали из Руя. Нас сопровождали персидская милиция из крестьян (туфенджи), вооруженная кремневыми ружьями, и небольшой отряд кавалерии. К нам присоединился большой караван с провиантом и прочим для персидского лагеря. Сначала мы ехали по широкой равнине, потом -- через узкое ущелье длиной в 3 1/2 агача (21 версту). Теперь мы двигались прямо на восток. Миновав ущелье, мы снова выехали на равнину и расположились на отдых у разрушенной деревни Деханей-Керати, от которой остался лишь старый минарет.

На следующий день мы ехали по широкой равнине и вскоре натолкнулись на остатки каравана, который за несколько дней до этого подвергся нападению туркмен или афганцев. Кругом валялись седла, клочья одежды, а также трупы. Купцы и туфенджи, которые сопровождали нас, похоронили погибших, призывая тысячи проклятий на головы убийц.

Мы заночевали у небольшого водоема с солоноватой водой. Ночью прошел сильный ливень. 7 апреля мы продолжили наше путешествие. 8 апреля спустились в долину, в которой находится небольшая крепость Гуриан, и расположились у ее полуразрушенных стен. Здесь еще сохранились окопы персидской армии. Мы видели следы пуль на стенах и домах этого городка. Побывали мы и в развалинах дворца, в котором прежде жил афганский комендант Шер-Мухаммед-хан.

В окрестностях Гуриана я и доктор Йениш обнаружили одинокую могилу в тени старой ивы, где покоился молодой прусский гвардейский офицер барон фон Эммерих. Из Берлина в персидскую армию его привела несчастная любовь, и здесь во время осады он скончался, одни говорят -- от нервной лихорадки, другие -- от яда.

8 апреля мы продолжили наш путь, держа направление на восток, пересекли равнину, проделав 3 1/2 фарсанга41, и расположились у деревни Сендеджан, утопавшей в садах.

Проехав 9 апреля 2 фарсанга по этой равнине, мы достигли реки Герируд, вздувшейся из-за таяния снега на Паропамизских горах и несшей свои мутные воды на север. Не без труда мы пересекли верхом этот широкий и бурный поток. Верблюды, лошади и люди удачно перешли реку вброд, но нагруженные ослы были оставлены на берегу в ожидании момента, когда спадет вода.

После того как мы проехали еще около 30 верст (5 фарсангов) по равнине, нас встретил наш драгоман Гутт с большим истикбалом (свитой) из персидских ханов и офицеров и проводил нас в персидский лагерь, куда мы прибыли к 4 часам дня. Лагерь выглядел очень грязным и ничем не напоминал лагерь европейских войск.

Сначала мы посетили Мирзу Хаджи-Агасси, первого министра шаха, пользовавшегося во всей Персии дурной славой из-за сумбурности мышления и вздорности характера. Я имел честь впервые познакомиться с этим человеком, и, казалось, он был очень обрадован нашим приездом. Так как эта личность играла, к сожалению, значительную роль вовремя всего Гератского похода, будет не лишним подробнее олисать характер и особенности этого оригинального человека.

Мирза Хаджи-Агасси, уроженец Эривани, из племени байят, был обыкновенным школьным учителем (моаллимом), преподавал чтение и письмо, хорошо толковал персидских поэтов и считал себя искусным астрологом. Ему удалось позднее стать служителем или надзирателем (лал-е) двух сыновей Аббас-Мирзы, а именно Мохаммед-Мирзы и Феридун-Мирзы; первый -- впоследствии Мохаммед-шах, а второй -- губернатор провинции Фарс.

Мирза Хаджи-Агаоси настолько втерся в доверие к Мохаммед-Мирзе (молодому человеку со слабым характером), что стал его любимцем. После восшествия на персидский трон новый шах сделал его первым министром, хотя Мирза Хаджи-Агасси официально не занимал эту должность. Человек он был эксцентрического характера и нрава. Невежественный в высшей степени во воем, он утверждал, что принадлежит к секте суфиев (философы)42, и вообразил, что может по звездам угадывать судьбу людей; часто болтал чистейший вздор и хвастал своим хладнокровием и самообладанием. Так, он прочитал плохой персидский перевод книги Бурьенна о жизни Наполеона I и возомнил, что похож на маршала Нея. Он также уверял, что Наполеон только потому совершал такие великие дела, что его собственная душа (т. е. душа Мирзы Хаджи-Агасси) пребывала с ним, в то время как его тело оставалось в Персии. Он присутствовал во время сражения у Елизаветполя (сентябрь 1826 г.)43, но при первом вражеском пушечном залпе пустился наутек и чистосердечно в этом признавался, добавляя, что свист первых русских ядер показался ему плохим предзнаменованием для исхода сражения.

Несмотря на все эти странности, Мирза Хаджи-Агасси был совсем не глупым, а лишь, как говорится, упрямцем. Его коньком были солдаты, ружья и особенно пушки. Он возомнил, что, чем больше шах, его повелитель, будет иметь пушек, тем больший страх, по его мнению, будут испытывать перед ним враги Персии.

Однажды он показал нашему консулу в Гиляне А. Ходзько во время его пребывания в столице арсенал Тегерана. Указывая на многочисленные пирамиды ядер, сложенные в просторном дворе арсенала, он сказал ему:

-- Смотри, сколько у меня уже есть ядер: если мне пришлют еще те ядра, которые я приказал отлить в Мазендеране, то у меня будет целый курур (500 тыс.). Предположим, что каждое из этих ядер убьет одного солдата. Какая армия сможет тогда устоять против персидской?

В то же время надо признать, что в качестве первого министра он верно служил своему повелителю. На него никто не имел влияния, и к тому же он был честным человеком, каким может быть только перс. Поскольку шах давал своему министру полную свободу действий и все приказы и распоряжения во время осады Герата исходили от Мирзы Хаджи-Агасси, не удивительно, что все шло шиворот-навыворот, ибо у него не было никаких военных знаний и он никогда не покидал лагерь, чтобы поближе посмотреть на Герат.

Мирза Хаджи-Агасси угостил нас шербетом и много говорил о своих подвигах в сражениях против афганцев. От него мы направились к Мохаммед-шаху, который принял нас в просторном шатре, окруженном сарай-перде, т. е. перегородками из холста, составлявшими род двора. Церемониал этой аудиенции был гораздо проще, чем если бы он принимал нас в своем дворце в Тегеране. Он казался очень милостивым и благосклонным по отношению к графу, обрадовался его приезду. И так как граф представил меня своим адъютантом и сказал шаху, что я обладаю некоторыми познаниями в искусстве осады, шах выразил пожелание, чтобы я побывал в окопах и высказал о них свое мнение. Граф Симонич ответил, что желание его величества будет исполнено, и мы удалились из шахского шатра, соблюдая обычный церемониал, и трижды низко поклонились. В это время наши слуги занимались тем, что ставили палатки на почтительном расстоянии от лагеря персидской армии. Так как места было много, я приказал размещать их на определенном расстоянии друг от друга, с тем чтобы позднее вблизи палаток можно было построить конюшни и даже летние помещения из саманного кирпича или сырой глины.

Едва мы разбили палатки, как появился капитан Семиио, пьемонтец, служивший у персов. Он представился графу, которого знал по Тавризу и Тегерану. Я воспользовался случаем и познакомился с ним. Наш министр предложил ему отправиться со мной для осмотра окопов.

Мы сразу же сели на коней и поехали через персидский лагерь, через опустошенные виноградники и деревни, через ручки и каналы. Во время инспектирования я поднялся на возведенный из сухой глины бруствер, дабы через зубцы его стенок посмотреть, что происходит на валах или стенах крепости. В тот же момент в зубцы, за которыми я прятался, ударила пуля, осыпав мое лицо глиняной пылью. На мое счастье, зубцы стенок бруствера были толстыми. Могло статься так, что меня сразу же по приезде в Герат сразила бы афганская пуля.

Осада этого города, в котором находилось лишь около 3 тыс. афганцев без артиллерии и перед крепостными стенами которого около 10 месяцев стояла и не смогла его взять 30-тысячная армия персов с 60 пушками, потому что они часто игнорировали основное правило искусства осады и еще чаще действовали вопреки здравому смыслу, описана мною в специальной статье со всеми подробностями.

Я привожу здесь лишь важнейшие моменты этой странной осады и указываю на эксцентричность характера, если не сказать сумасбродство, первого министра Мирзы Хаджи-Агасси. Кроме того, я делюсь некоторыми впечатлениями, которые сложились у меня от лагерной жизни под крепостными стенами Герата с 9/21 апреля до 28 августа (9 сентября) 1838 г.

Приводимые здесь подробности военного похода персидской армии под командованием Мохаммед-шаха на Герат в 1837--1838 гг. основаны на фактах, очевидцем которых был я сам или о которых мне сообщали надежные люди. Все, что я говорю об этой странной осаде, нисколько не преувеличено. Сам поход и последующая осада были не чем иным, как едкой сатирой на военное искусство и смешной пародией на правила, которые лежат в основе осады. Действительно, европейцу трудно представить себе, как могла армия численностью около 30 тыс. человек с 60 пушками 10 месяцев безуспешно стоять под стенами города, который, начисто лишенный пушек, обороняло лишь от 2 тыс. до 3 тыс. афганцев. Однако осаждавшими были персы, так верно описанные остроумным Морриером в его книге "Хаджи-Баба", правдивость которой в том, что касается характерных черт и обычаев персов, нельзя переоценить.

Вид персидского лагеря, беспорядок и грязь, которые там господствовали, солдаты в рваных мундирах, множество бродячих собак, которые держались в лагере или вокруг него, валявшиеся кругом куски войлока и кости -- и вообще все, что здесь происходило, было для меня новым и тем более неприятным, потому что я уже давно привык к большому порядку, чистоте и даже элегантности русских военных лагерей.

Проходы между палатками были узкими или совсем отсутствовали, а веревки, которыми палатки крепились, были в некоторых местах так запутаны, что почти невозможно было пройти. В центре лагеря размещался базар, где продавались продукты питания и т. д. и где толпами слонялись сарбазы. Перед заходом солнца здесь обычно была неимоверная сутолока.

Верблюды, мулы и ослы часто загораживали дорогу и поднимали тучи пыли. На перекрестках стояли полуголые факиры и дервиши с медными или кокосовыми чашками в руках, которые они с громкими молитвами протягивали проезжающим, прося милостыню. Вдоль речушки, протекавшей около лагеря, паслись слоны шаха. Днем, в жару, они заходили в воду, выдергивали хоботами молодой камыш, но прежде чем бросить его себе в пасть, смывали грязь с корней; они обдавали себя водой, а часто и проходивших мимо солдат, которые дразнили их.

Нередкими были казни пленных афганцев и туркмен. Они проходили иногда жестоко и даже отвратительно.

Вообще, персидский лагерь под Гератом, здешняя жизнь и среда, в окружении Паропамизских гор, представляли собой живописную картину Востока.

С капитаном Семино я объехал стены и валы Герата (имевшие форму большого четырехугольника), побывал во всех окопах, а также в окрестностях этого города, которые, очевидно, были некогда живописными, пока персидская армия не разграбила многие прилегающие деревни и не уничтожила сады и огромные виноградники. К северу от Герата стояла в развалинах великолепная мечеть Моссала. От нее осталось лишь несколько порталов, высокие стены которых были покрыты пестрыми арабесками из глазурованных и эмалированных изразцов, да высокие минареты. Мы с Семино поднялись на один из них, чтобы бросить взгляд на окрестности. Отсюда мы могли видеть даже внутреннюю часть города, которая казалась обширной.

Город окружали великолепные клеверные поля, многочисленные виноградники. Герат славится своим виноградом. Здесь лозы не привязывают к шестам или шпалерам, а кладут вдоль склонов небольших земляных насыпей и крепят колышками, вбиваемыми в землю. Равнину Герата покрывали бесконечные ряды таких земляных насыпей, точнее, траншей.

Когда мы приехали в этот город, весна была в разгаре, и красота природы проявлялась во всем своем великолепии. Стояли уже теплые дни, и игра красок освещенных солнцем гор Паропамиза была особенно великолепна на закате. Воздух, чрезвычайно чистый и прозрачный, приближал все предметы и создавал оптический обман.

24 апреля выдалось чудесное воскресенье, и я с Семино, нашим врачом и Ивановским отправились в горы на север от города. Мы проехали много крестьянских участков и виноградников с искусственным орошением, переправились через реку Герируд по великолепному мосту, построенному из обожженного кирпича, с 17 красивыми стрельчатыми сводами. Мост назывался пул-и-мулла; он был перекинут через высохшее русло, в то время как сама река текла по новому руслу.

Приехав в лесопарк, в котором росли платаны, вязы, кусты ягодников (джуджубир) и фисташки, мы отыскали красивую полянку под куполом имамзаде, которая была открыта со всех сторон и давала великолепный обзор.

Здесь мы позавтракали в прохладной тени и провели жаркое время дня.

Пока мы отдыхали, курили кальян и беседовали между собой, подошел дервиш, бесцеремонно подсел к нам и сказал, что прибыл прямо из Пенджаба (Страна пяти рек) и провел длительное время в Лахоре при дворе Ранджит Сингха. Он рассказал о его могуществе и любви к роскоши, об инглиси, о Дост Мухаммед-хане в Кабуле, у которого он якобы тоже побывал, как и у его братьев Кохендиль-хана и Мирдиль-хана в Кандагаре; сообщил нам интересные подробности об обычаях и нравах сикхов и афганцев и ушел от нас, щедро одаренный, в персидский лагерь, где мы его потом часто встречали. Наведался он и к нашему графу, естественно чтобы получить подарок.

Все дни я проводил обычно в траншеях (если их можно было так назвать). Там я имел возможность наблюдать персидских солдат, а также офицеров и высоких начальников. Персидский солдат чрезвычайно воздержан, довольствуется малым, вынослив, отличный ходок, выполняет всю тяжелую работу и получает за это мало или совсем не получает жалованья, потому что большая часть денег оседает в карманах его начальников. Что касается офицеров, то у них почти совсем нет теоретических знаний по их специальности, еще меньше смыслят в этом начальники и высший командный состав, зато они очень высокого мнения о себе, чванливы и высокомерны.

Полностью укомплектованный персидский полк (фаудж) насчитывает 1000 человек и формируется из племен, населяющих Персию. Обычно командиром такого полка является глава соответствующего племени, иногда 12-летний мальчик. Полки одного племени не подчиняются главе другого племени, и часто между разными полками существуют соперничество и вражда.

Полки, находившиеся в окопах под Гератом, редко или совсем не сменялись, и поэтому сарбазы стремились создать себе здесь максимум удобств.

Они отрывали по обеим сторонам окопов в жирном суглинке ниши, своего рода каморки, и, так как здесь очень редко шли дожди, довольствовались этими жилищами троглодитов.

Очень скоро некоторые из этих каморок превращались в мелкие лавчонки, где солдаты торговали всевозможными продуктами питания и т. д., пользуясь весами самого примитивного типа, так как в Персии все продается на вес, даже масло, дрова и т. д. Гирями служили камни различной величины. Пшеничный хлеб выпекался либо на горячих железных листах, либо в круглых ямах 2--3 фута глубиной и 2 фута в диаметре, которые выкапывались в твердом суглинке. Пока один разводил огонь в яме, чтобы накалить стенки этой естественной духовки или, скорее, котла, другой месил тесто, которому потом придавали форму тонких лепешек длиной 1 1/2 фута и шириной 8--9 дюймов и пришлепывали их к раскаленной стенке духовки. Поскольку во всей Персии хлеб, называемый лавашем, выпекается таким способом, то и в лагере под Гератом мы имели ежедневно свежий и вкусный лаваш, который зачастую служит персам тарелкой и салфеткой.

Я часто видел, как целые группы сарбазов сидели в окопах вокруг кучи юнджи (сорт клевера) и ели его сырым с солью и хлебом, и казалось, им нравилась такая еда.

Поскольку, как сказано выше, солдаты мало или совсем не получали жалованья, они, естественно, вынуждены были искать себе пропитание. Часть их грабила окрестные деревни, другие косили траву и клевер, чтобы продать в лагере, или рубили виноградные лозы и сучья деревьев на топливо для лагерной кухни; остальные становились строителями и с большим мастерством и ловкостью возводили различные строения, так что персидский лагерь мало-помалу превращался в маленький город, в котором каждый начальник или офицер имел свой дом.

Эти жилища возводились следующим простым способом, распространенным по всей Персии. Рядом с местом, где намечалось строить жилище, выбирали небольшую площадку. Вокруг нее прокладывали канаву, а глину ссыпали в середину площадки и обильно поливали водой. Для вязкости добавляли мелкую солому, потом все это месили, большей частью ногами. Из этой влажной глины возводили затем стены толщиной 1 или 1 1/2 фута, причем один слой клали на другой и так до определенной высоты, обычно до 7 или 8 футов. В то время как кладут верхний слой стены, нижняя часть уже высыхает на солнце. Во время кладки оставляют дверные и оконные проемы (об окнах со стеклами здесь не может быть и речи). Через два-три дня такое небольшое жилище было готово. Для крыши использовали тонкие прямые жерди или сучья деревьев, на которые клали соломенные маты, а затем все это засыпали землей. Внутри жилища, в центре, выкапывали землю с таким расчетом, чтобы вдоль стен оставалось естественное возвышение высотой от 1 1/2 до 2 футов и шириной от 2 до 2 1/2 футов, служившее потом ложем. Ковры использовали в качестве подстилки на пол, а также занавеса в дверных проемах. Вместо ставен на оконные проемы вешали маты из тонкого зеленого камыша, которые можно было поднимать и опускать и которые несколько раз на дню в жару обливали снаружи водой. В таком жилище чувствуешь себя хорошо и уютно. У каждого из нас рядом с палаткой было построено такое жилище. Здесь же возводилась сравнительно невысокая длинная стена с крышей или террасой на столбах, покрытая камышом и открытая с трех сторон для вентиляции; она служила конюшней.

Граф Симонич приказал себе построить кирпичный дом из трех комнат: спальни, гостиной и столовой, с коридором и просторной кухней, а также небольшой сарай для своего фаэтона, чтобы уберечь его от палящих лучей солнца. Кирпич для постройки был взят из соседних разрушенных зданий. Наконец, весь наш лагерь был окружен глинобитной стеной, а в центре двора на шесте поднят русский флаг. Английская миссия возвела сходные постройки и подняла свой флаг.

В течение первых двух месяцев нашего пребывания здесь персидский лагерь был также обнесен глинобитной стеной, в которой было оставлено пять проходов, служивших воротами, где стояли часовые. В центре лагеря находился большой холм. Здесь размещался арсенал вместе с пороховым складом (хорхане), который был окружен специальной стеной. Для шаха и его первого министра были возведены отдельные просторные помещения с двором, скрытым высокой стеной. Мирза Хаджи-Агасси принял еще большие меры предосторожности: его жилище с просторным двором было обнесено высокой стеной, по четырем углам которой имелись круглые башенки с бойницами, и все это было вдобавок окружено рвом, так что он сидел как бы в крепости.

Прежде чем продолжить рассказ, я вкратце опишу события, имевшие место в персидском лагере и под стенами Герата до нашего прибытия сюда, и сам город.

Город расположен в обширной долине или, скорее, на большой и плодородной равнине, которая с юга, востока и севера окружена высокими горами и обильно орошается. Возникновение Герата относится к временам Александра Великого, и его считают ключом к Афганистану.

Здесь, в Герате, сходились дороги из Бухары, Туркмении, Мешхеда, Йезда, Кермана и Кандагара. Раньше, судя по множеству развалин, его площадь, очевидно, была больше. По высказываниям восточных писателей, здесь проживало более миллиона жителей. Герат был несколько раз опустошен и разрушен. Здесь свирепствовал Чингисхан, а позднее -- Тамерлан; он страдал от афганцев, узбеков и, наконец, Надир-шаха, но каждый раз вновь отстраивался и укреплялся. Когда в 1837 г. персидская армия осадила Герат, в нем насчитывалось около 60 тыс. жителей, включая беженцев из окрестных деревень.

Город имел форму большого четырехугольника, окруженного валом высотой около 25 футов, который имел вдоль внешнего склона две расположенные друг над другом крытые галереи. С верхней обороняли нижнюю, лежащую наискось, и с обеих можно было держать под обстрелом ров, имевший глубину около 15 футов.

На гребне вала возвышалась довольно толстая зубчатая стена высотой около 15 футов, сложенная, как почти все постройки в Персии, из саманного кирпича с башнями на определенном расстоянии друг от друга и четырьмя массивными высокими башнями (бурджи) по углам из того же материала. Вдоль северной части стены находился Арк, т. е. цитадель, отделенная валом и рвом от внутренней части города.

Вплотную к городскому рву подходили сады и предместья, что облегчало проведение осадных работ. Персы могли бы овладеть городом первым же энергичным штурмом, ибо гарнизон был тогда малочисленным и без артиллерии, но из-за полнейшего невежества Хаджи в вопросах военного искусства, искусства осады и его путаных указаний все вышло наоборот.

Персидская армия продвигалась из Тегерана очень медленно, и Мохаммед-шах тешил себя надеждой, что тогдашний правитель Герата Камран-Мирза и его министр Яр Мухаммед-хан покорятся ему без боя. Поэтому он часто делал в пути длительные остановки, которые растянулись на четыре месяца, и появился у стен Герата лишь 11/23 ноября, расположив армию в 2 1/2 верстах от города.

Здесь Хаджи (первый министр) сразу же отдал свое первое "гениальное" распоряжение: он приказал блокировать лишь двое из пяти городских ворот, в то время как остальные трое оставались в течение трех месяцев открытыми, так что афганцы имели достаточно времени, чтобы обеспечить город продуктами и усилить гарнизон. Мирза Хаджи-Агасси оправдывал эту глупость тем, что хотел дать жителям (в основном персам-шиитам) возможность оставить город, чтобы они могли присоединиться к своим братьям по религии в лагере. Однако боязливое, угнетенное персидское население не тронулось с места, потому что энергичные, дикие афганцы никогда не позволили бы им покинуть город. Затем Хаджи приказал обстрелять одну из четырех угловых башен, Бурдж-Хакистер, потому что в свое время Надир-шах проник в город через такую башню. Однако сотни ядер, выпущенных наугад по башне, лишь застревали в ее глинистой массе, не нанося повреждений. О полнейшем невежестве персов в искусстве осады свидетельствовала, впрочем, и манера обстрела. Шах, например, приказывал произвести сегодня по башне или стенам 100 выстрелов, на другой день -- 50 и т. д. После этого его величество, сопровождаемый большой свитой, отправлялся на возвышение, чтобы, как в спектакле (тамаша), наблюдать за обстрелом. Когда при ударах ядер о глиняные стены поднималась столбом пыль, вся свита в восторге громко восклицала: "Барек Аллах! Ой джан! Маш Аллах!" -- но никто из них не мог и не хотел понимать, что это была напрасная трата пороха и что таким способом ничего нельзя добиться.

Перед блокированными воротами, называвшимися Хош, находилась высота, которую капитан Семино как искусный инженер предложил занять еще в начале осады, прежде чем там укрепятся афганцы. И действительно, Моэб Али-хану, родственнику министра, поручили овладеть ею. Поскольку он, однако, медлил, Семино сам вызвался возглавить войска, чтобы взять высоту. Однако высокомерный Моэб Али-хан язвительно заметил, что первый министр дал ему на это 20 дней. Через два дня афганцы заняли эту высоту и удерживали ее до конца осады.

В персидской армии имелась батарея из шести русских 12-фунтовых пушек из числа двенадцати, пожалованных в 1830 г. его величеством покойным императором Николаем тогдашнему персидскому престолонаследнику Аббас-Мирзе. Вместо того чтобы выдвинуть всю батарею на выгодные позиции, пушки распределили по две-три среди знатных ханов, потому что каждый из них почитал за честь иметь хотя бы одну русскую пушку в своем распоряжении, и поэтому последние не приносили никакой пользы.

Вообще, начальники, отвечавшие за определенный участок окопов, действовали каждый сам по себе. Никто не хотел подчиняться другому, даже вышестоящему. И каждый тешил себя втайне надеждой самому овладеть городом. Поэтому повсюду господствовал настоящий хаос, осадные работы продвигались медленно. Самым странным было то, что ни шах, ни его министр ни разу за 10 месяцев осады не появились в окопах или по крайней мере вблизи них, считая это ниже своего достоинства.

К счастью, зима 1837/38 г. выдалась в районе Герата очень теплой. За всю зиму только один раз выпал снег; недолго продолжался и сезон дождей. После того как армия простояла три месяца у Герата без малейшего успеха, первый министр приказал наконец 14/26 февраля 1838 г. блокировать и остальные трое ворот, чтобы полностью изолировать город. Он намеревался теперь действовать активно, и вот каким оригинальным способом.

Несмотря на то что персидская армия располагала 60 пушками, среди которых были 12-, 18- и 24-фунтовые, первый министр полагал, что их калибр недостаточен, чтобы овладеть Гератом. Он приказал построить в лагере литейную мастерскую для отливки 42-, а позднее 70-фунтовых пушек. С этого момента он каждое утро пропадал в своей новой мастерской, даже завтрак ему приносили туда. И однажды за завтраком он выразился следующим образом: "Граф Паскевич был вынужден везти орудия из России через Кавказские горы, чтобы осадить мой родной город Эривань. Только их транспортировка стоила ему 60 тыс. туманов. А вот я здесь, под стенами Герата, сам лью пушки, и они мне ничего не стоят". Действительно, дрова для топки плавильных печей ему ничего не стоили, так как для этого использовали фруктовые и другие деревья в окрестностях. Единственно, на что он тратил большие суммы, так это на покупку меди и цинка в Хорасане и на их транспортировку. Первая пушка 42-фунтового калибра была отлита на 1 1/2 фута короче, потому что ошиблись в весе металла. Никто ее не испытывал, и после второго выстрела она разорвалась, причем не обошлось без жертв среди артиллеристов. После этого министр приказал отлить две гигантские пушки 70-фунтового калибра, но так как не хватало металла, у ханов, командиров батальонов и остальных офицеров была реквизирована часть их кухонных кастрюль, а также колокольчики верблюдов, мулов и вьючных лошадей, чтобы наскрести необходимое количество меди для литья. Министр хотел отлить шесть таких пушек, но не смог раздобыть нужного количества металла во всем Хорасане и вынужден был, к сожалению, довольствоваться лишь двумя пушками, на которых была выгравирована высокопарная надпись.

Он вообразил, что стены Герата могут развалиться даже от грома этих пушек (как стены Иерихона в библейские времена). Когда же ему заметили, что отлить в лагере достаточное количество ядер 70-фунтового калибра невозможно, он и на это имел ответ. Он, например, с апломбом заявил: "Ядра эти пробьют стены, пролетят через весь город, пронзят противоположные стены и упадут в поле; я пошлю туда своих всадников, чтобы собрать их и привезти обратно".

Когда позже, а именно в первых числах июня, обе гигантские пушки были установлены на огромные, массивные лафеты из платана, министр наивно спросил меня, скрестив два пальца своих рук: "Можно ли положить обе 70-фунтовые пушки в окопах крест-накрест одна на другую, с тем чтобы одна могла разрушать стены, а другая в это время держала бы под обстрелом крытую галерею афганцев?" И очень удивился, когда я ему сказал о невозможности такого предприятия. Чтобы доставить оба эти чудовища из лагеря к окопам и установить их на специально оборудованные позиции, понадобилось три дня. Перед каждым из них впрягалось сто сарбазов, и, так как не хватало канатов и веревок, люди крепко брали друг друга за руки, образуя несколько живых цепей, и тащили пушку таким образом вперед. Эту процедуру я видел своими собственными глазами.

Персидская артиллерия напрасно расходовала свои ядра, которые из-за плохой наводки не попадали в цель. О распределении пушек по полкам я уже говорил. Несмотря на то что капитан Семино часто советовал командующему артиллерией сделать наконец в указанных им местах насыпь для установки осадных батарей, чтобы по всем правилам искусства осады пробить в стенах бреши, персидские ханы, преисполненные самомнения и гордости, не прислушались к этому доброжелательному совету. Каждый действовал так, как ему вздумается, и, так как никто ничего не понимал в искусстве осады, было не удивительно, что за шесть месяцев персы ничего и не добились. Чтобы возместить по возможности напрасно использованные ядра, министр приказал разобрать мраморные надгробные плиты на афганском кладбище. Для изготовления из этого мрамора ядер определенного калибра было отряжено несколько сот сарбазов. В каждом ядре просверливали потом отверстие диаметром 1 дюйм и длиной 4--5 дюймов, которое наполняли порохом. Такие ядра использовались как бомбы, но они обычно лопались на две части и почти не причиняли вреда.

После приезда графа в персидский лагерь капитану Семино удалось наконец добиться принятия мер для серьезной осады Герата. Шах одобрил предложение Семино оборудовать две позиции для осадных батарей, а именно по обе стороны угловой башни Бурдж Абдулла-и Мизр, первую в 70 и вторую в 45 саженях от городской стены. Поскольку в Персии вообще и в особенности здесь, в лагере, обсуждение всех так называемых секретных планов велось при открытых дверях и окнах, во время которого часовые и камердинеры часто бывали невольными слушателями, не было ничего удивительного в том, что приказы шаха быстро становились известными всем. Только этим можно объяснить следующий факт. Когда капитан Семино отправился на рассвете 12/24 апреля к окопам, чтобы выбрать место для сооружения позиций вблизи Бурдж Абдулла-и Мизр, ему повстречался полковник Тодд из английской миссии, который уже успел предупредить запиской английского лейтенанта Элтреда Поттингера, оборонявшего Герат от персов, о предстоящей атаке с этого направления, чтобы тот мог подготовить контрмеры. Полковник Тодд предпринял этот шаг, как я потом узнал, с ведома Мохаммед-шаха. После этого мне ничего не оставалось, как воскликнуть словами Яна Гуса: "О sancta simplicitas!" {"О святая простота!" (лат.).}, отнеся последнее слово к слабовольному Мохаммед-шаху и его министру.

Я присутствовал на аудиенции, которую министр Мирза Хаджи-Агасси дал вскоре после этого капитану Семино, и был свидетелем следующей сцены: Семино просил 800--1000 сарбазов с 600 лопатами и кирками, чтобы за 14 дней подготовить позиции. "Иншалла, я завершу работу за пять дней, ибо я дам вам 1200 человек и 1000 лопат и кирок", -- ответил Хаджи. Но это было его обычное хвастовство, так как Семино получил только 200--300 рабочих, а во всем персидском лагере едва нашлось 60 лопат и столько же кирок.

Чтобы придать окопным работам солидность, Хаджи решил доверить командование всеми полками, расположенными вблизи Бурдж Абдулла-и Мизр, члену шахской семьи и избрал для этого 19-летнего Хамза-Мирзу, ничего не понимавшего в военном деле. Он приказал позвать принца. Тот явился по вызову и вошел в шатер министра со скромным и испуганным видом. Хаджи сообщил ему волю шаха, добавив высокомерно: "Я надеюсь, что ты оценил доверие, которое кибле-алем (центр вселенной, т. е. шах) тебе оказывает. Более того, если бы его величество не был таким великодушным, он уже давно велел бы ослепить тебя и твоих братьев, как это уже произошло с Хозрев-Мирзой и Джапгир-Мирзой, и ты бы сейчас просил милостыню на улицах Тегерана". Хамза-Мирза ответил скромно, тихим голосом: "Бале" ("Да") -- и со смирением воспринял высокопарные слова Хаджи, однако покинул шатер гордый от сознания своего нового назначения. Разумеется, он получил это место лишь для проформы и не имел ни малейшего влияния или власти.

Для постройки артиллерийских позиций, как сказано выше, не было ни лопат, ни кирок. О тачках персы не имели представления и переносили землю в мешках, куда насыпали ее лопатами или руками. Семино вынужден был сначала научить солдат плести туры и вязать фашины, потому что в персидской армии не было саперов. Солдаты проявляли способность и усердие в работе. Но людей было мало, и без необходимого шанцевого инструмента и тачек работа шла медленно. Прошло 7 недель вместо 14 дней, пока были построены обе позиции для осадной артиллерии, имевшие в длину от 15 до 20 и в высоту от 18 до 28 футов и такую же ширину.

Ежедневно шах выделял сарбазам, занятым земляными работами, вязанием фашин и плетением туров, 50 туманов, но 4/5 этой суммы присваивались амир-диваном, т. е. министром юстиции, которому словно на смех доверили надзор за сарбазами, выполнявшими земляные работы, и выдачу им ежедневного жалованья. Я не буду говорить ни о тысячах препятствий, которые пришлось преодолеть Семино, ни о бессмыслице, свидетелем которой я ежедневно был. Эти подробности нашли отражение в моем описании этой единственной в своем роде осады. Все-таки я должен упомянуть еще об одном событии, являвшемся красноречивым доказательством слабоумия Хаджи. Однажды утром я поехал к окопам. Поднявшись на позицию осадной артиллерии, с которой открывался широкий обзор местности, я, к моему великому удивлению, заметил, что весь ее правый фланг оголен от войск, а в окопах напротив ворот Хош, которые еще вчера занимали полки Искандер-хана, кишели афганцы, торопливо уносящие в город фашины, туры и вообще лесоматериалы, поскольку там была большая нехватка дров. Я никак не мог объяснить себе это странное обстоятельство. Потом я узнал, что действительно по приказу министра Искандер-хан оставил окопы, потому что некоторые осведомители заверили министра в том, что Яр Мухаммед-хан, министр Камран-Мтрзы в Герате, испугавшись подготовки к штурму со стороны персов, намеревается ночью покинуть город. "А! Он хочет бежать, -- обрадованно воскликнул Хаджи, -- тем лучше, я ему облегчу побег. Отвести войска от ворот Хош, из которые дорога ведет в горы, и пусть он бежит, этот голубчик". В результате Искандер-хан оставил окопы. Между тем Яр Мухаммед-хан и не думал бежать из Герата.

Почти каждое утро, когда я направлялся из лагеря к окопам, мне встречались небольшие отряды из 6, 8--12 сарбазов. Они несли на штыках своих ружей кто голову, кто руки. Впереди, обнажив меч, с гордым и независимым видом шагал офицер, чтобы сложить к ногам его величества эти кровавые трофеи небольшой ночной стычки с афганцами и получить за это денежное вознаграждение (пешкеш) или халат.

Однажды суждено мне было наблюдать сцену, давшую представление о дисциплинарных наказаниях в персидской армии. Во время ночной вылазки афганцев командир полка Сенган струсил, и шах приказал посадить его верхом на осла задом наперед, вымазать бороду, святыню мусульман, кислым молоком и провезти в таком виде по лагерю в сопровождении музыкантской кохманды, которая шла впереди осла и усердно била в литавры. Случайно оказавшись свидетелем этого унизительного спектакля, я очень хотел узнать, какое впечатление произведет это оскорбление на персидского полковника. К моему великому удивлению, я узнал, что "храбрец" остался на своем посту и, как прежде, командовал своим полком (фауджем). Подобное наказание по распоряжению шаха не является, по персидским понятиям, позором. Так, побывав в окопах, я увидел знакомого полковника, сидевшего в своей землянке. Слуга втирал ему в страшно опухшие ноги мазь из яичного желтка и масла. На вопрос, что с ним случилось, он поведал со смирением в голосе, что вчера его вызвал шах и приказал в своем присутствии дать ему 200 палочных ударов по пяткам. Когда же я спросил: "За какую провинность?" -- несчастный ответил мне: "Не знаю. Шах знает! Шах знает!" Он -- государь и может делать все что ему вздумается.

Еще по пути из Тегерана в Герат мы узнали в Шахруде, что шах приказал задушить прямо на месте своего личного секретаря Мирзу Али-Таги. Этот негодяй, которому шах оказывал большое доверие, изменил своему господину и поддерживал тайную переписку с английским министром Макнилом. Одно из писем Али-Таги попало в руки шаха. Он пригласил секретаря к себе в шатер, поднес писымо к его глазам и спросил, не его ли эта печать. (Персы и вообще все мусульмане не подписывают корреспонденцию и документы, а ставят печать и под ней свое имя. Только шах или султан ставит печать вверху своих приказов и фирманов.) Мирза Али-Таги упал к ногам шаха и стал просить пощады. Мохаммед-шах приказал позвать феррахов. Они принесли фелек, т. е. деревянный шест с двумя веревочными петлями одна рядом с другой. Ноги секретаря продели в петли и задрали вверх, затем два ферраха обработали толстыми палками подошвы ног несчастного, который лежал спиной на земле. В присутствии шаха он получил 300 таких ударов. После этого ему затянули одну петлю на шее и задушенного поволокли на базар в центре лагеря, где предатель оставался лежать до вечера. Когда наказание было приведено в исполнение, шах сказал с серьезным видом стоящим вокруг сановникам и ханам: "Так надо обходиться с мошенником, который служит двум господам".

Несмотря на то что Мохаммед-шах обладал слабым характером и полностью находился в руках своего первого министра, он был жесток по отношению ко всем пленникам. Их часто убивали на его глазах. Сначала графу Симоничу удавалось отстаивать пленных и сохранять им жизнь, однако позже их убивали прямо на месте. В лагерь с триумфом приносили лишь их головы и руки и складывали у шатра кибле-алема.

Так, 5/17 мая во время ночной вылазки афганцев было взято в плен несколько их начальников. В прежних своих вылазках они уничтожили много сарбазов, захватили даже пушку и уволокли ее в город. Эти отважные воины были убиты отвратительным образом недалеко от лагеря английской миссии, потому что все знали, что англичане находятся с афганцами в хороших отношениях. Несчастным отрезали руки и ноги, затем половые органы, которые в издевку запихнули им в рот, и, наконец, голову. Афганские военачальники стойко выдержали эти муки и умерли как мученики своей религии, потому что были суннитами и смертельно ненавидели шиитов (персов) даже за их веру. В другой раз, еще до нашего прибытия в лагерь, в присутствии шаха саблями и штыками убили 35 пленных туркмен, и когда кровь этих несчастных потекла струями, он сказал своей свите, поглаживая бороду: "Какой прекрасный розарий!" После прибытия графа Симонича в лагерь, как сказано выше, эти ужасные спектакли прекратились.

Раньше, когда в персидском лагере пленных афганцев и туркмен представляли сначала шаху, а потом умерщвляли, палач прирабатывал на них. Он волок несчастных на базар, перерезал им горло, бросал тела перед купеческими лавками на землю, где они оставались лежать до тех пор, пока купцы не давали ему денег, чтобы избавиться от быстро разлагающихся трупов. Понятно, что афганцы, возмущаясь подобной жестокостью, также убивали персидских пленных, которых они, как уже упоминалось, смертельно ненавидели за их веру.

Никаких мер предосторожности, чтобы защитить свой лагерь от неожиданного неприятельского наступления или нападения, персы не принимали. У них не было ни патрулей, ни сторожевых пикетов, которые бы охраняли лагерь. Зато множество караулов выставлялось у лагерных шатров. До полуночи постоянно слышались возгласы: "Али! Будьте бдительны! Будьте начеку, бодры, готовы!" Однако за полночь эти возгласы ослабевали, и наконец лагерь погружался в глубокий сон. Однажды ночью унтер-офицер наших казаков делал обход в нашем собственном лагере и невинно развлекался тем, что отнимал у спящих караульных ружья. Это занятие не стоило ему большого труда, потому что ночью персидские часовые не ходят взад и вперед и даже не находятся на своем посту, а сидят, зажав между коленями ружья, и спят.

К счастью, ни афганцы, ни гиссарцы, ни туркмены не осмеливались нападать на персидский лагерь ночью; в это время им без труда мог бы завладеть полк кавказских линейных казаков с батареей конной артиллерии. Однако 24 мая средь бела дня банде гиссарцев (разбойничавших жителей Паропамизских гор) удалось напасть на пастбища, находившиеся лишь в 7 верстах от лагеря шаха, и на глазах персидской охраны они угнали много артиллерийских лошадей, среди которых было несколько лошадей и мулов, принадлежавших русской миссии; естественно, мы больше их не видели.

В первый месяц после нашего приезда в персидский лагерь артиллеристы обстреливали бомбами город каждую ночь, и когда капитан Семино стал настаивать, чтобы зря не растрачивали снаряды, ему ответили: "Шаху недостойно праздно стоять у стен осаждаемого города". Взрывы этих бомб, пушечная и ружейная стрельба по ночам в передовых окопах, потому что афганцы делали вылазки только ночью, постоянная перекличка часовых, жалобный вой шакалов, бродивших вокруг лагеря, а также лай беспризорных собак, наконец, неприятный крик ослов в лагере -- все эти звуки создавали малоприятный ночной концерт.

С рассветом в лагере играли утреннюю зорю, затем барабанщики, горнисты и флейтисты отправлялись в окрестности, чтобы поупражняться в своем искусстве, и так как каждый играл сам по себе и на собственный манер, то это была ужасная музыка. Ежедневно за час до захода солнца на широкой площади перед шатром, а позднее у дома шаха собирались три разных оркестра. Начинал оркестр русского батальона, хотя многие его инструменты имели не совсем чистый строй. Затем вступал оркестр, состоящий из 20 барабанщиков, горнистов и флейтистов. И, наконец, за дело брался личный оркестр шаха (негаре-хане) с бубнами, волынками и длинными огромными прямыми трубами двух размеров, каждая из которых тянула лишь одну ноту. Музыка этого последнего оркестра была особенно ужасна для европейского слуха. Нетрудно представить, что это был за кошачий концерт из разных мелодий, когда на заходе солнца все три оркестра начинали играть одновременно. Тем не менее персидские солдаты и прочий народ каждый вечер окружали их плотным кольцом и считали эту какофонию очень приятной.

Хотя мои воспоминания не касаются политики, я должен все же описать здесь некоторые события, которые тем временем произошли в Афганистане (Кабуле и Индии) и которые связаны с осадой Герата. Впрочем, от этих событий нас отделяет почти 40 лет, и они являются теперь уже историей.

Выше упоминалось, что английская миссия прибыла в лагерь под Гератом раньше нас, но была холодно встречена ханом и его первым министром. Английский министр Макнил добился разрешения самому отправиться в город, чтобы побудить Камран-Мирзу или, скорее, его всемогущего министра Яр Мухаммед-хана покориться шаху и сдать Герат. Он пробыл в городе 24 часа и вернулся ни с чем. Однако по лагерю поползли слухи, что он якобы вручил Яр Мухаммед-хану значительную сумму денег и просил его потерпеть еще несколько месяцев, потому что персы никогда не осмелятся штурмовать Герат. Он и после этого поддерживал тайную переписку с этим министром и лейтенантом Поттингером. Об этом было известно в персидском лагере. Шах приказал схватить и задушить курьера (кассида), пробиравшегося с письмом из Герата в английскую миссию в лагере. Наконец 27 мая английская миссия выехала из лагеря под Гератом, чтобы вернуться в Тегеран и покинуть Персию.

Между тем зимой 1837/38 г. в Кабул с большой свитой прибыл знаменитый в то время путешественник Бернс, направленный тогдашним генерал-губернатором Индостана лордом Оклендом в качестве английского поверенного, чтобы заключить договор с Дост Мухаммед-ханом против вражеских замыслов персов, потому что Герат считался ключом к Индии, и Великобритания делала все, чтобы этот город не попал в руки властителей Персии. Берне преподносил богатые подарки, предлагал даже субсидии, чтобы склонить Дост Мухаммеда к союзу с Ост-Индской компанией. Однако правитель Кабула поставил условие получить обратно от Ранджит Сингха Пешаварскую провинцию, которая принадлежала ранее Афганистану и была захвачена им и в различных городах которой, особенно в Джелалабаде, он держит сильные гарнизоны. Поскольку, однако, Ранджит Сингх, властитель Пенджаба и глава воинственных сикхов, был тогда союзником английской компании в Калькутте и Англия дружественно относилась к этому опасному человеку, Берне не смог, естественно, согласиться с требованиями Дост Мухаммеда. Переговоры потерпели провал, и Бернс, который растратил во время этой миссии три лакха (300 тыс.) рупий, ни с чем вернулся в Индию. Так как наш Виткевич находился в Кабуле одновременно с Бернсом, английские газеты в Бомбее и Калькутте распространили слух, что переговоры Бернса с Дост Мухаммедом потерпели провал якобы из-за русских интриг, в то время как Виткевич, имея всего несколько сот дукатов на проезд, привез только ответ на письмо Дост Мухаммеда графу Нессельроде и никакой политической миссии России не выполнял.

Приезд и пребывание этого офицера в Кабуле, прибытие графа Симонича в лагерь под Гератом, чтобы от имени его величества императора Николая вытребовать у шаха русский батальон, и, наконец, зимняя экспедиция генерала Перовского из Оренбурга против Хивы в 1838/39 г.44 -- все это было лишь случайным стечением обстоятельств, не имевших между собой ни малейшей связи. Однако они так напугали лорда Окленда, что он предположил, будто Россия строит враждебные планы против английских владений в Индостане, и, чтобы опередить эти мнимые намерения, Англия предприняла в 1839/40 г. неудачную экспедицию против Афганистана, в которой потеряла 20 тыс. человек убитыми, 60 тыс. верблюдов и около 100 млн. серебряных рублей; ее могуществу в Индии был тогда нанесен не меньший удар45.

Однако вернемся к осаде Герата. В конце мая из Мешхеда под командованием генерал-лейтенанта Боровского, поляка по происхождению, находившегося на персидской службе, прибыл большой караван с провиантом, порохом, ядрами и картечью. В пути караван подвергся нападению афганской конницы, но, успешно отразив атаку и насадив на длинные пики дюжину голов, которые несли впереди, он под музыку и гром литавр с триумфом вступил в лагерь под Гератом.

В первых числах июня были наконец готовы обе позиции для осадных орудий. Много хлопот стоило получить необходимые пушки и боеприпасы, чтобы укомплектовать батареи. Из 24 тяжелых орудий (18- и 24-фунтовых), которых требовал Семино, дали только 17, потому что ханы в окопах вцепились в свои пушки, как репейники. План Семино состоял в том, чтобы непрерывным огнем пробить две бреши. Однако первый министр с этим не согласился. Он хотел, чтобы это зрелище, новое для персов (тамаша), продолжалось несколько дней. Обстрел был начат 7 июня. Под огнем батарей стены по обеим сторонам угловой башни Бурдж Абдулла-и Мизр начали постепенно рушиться. Услыхав грохот пушек в своем доме в лагере, Мирза Хаджи-Агасси радостно вскочил со своего места и крикнул приближенным: "Слушайте и смотрите, как мы, персы, можем стрелять!" -- но отказался поближе взглянуть на это зрелище. Обстрел продолжался три дня, каждый день по два-три часа, и прекратился 9 июня. Были пробиты две широкие бреши и засыпан ров. Афганцы вели себя между тем очень пассивно. Они лишь углубили двойные крытые галереи вдоль склона вала под обеими брегами и вокруг них, чтобы затруднить персам штурм.

В тот же день из Кабула и Кандагара в лагерь приехал поручик Виткевич. С ним прибыл также сын властителя Кандагара, Кохендиль-хана, Мухаммед Омар-хан. Последний привез с собой большую свиту, а также слона в подарок Мохаммед-шаху. Живописные костюмы афганцев и их воинственный вид нам очень понравились. Омар-хан со свитой нанес графу визит, и у нас было достаточно времени, чтобы рассмотреть и зарисовать людей, костюмы и оружие.

Никто из нас не узнал Виткевича, когда он, одетый афганцем, в большом белом тюрбане, из-под которого выбивались длинные густые черные локоны, пришел к нам в лагерь. Он до такой степени усвоил обычаи, привычки и язык афганцев, что даже персу и афганцу трудно было отличить его от своих. Во время последнего дневного перехода между Фарахом и Гератом при падении с лошади он вывихнул ногу и теперь хромал. Он сообщил нам много интересных подробностей о своем путешествии из Герата в Кабул в сопровождении лишь одного голяма через Паропамизские горы, населенные дикими племенами гиссар, о пребывании в Кабуле, знакомстве с Бернсом и возвращении через Кандагар.

11 июня, вечером, я провел графа в окопы и на позиции осадных батарей, чтобы показать ему их действие. Он удивился их близкому расположению к городским стенам и нашел, что бреши достаточно широки, дабы прорваться через каждую из них во время штурма с 30 солдатами по фронту. Из окопов мы отправились к шаху. Когда мы вошли к нему в дом, он держал в руках лук и стрелы. Он обещал направить в окопы для штурма достаточное количество войск и в тот же вечер огласил обращение (прокламацию) к армии и особенно к начальникам, в котором апеллировал к их повиновению и мужеству. Затем мы отправились к первому министру, обещавшему нам то же самое. От просьбы графа показаться завтра с шахом хотя бы вблизи окопов, чтобы его величество своим присутствием воодушевил персов, он наотрез отказался. "Недостойно персидскому шаху проявлять интерес, когда он захватывает такой незначительный город, как Герат", -- возразил он. За этими высокопарными словами и вздором Хаджи пытался скрыть трусость, а скорее злые намерения, и результаты штурма подтвердили мое подозрение. Возвратившись в наш лагерь, я сообщил графу свое мнение и сказал, что не доверяю сарбазам, так как они, хотя и являются хорошими солдатами, не уверены в себе и имеют плохих командиров. Особенно это касается высших начальников, а они не будут действовать энергично и сообща, потому что никто из них, как уже упоминалось выше, не хочет подчиняться приказам вышестоящих. К сожалению, я оказался хорошим пророком.

По утвержденному Мохаммед-шахом плану атаки основную штурмовую колонну из 2500 добровольцев, собранных из всех полков, должен был возглавить генерал-лейтенант Боровский, а резерв из 3 тыс. человек -- Мохаммед-хан-сер-дар. Чтобы поддержать штурмовую колонну в критический момент, 300 стрелков под командованием капитана Семино должны были вести огонь из траншей по солдатам неприятеля, которые появятся во время штурма на башнях рядом с брешами, на валу и стенах. Каждый сарбаз и стрелок должен был иметь 30 патронов. Штурмующим колоннам надлежало без единого выстрела с примкнутыми штыками атаковать бреши в сомкнутом строю. Одновременно в других местах вокруг города должны были предприниматься ложные атаки, чтобы хотя бы частично отвлечь внимание афганцев от главной колонны. Штурм намечался на полдень 12/24 июня.

В 11 часов я выехал из лагеря к передовым окопам, на позиции осадной артиллерии, чтобы наблюдать за атакой. По пути туда я увидел, что плоские крыши разграбленных деревенских домов сплошь усеяны сарбазами, которые собрались оттуда смотреть на штурм, как на интересный спектакль. На мой вопрос, почему они не на своих местах в окопах, они ответили, смеясь: "Наших там уже достаточно". В окопах, где было полно войск, я встретил Боровского, который спокойно ел из большой миски плов. Я заметил ему, что перед штурмом нельзя есть, так как он может получить ранение в живот, а такая рана опасна. Боровский улыбнулся на мое замечание и возразил, что он не боится пуль; однако, сам того не подозревая, я предсказал несчастному его судьбу.

Между тем началась стрельба, чтобы отогнать афганцев от брешей и валов. В полдень командир артиллерии дал сигнал к приступу залпом из всех пушек.

Атакующую колонну возглавил Боровский. Персы, в авангарде которых находился Хамаданский батальон со своим отважным молодым командиром Неби-ханом, ринулись из окопов на вал, но не в колонне, как было приказано, а по подразделениям, поэтому атака с самого начала носила несогласованный характер.

Вместо того чтобы подняться на гребень бреши и там закрепиться, часть сарбазов задержалась в крытой галерее и начала грабеж. К подножию бреши все же прорвался отряд численностью 500--600 человек, и знаменосец Хамаданского полка водрузил знамя на полуразрушенную башню Бурдж Абдулла-и Мизр {Позже нам рассказывали, что Яр Мухаммед-хан в Герате, увидев развевающееся персидское знамя на вышеупомянутой башне, хотел бежать из города, но лейтенант Поттингер воспрепятствовал этому, посоветовав дождаться исхода штурма. -- Примеч. авт. }.

В это время был смертельно ранен пулей в живот Боровский, тяжело ранило полковника Моэб Али-хана, Неби-хана и командира полка Карадуга. Лишившись своих начальников, атакующая колонна простояла два часа в страшную жару у подножия бреши, не двигаясь ни вперед, ни назад, ожидая подкрепления и назначения других командиров. Афганцы между тем стали бросать через брешь камни, не показываясь из-за укрытий, или стреляли с соседних башен и стен в сарбазов.

Персидские стрелки (туфенджи), которые должны были из окопов снимать метким огнем афганцев с соседних стен и башен, вообще не получили патронов.

Командира резерва Мохаммед-хан-сердара, который был слишком высокого мнения о себе, чтобы находиться в подчинении у Боровского, нигде не могли найти, равно как и сам резерв, поэтому штурмовая колонна не могла получить подкрепления. Спустя два часа солдаты, изнуренные жарой и жаждой, вернулись в окопы. Афганцы их не преследовали, потому что артиллерия вновь открыла огонь по брешам. Из-за противоречивых распоряжений окончились неудачей ложные атаки персов и в других местах. Ничего не мог поделать даже русский батальон, против которого афганцы выставили своих лучших бойцов. Действуя изолированно, он отступил, потеряв 50 человек убитыми и ранеными. Так закончился этот бессмысленный штурм. А в это время шах и его первый министр спокойно отсиживались в своих домах в лагере, удаленном на 2 1/2 версты от места сражения. Граф Симонич, находившийся в полуразрушенной вилле недалеко от позиций осадной артиллерии, собственными глазами убедился в том, насколько правильны были мои выводы.

Так как персы не приняли никаких мер для устройства перевязочных пунктов, солдаты сами перевязывали своих раненых товарищей в окопах, выносили мертвых из крытых галерей и рва, обмывали их по всем правилам Корана под жалобное пение, чтобы затем похоронить. Врач русской миссии, доктор Йениш, единственный врач, находившийся на месте, наложил первые повязки вышеупомянутым командирам, а Боровского отнесли на носилках (тахтараван) в лагерь, где он умер на следующий день, вечером.

Число раненых и убитых персов, по словам адъютант-баши (обер-квартирмейстера), составляло 1500, среди них 328 убитых, а именно: генерал (сертиб), 7 полковников (серхенг), 3 майора (явар), 40 офицеров и 277 сарбазов. Многие сарбазы, однако, были легко ранены или контужены камнями. Афганцы якобы потеряли при этом штурме около 600 человек. Если бы персы в ту же ночь повторили штурм, они проникли бы в город, потому что и там господствовала невыразимая сумятица. Афганцы оставили валы и бреши без прикрытия.

Во время штурма в окопах и на позициях осадных батарей царил полнейший беспорядок. Здесь не было ни командиров, ни подчиненных, ни врачей, ни фельдшеров, не говоря уже о госпитале для раненых. Однако большое число убитых офицеров по отношению к убитым сарбазам свидетельствовало о том, что офицеры свой долг выполнили. Причиной неудавшегося штурма было лишь злополучное соперничество начальников, поскольку каждый хотел действовать независимо от другого, отчего терялась всякая согласованность. Главнокомандующего, как такового, в персидской армии вообще не было. Все приказы исходили от шаха или, скорее, от его министра, но оба они не показывались вблизи войск.

Понятно, что провал штурма настолько обескуражил персидскую армию, что афганцы смогли восстановить разрушенные части валов и стен, не встречая препятствий со стороны персов. Шах, правда, приказал окружить весь город валом с башнями, но никто и не подумал выполнить этот странный приказ.

Первого министра, казалось, не трогало это несчастье, и он продолжал хвастаться и болтать. Например, Омар-хану, афганцу, который посетил его через несколько дней после штурма, он сказал, показывая на караульного у дверей: "Видишь ты этих солдат? Это львы, это тигры! Мне стоит сказать лишь слово, и они покорят Афганистан, Кабул и выгонят англичан из Индостана". Омар-хан, улыбаясь, ответил, что он верит этому, но пусть Мирза Хаджи-Агасси попробует сначала захватить Герат! Этот ответ, естественно, задел самолюбие министра, и он возразил с досадой: "Герат! Герат! Для меня это так же легко сделать, как выпить стакан воды!" Подобным бахвальством он пытался пускать пыль в глаза, однако все здравомыслящие люди осуждали слабость шаха, доверившего этому полусумасшедшему судьбу Персидского государства.

После неудавшегося штурма армия простояла в бездействии еще два месяца у стен Герата. В это время из внутренних районов Персии прибыли подкрепления, примерно 2 тыс. человек, с малочисленной артиллерией и боеприпасами. Кроме отдельных попыток проникнуть в крытые галереи, которые делались вновь прибывшими войсками по приказу первого министра наугад и безрезультатно, с крупными потерями, персидская армия ничего не предпринимала. Напротив, начались дипломатические переговоры с правителем Герата Камран-Мирзой или, скорее, с его всесильным министром Яр Мухаммед-ханом. Последний каждый раз делал вид, что подчинится и покорится. Начался обмен письмами, посылались уполномоченные с той и другой стороны, и даже наш драгоман Гутт отправился однажды в город, получив инструкции заверить Яр Мухаммед-хана, что ему нечего опасаться за свою жизнь, если он сдаст Герат шаху и покорится ему. Во время этих переговоров между афганскими и персидскими солдатами установилось молчаливое согласие о перемирии. Афганским солдатам продавали масло, соль и даже туры и фашины, поскольку в городе не хватало топлива. Лишения, которым подверглись за десять месяцев осажденные, были действительно огромными. В городе свирепствовали эпидемии, особенно офтальмия (воспаление глаз). Из Герата было изгнано много жителей, но предварительно их всех обобрали. Их даже пытали, чтобы получить деньги и ценности. Несчастные приходили в персидский лагерь голые и босые. Многие из них последовали затем за армией и осели в Хорасане.

Все дипломатические переговоры со стороны Яр Мухаммед-хана были лишь фикцией; единственная их цель состояла в том, чтобы водить за нос первого министра. Перед своим отъездом из персидского лагеря Макнил не напрасно советовал Яр Мухаммед-хану потерпеть и выждать несколько месяцев, пока Англия не найдет способа освободить его от персидской армии. И действительно, 20 июля в лагерь под Гератом прибыл полковник Стоддарт и вручил ноту, в которой английский министр при персидском дворе Макнил заявлял, что Великобритания рассматривает осаду Герата как враждебный акт, направленный против Индостана, и требует от шаха немедленно снять осаду; в противном случае английское правительство будет вынуждено вмешаться. В подтверждение этой несправедливой угрозы из Бомбея в Персидский залив была направлена флотилия из пяти кораблей, которая овладела персидским островом Харг, а затем оккупировала город Бендер-Бушир.

Несчастный Мохаммед-шах, слишком слабый характером, чтобы отстоять свои права, покорился судьбе. Он внял угрозам Англии и решил снять осаду. Литейную мастерскую в лагере разрушили, гигантские пушки распилили на куски, чтобы взять с собой хотя бы металл. Вся свита, например писари, и другой бесполезный народ были отправлены вперед, в Мешхед. Мы между тем откармливали своих лошадей и мулов, готовясь двинуться в обратный путь. Первый министр выступал теперь в роли философа. Однажды он так высказался в нашем присутствии: "Если государь лишится трона из-за Англии, то я уединюсь с ним в Моздоке (маленькой крепости на Тереке. -- И. Б.) и удовлетворюсь пенсией от русского императора в размере одного персидского дуката (батхакли, состоящий из 9 серебряных сахиб-кранов.-- И. Б.) в день, из него 8/9 отдам на содержание шаха, а себе оставлю 1/9 часть".

В таком духе он продолжал бахвалиться перед всеми. 23 августа доктор Йениш покинул лагерь под Гератом, чтобы вернуться в Тифлис. Когда он прощался с Мирзой Хаджи-Агаоси, тот сказал ему среди прочего: "Персия сейчас так же могущественна, как и во времена Надир-шаха. Нам подвластны вся Средняя Азия, Афганистан, Пенджаб, а также Индостан; что же касается Грузии и Кавказа, то мы подарили эти земли русскому государю в знак дружбы".

В течение июля и августа стояла невыносимая жара. В наших палатках температура достигала 30--34° по Реомюру, а в жилищах из глины -- 27--29°. Однако жара смягчалась постоянно дующим свежим восточным ветром; небо оставалось всегда ясным, и ни разу не было ни дождя, ни грозы. В этот период мне пришлось слышать и видеть много интересного, так как к Мохаммед-шаху спешили со всех сторон посланники, чтобы заверить его от имени правителей близлежащих земель и районов в их преданности ему. Они прибывали из Систана, Гиссара, Меймене, Кандагара и т. д. Я узнал о вышеупомянутых землях много любопытных подробностей, которые нашли позднее отражение в моем описании Персии. Афганский начальник Шамс эд-дин-хан не раз бывал у графа и много рассказывал о своем народе. Он сообщил, например, что афганцы считают русских воинов самыми храбрыми в мире, и уверял, что во время своих походов они едят камни, которые каждый солдат носит за спиной в мешке. Эта легенда возникла, вероятно, на основе того факта, что русский солдат в походе, особенно в Азии, носит с собой ржаные сухари, твердые как камень, но чрезвычайно питательные.

Наконец 28 августа (9 сентября) персы подожгли фашины и все деревянные сооружения в окопах, а также сам лагерь, и персидская армия после десятимесячной бесполезной осады покинула равнину Герата и отправилась в обратный путь, в Мешхед. На огромном пространстве беспорядочно двигались артиллерия, кавалерия, пехота, огромный обоз, в котором везли и дюжину гробов, нагруженных на верблюдов. Это была огромная толпа, в которой смешались и люди, и копи, и верблюды, и слоны, и мулы, и ослы. Вся равнина была покрыта густым облаком пыли. Афганцы и не думали преследовать персов. Они поспешили ограбить персидский лагерь и с триумфом проводить полковника Стоддарта в город, где ему был устроен блестящий прием, потому что он не скупился на обещания жителям от имени Англии.

Мы покинули лагерь у Герата около полудня, переправились через Герируд и заночевали около деревни Сендеджан. На следующий день добрались до Гуриана, который сарбазы разграбили, и 31 августа прибыли в персидский лагерь, снова переехав через Герируд.

На плодородной равнине, некогда ухоженной и возделанной, мы видели теперь лишь разрушенные караван-сараи, разгромленные деревни, а также большие кладбища. В прошлом густо населенная долина Герируда превратилась в пустыню.

4 сентября Виткевич был послан из лагеря с миссией в Кандагар, а армия тем временем медленно двинулась дальше на северо-запад, вдоль правого берега Герируда. Здесь были замечательные пастбища. Обширная равнина изобиловала дичью, особенно антилопами (джейранами). В камышах по берегам реки водились также дикие кабаны. Во время марша армии ханы развлекались охотой на антилоп и соколиной охотой, и я ежедневно наблюдал в миниатюре картину знаменитой "охоты Чингисхана или Тамерлана"; испуганные антилопы, окруженные и преследуемые со всех сторон, выбегали несколько раз на ряды сарбазов, где их добивали штыками. Случалось, что в пылу охоты шальная пуля, предназначенная антилопе, попадала в армейскую колонну и ранила людей. Но это никого не волновало, потому что человеческая жизнь мало ценится в Персии и в Азии вообще.

В первый день обратного похода в армии царила, как упомянуто выше, страшная сумятица. Это напоминало мне персидскую армию Ксеркса. Позднее в войсках был установлен некоторый порядок. Первыми рано утром выступали авангард с шатрами и кухней шаха, а также артиллерийский парк, навьюченный на верблюдов. Во главе ехали зембурекчи (верблюжья артиллерия) с разноцветными значками. Первые верблюды из артиллерийского парка были увешаны колокольчиками и флажками. На них сидели музыканты с волынками и бубнами, которые подбадривали животных своей монотонной и нестройной музыкой. Затем следовал эскадрон улан, остатки полка, который был сформирован английским майором Феррандом, находившимся на службе у персов. Потом шла артиллерия с 12-фунтовыми русскими орудиями впереди. Каждое тяжелое орудие везла упряжка из восьми или шести лошадей, а легкое -- из четырех. Лучшей частью армии была артиллерия. За ней следовала пехота во главе с русским батальоном. Солдаты шли в две шеренги на расстоянии 4--6 шагов друг от друга, без ранцев и шинелей, так как весь багаж был нагружен на многочисленных ослов, которые были приданы каждому полку. Этих терпеливых животных сарбазы подгоняли штыками. Каждый персидский полк имел свое знамя из шелка -- красное, белое, желтое и т. д. по желанию, с гербом Персии -- лежащим львом в лучах восходящего солнца. На конце древка знамени была приделана серебряная рука (рука Али). Кавалерия, в большинстве иррегулярная, обоз из десятка тысяч мулов, верблюдов, лошадей и ослов с погонщиками растянулись на обширной равнине на 2--3 версты и поднимали страшное облако пыли. Залп из фальконетов был сигналом для армии, что его величество снялся с ночного лагеря; второй залп означал, что он на полпути сделал остановку для завтрака, а третий залп оповещал армию о его прибытии в новый лагерь.

Шатер шаха устанавливался заранее. Он служил для армии маяком, куда надо держать направление, чтобы потом расположиться вокруг него. Сам лагерь представлял собой огромный четырехугольник, фронтальную часть которого занимали пехота и артиллерия. Внутри лагеря стояли шатры, раскинутые в живописном беспорядке. Палаточные веревки образовывали настоящий лабиринт, потому что каждый разбивал свой шатер там, где это ему было удобно или где он находил свободное место.

Поскольку каждый офицер держал коня рядом со своей палаткой и животные не должны были стоять ближе 5--6 футов друг от друга, нетрудно себе представить, сколько требовалось места, чтобы разместить множество палаток и тысячи лошадей. Каждое из этих прекрасных животных было привязано четырьмя веревками из крученого хлопка. Две веревки привязывались к узде и крепились через кольцо к вбитому в землю колу, что позволяло лошади свободно двигать головой влево или вправо; на задние ноги надевались веревочные петли, которые также крепились через кольцо к колу. Привязанные таким образом лошади не могли брыкаться, а также сближаться друг с другом. Жеребцам привязывали к голове торбу с мелкой соломой и ячменем и поили из медного луженого котла. На водопой их не водили. Во всей армии не было ни меринов, ни кобыл, и каждую ночь в лагере происходил спектакль, так как жеребцы то и дело срывались с привязи и бросались друг на друга. В лагере ежедневно открывался рынок, где можно было купить рис, хлеб, свежую баранину и пр. Была даже введена должность начальника рынка, который наблюдал за порядком. Высокий шест с флагом означал место, где следовало располагать рынок.

Часто в тишине вечера мы слышали хлопки в ладоши в какой-нибудь палатке, которым отвечали в другой палатке, и так постепенно по всему лагерю. Это было своего рода персидским поверьем, чтобы отпугнуть из лагеря скорпионов, тарантулов и фаланг.

Выше уже упоминалось, что жители пограничных деревень, опасаясь афганцев и туркмен, следовали за персидской армией. Эти люди тащили с собой, естественно, все свое имущество, что чрезвычайно увеличивало обоз армии. К счастью, туркмены и афганцы, следовавшие за армией малочисленными группами на почтительном расстоянии, не нападали на обоз. Они довольствовались тем, что захватывали отставших или больных. Персидский солдат не получает медицинской помощи, будь то в походе, когда он заболевает, или в бою, когда его ранят. Его оставляют лежать там, где он падает, и, если о нем не позаботятся его товарищи, он погибает. Там не знают, что такое полевые госпитали, полевые аптеки, санитарные кареты, санитары. Там уповают на Аллаха или чаще всего на покровителя Персии -- Али.

Армия пересекла обширную равнину и холмистую местность вдоль Герируда и его притока Джам и прибыла 7/19 сентября в город Торбет-е-Шейх-Джам, жители которого предусмотрительно заперли ворота, чтобы защититься от грабежа. С высоких стен они спустили на веревках необходимые продукты, получив за них сначала деньги, которые поднимали также на веревках в маленьких мешочках.

Отсюда армия двинулась на северо-запад мимо разрушенных деревень, бассейнов, больших кладбищ и караван-сараев и расположилась наконец вблизи речки Джам, у Абдулабада, на широкой равнине, чтобы подготовиться к большому смотру. Для этой цели в войсках сперва распределили сурзат, т. е. провиант, и немного денег. 11 сентября я отправился с графом Симоничем на этот королевский парад. Войска были построены в несколько рядов. По словам адъютант-баши, в параде участвовало около 28 тыс. человек, из них 2--3 тыс. кавалеристов. Мохаммед-шах, сопровождаемый большой свитой, проехал вдоль строя, равнение которого оставляло желать лучшего, приветствовал войска, благодарил их за добрую службу и казался очень веселым и возбужденным. Впереди бежали его скороходы в причудливой одежде. Их шапки были усеяны маленькими серебряными монетами. Далее шли слуги со связками тонких палок и фелеком, наконец, палач с обнаженным мечом на плече; таков был персидский обычай, чтобы нагонять на народ страх. Его величество был облачен в своего рода форму (низам), т. е. синий сюртук с бриллиантовыми пуговицами и воротником, усеянным бриллиантами. На предплечьях -- большие императорские браслеты из крупных бриллиантов, рубинов и изумрудов; каждый браслет стоил около 50 тыс. туманов (туман -- 3 рубля). Шапка шаха была с обручем и султаном из бриллиантов, ножны украшены жемчугом и драгоценными камнями, а эполеты усеяны крупными жемчужинами и бриллиантами. Стоимость украшений и шитья на этом наряде оценивалась в 2 млн. серебряных рублей.

Несколько пехотных полков были одеты хорошо, другие выглядели жалко. В рядах сарбазов мы заметили много ружей без штыков или стволы без ложа и ружейные ложа без стволов. Батальонные командиры, чтобы построить по фронту как можно больше солдат, наняли для этого парада много людей из обоза, например погонщиков верблюдов и мулов, писарей, прислугу, феррахов и т. д.; им дали в руки ружья и поставили позади первого ряда. Русский батальон численностью около 450 человек был лучшим во всей армии; это касалось как мундиров, так и выправки и равнения. Неплохо выглядела и артиллерия. Ниже всякой критики была кавалерия; это относилось и к одежде и к сбруе (harnachement) {Конская сбруя, упряжь (фр.).}; только курды выделялись своими живописными нарядами и воинственным видом.

Разумеется, во время смотра войска стояли на месте и не проходили строем перед шахом, не говоря уже о выполнении ими каких-либо маневров. Об этом не имеют представления ни солдаты, ни офицеры. Последние в большинстве своем полные невежды в вопросах строевой подготовки и маневра, но зато высокого мнения о себе. Персидский солдат обладает многими достойными качествами, о которых я уже выше говорил, и был бы хорошим солдатом, имей он соответствующих командиров. В опубликованных мною записях о Персии приводится много подробностей о персидской армии. Кроме того, в 1865 г. у Ф. А. Брокгауза в Лейпциге вышла работа о Персии под названием "Персия. Страна и ее жители" доктора Поляка, некогда лейб-медика теперешнего шаха Насер эд-дина. Ее автор также подробно описывает армию, причем его характеристика полностью соответствует моему мнению. И все же персидские солдаты -- это представители того же народа, из которого 150 лет назад рекрутировались войска Надир-шаха, завоевавшие Индию и державшие в страхе всю Азию. Для создания образцовой армии Персии были необходимы другое правительство и совсем другая администрация. Однако сейчас об этом и речи быть не может. Персидская армия и по сей день плохо одета, плохо вооружена и плохо питается, так как командиры кладут себе в карман большую часть жалованья, и бедные сарбазы вынуждены на марше кормиться грабежом, а в гарнизоне -- различным ремеслом и мелкой торговлей, что дозволялось; даже в лагере и в окопах под Гератом я часто видел целые туши баранов, висящие на штыках в ружейных пирамидах, без шкур; мясо сарбазы продавали.

Во время вышеупомянутого парада воду солдатам разносили в бурдюках сотни водоносов (сака), так как стояла сильная жара и было очень пыльно. Каждый такой сака вел за собой на поводу мула с перекинутыми через него двумя огромными кожаными бурдюками. Парад продолжался 4 часа.

Перед каждый полком читали прокламацию шаха, которую я здесь привожу как пример персидского красноречия.

"Нашим сертипам, серхенгам и другим командирам нашей победоносной армии, всем отважным полкам сарбазов, нашей мужественной кавалерии и всем присутствующим в лагере!

Когда в свое время по приказу почившего Фатх-Али-шаха мы отправились под командованием покойного Наиб-Султана (Аббас-Мирзы. -- И. Б.) в Хорасан, нашей целью было, имея в виду благополучие этой провинции, положить конец продаже пленного населения и вообще установить в Хорасане спокойствие. Для достижения этой цели я во время последнего похода (1833 г. -- И. Б.) получил приказ наказать жителей Герата, но так как между тем Аббас-Мирза отправился в мир иной, мы ушли из-под стен Герата. Уже тогда властитель этого города Камран-Мирза дал клятву, что в будущем гератцы не станут больше совершать набеги на наши границы и прекратят грабить и опустошать деревни и окрестности Хорасана.

Но не прошло и двух месяцев, как эта клятва была нарушена и гератцы снова стали грабить наши деревни и уводить жителей, наших подданных, как пленных [чтобы продавать их как рабов в Бухару и Хиву]. Я чувствовал себя виноватым перед богом, так как по его милости все было подготовлено к войне [против Герата], и я тем не менее колебался освободить наших людей. Если бы тогда я выполнил свое намерение, то ни Аллах, ни пророк, ни люди не имели бы права упрекнуть меня. Я стыдился самого себя, так как моему желанию ничто не мешало. Даже если бы все народы, живущие между Оксусом и Индом, захотели покорить меня, я сомневаюсь, что они рискнули бы задержать наше продвижение через эти страны, тем более что сардары из Кабула и Кандагара, властители Систана и Белуджистана, а также Шамс эд-дин-хан направили ко мне послов, чтобы уверить меня в своей верности. Итак, с их стороны мы не ожидали сопротивления.

Наконец мы подошли к Герату; армия осадила город и достойно сражалась с врагом. Проявив отвагу, завладела Бадкиром, Мюманом и покорила их всех, так что от Инда до Оксуса не было не покоренного нами народа. Правитель Балха, начальники аймаков (хезарейцы), а именно из Фирузкуха, джемшиды и другие явились к нам сами и попросили милости. Я остался доволен войсками. С редким терпением они переносили холод зимы и зной лета, работали в окопах, сражались с врагом на краю крепостного рва и с большим трудом доставляли продукты питания из внутренних районов государства. Со всем этим войска справились отлично, всегда проявляли примерное рвение и блестящее мужество. Всадники, как львы, преследовали врага, а артиллеристы метали снаряды с быстротой молнии. Войска несколько раз предпринимали штурм города, мужественно жертвуя собой, наносили врагу чувствительные потери и забросали осажденный город 40 тыс. снарядов всех видов. Вследствие этого Герат был опустошен настолько, что более 30 тыс. жителей покинуло этот город и тысяча человек поступила к нам на службу, в то время как начальники в Герате тайно посылали уверения в своей верности и предложения сдаться.

Случилось так, что, несмотря на три официальных договора, подписанных также [английскими] посланниками, в которых было определено, что Англия ни в коем случае не должна вмешиваться в дела Афганистана, английское правительство прислало нам объявление войны. В нем говорилось, что война, которую мы ведем с гератцами, вредит интересам Англии и ее господству в Индостане и что она рассматривает наши действия против Герата как враждебные по отношению к ее территории. Английские военные корабли силой завладели нашей землей, десант с них высадился на остров Харг. Объявлено, что он вторгнется в провинцию Фарс и продвинется до Шираза, если мы не откажемся от наших притязаний на Герат. Поскольку мы твердо надеялись на соблюдение вышеуказанных договоров, мы полагали, что побережье Персидского залива, а также Фарс защищены от нападения. Более того, мы считали, что договоры сильнее, чем сотня крепостей и орудий, которые мы воздвигли и установили вдоль упомянутого побережья. Исходя из этого обстоятельства, поскольку война с афганцами и их союзниками -- узбеками продолжается уже два года и поскольку Англия, могущественное государство, противится ее продолжению, мы посчитали разумным закончить войну и отступить. У населения Персии, возможно, сложится впечатление, что война утомила меня и что я отказался от намерения освободить наших плененных подданных. Никогда! Никогда! Я клянусь богом! Наши плененные подданные могут быть уверены в том, что, пока я живу, меня ничто не отвлечет от моего намерения в этом отношении и с помощью бога я верну их обратно [освобожу].

Теперь мы возвращаемся на родину, чтобы дать отдохнуть войскам и укрепить наши границы. Тем временем я пошлю в Гуриан, этот ключ к Герату, гарнизон из хорасанских войск, а также из лучших регулярных пехотных полков с командиром из Хорасана, который при первой же попытке неприятеля навредить нам ринется на Герат. В городах Торбет и Мешхед будет также оставлено достаточное количество наших отважных сарбазов и нашей храброй кавалерии наряду с артиллерией, которые с божьей помощью в состоянии изгнать армию в 100 тыс. человек.

Пусть знают наши верные сарбазы, наша мужественная кавалерия, что почетная смерть достойнее, чем столетняя жизнь в бесчестии и унижении. Я всегда считал и считаю, что с помощью победоносного льва (Али) -- да будет он благословен! -- вы в состоянии легче переносить трудности, выразить большие усердие, мужество и готовность защитить честь нашей родины и нашу религию, чем любая европейская армия. Все, что я имею, я поделю с вами. Я желал лишь возместить потери, которые нанесли жителям Хорасана узбеки и туркмены, не причиняя никому зла. Исполнение этих желаний -- для меня высшее счастье, а вы останетесь навсегда моими верными спутниками и товарищами по вере!

Написано 5-го числа месяца джомади ус-сани, 1254" (т. е. 11/23 сентября 1838 г.) {Дословный перевод с персидского на французский Эдуарда Гутта. -- Примеч. авт. }.

Персидская армия продолжала свой марш в Мешхед. Численность ее быстро уменьшалась, так как люди возвращались домой, мало заботясь о разрешении покинуть армию. Навстречу нам шли свежие войска из Тегерана, Урмии и Внутренней Персии, которые присоединялись к армии. Новоприбывшие остались в Хорасанском гарнизоне.

После 18-дневного перехода по долинам Герируда и его притока Джам и преодоления горной цепи армия прибыла в окрестности Мешхеда и приветствовала с возвышенности вблизи деревни Турук, где она разбила лагерь, золотые купола мечети персидского святого имама Резы громким "О Али!". Сарбазы склонили свои знамена и бросились на колени. Все были счастливы исполнить молитву у могилы своего покровителя-патрона и сразу же поспешили еще сегодня сделать это; затем они вернулись в лагерь, удаленный на 1 фарсанг (на 6 верст) от города.

Мы тоже послали нашего голям-баши, чтобы занять квартиры для русской миссии, и 17 сентября армия в парадной форме вступила в святой для персов город. Мешхед для шиитов то же, что и Мекка для суннитов, т. е. святыня. Сам город весьма большой, но наполовину разрушен и наводнен муллами, девицами легкого поведения, паломниками, многие тысячи которых собираются ежегодно в Мешхед из всех провинций государства. По Корану или, скорее, по тамошнему обычаю шиитов (персов), каждый верующий может здесь жениться на день, неделю и месяц, т. е. жить в "конкубинате". Эта церемония освящается муллой и считается законной. Приготовленные для нас квартиры нам не понравились, и мы предпочли жить в палатках за городом, тем более что шах со своим двором и войском также разбил лагерь в окрестностях западной части города. В первый день нашего пребывания здесь мы остались без персидской прислуги, так как она не хотела упустить случая отправиться к могиле имама Резы и помолиться там.

20 сентября мы нанесли визит здешнему имам-джоме и встретили у него первого министра Мирзу Хаджи-Агасси с большой свитой. Церемониал был такой же, как и на всех персидских приемах, и мы любовались сыном имама, очень красивым мальчиком семи лет. Затем я отправился с капитаном Семино верхом для осмотра города. Мы позавтракали, по персидскому обычаю, на базаре, где была страшная сутолока, потом ближе ознакомились с городом, который, как сказано выше, был наполовину разрушен, особенно вблизи большой цитадели. Огромные кладбища занимали значительную часть города, преимущественно вокруг мечети, около которой находится могила Резы. Вся окрестность вокруг последней -- огромное кладбище, где гладкие мраморные плиты, испещренные надписями, лежат тесно одна около другой. Ежегодно из всех районов Персии в Мешхед привозят сотни гробов с трупами, навьюченных на верблюды, чтобы предать тела священной земле, и муллам дорого платят за место для могилы, особенно вблизи гробницы святого. Доступ к гробнице и внутрь мечети для неверующих закрыт, поэтому мы и не могли их осмотреть. Мечеть, равно как могила имама Резы, подробно описана во многих путеводителях по Персии, а также в моих набросках об этой стране.

В лагерь мы возвращались поздно. Ехали при яркой луне, которая освещала магическим светом город и все его окрестности. В последующие дни мы продолжали осмотр города. Его главная улица обсажена по обеим сторонам деревьями, орошаемыми из ручьев с кристально-чистой водой.

Мы побывали в еврейском доме и еврейской бане, проехали через темные коридоры, которые частично составляют узкие улицы, сделали покупки для дальнейшего путешествия в Нишапур и Тегеран. Нам сказали, что в Мешхеде нет армян.

25 сентября мы посетили шаха и первого министра, чтобы попрощаться с ними. При этом последний неприлично ругал англичан и клялся, что если он не займет Джелалабад (крепость в провинции Пешавар), то пусть его, Мирзу Хаджи-Агасси, оденут проституткой. Его выражения были весьма оригинальными, но лучше их не переводить.

26 сентября мы, наконец, покинули лагерь у Мешхеда, проехали только 10 верст и заночевали в горах в караван-сарае, где графу шодарили дикую ослицу, красивое крупное животное и почти ручное. 27 сентября, еще до восхода солнца, мы отправились дальше. Ехали по горной местности с крутыми склонами, так что этот день нас очень утомил. Персидская артиллерия сделала крюк, чтобы миновать эти узкие проходы; тем не менее персам приходилось запрягать в каждую пушку по 10 лошадей. Жара была мучительной. Проделав 3 1/2 фарсанга, мы расположились в деревне Шерифабад, в прекрасной, обильно орошаемой долине, утопавшей в садах. Хотя многие сарбазы остались в гарнизоне Мешхеда, персидский лагерь занимал на привалах еще значительную площадь, однако меньшую, чем у Герируда. 28 и 29 сентября миновали последние отроги Эльбурсских гор перед спуском на равнину Нишапура. Мы двигались на запад-северо-запад и, проделав за два дня пути 7 1/2 фарсангов, остановились в деревне Кадамга, расположенной на возвышенности. Здесь в живописном месте стояла красивая мечеть в окружении платанов и пиний, орошавшихся причудливыми каскадами. В мечети нам показали черный камень, на котором имеются отпечатки обеих ног святого имама Резы. Поэтому мечеть стала местом паломничества. Граф подарил сеидам46 (священникам), охранявшим мечеть, четыре дуката, и только мы отъехали, как святые начали между собой драку из-за денег.

30 сентября мы ехали по широкой, хорошо орошаемой и густонаселенной равнине и расположились у города Нишапура, окруженного садами. В прошлом это была жемчужина Хорасана. Как уверяют персидские писатели, население Нишапура превышало миллион человек.

Нишапур был разрушен Чингисханом и Тамерланом, и с тех пор он уже не смог подняться. В его окрестностях находятся знаменитые рудники бирюзы, которые подробно описаны в моей работе о Персии. Мы осмотрели город, базар, поели замечательных гранатов, однако знаменитые дыни Нишапура нам не понравились.

Из этого города, который мы покинули 2 октября, русская миссия отправилась вперед, оставив позади армию и его величество шаха. Но мы были не одни, так как к нам присоединилось множество людей, чтобы под нашей защитой избежать возможного нападения туркмен. Мы находились теперь на большой дороге паломников, которая вела из Мешхеда в Бухару, и должны были пройти опасные участки, где обычно совершали нападения грабители. Теперь эта дорога была, впрочем, безопасна. По ней шли сарбазы, оставившие армию, чтобы быстрее добраться до родных деревень. Они брели большими и маленькими группами, погоняя штыками ослов, груженных скарбом.

Почти ежедневно нам попадались караваны паломников. Они направлялись в священный город пешком и на лошадях, со знаменами и громко молились.

Мы проехали самый большой караван-сарай Персии -- Сеафуруй, превращенный теперь в развалины, город Себзевар, деревни Ривед-Мехр, Сюдхар, Мезинан, в прошлом город, наполовину разрушенный туркменами (из 1000 семей здесь осталось теперь лишь 100), Аббасабад, грузинскую колонию, созданную еще по приказу шаха Аббаса Великого (потомки первых переселенцев, однако, уже давно забыли свой родной язык), караван-сарай Алхак, деревню Меиермей, окруженную садами. Во всех этих местах мы ночевали. В последней деревне был красивый, хорошо сохранившийся караван-сарай, где мы из-за жары остались до вечера. Затем совершили ночной переход в 60 верст (10 фарсангов), на рассвете проехали мимо большой деревни Бедешт, окруженной обширными садами, и 9 октября, рано утром, прибыли в Шахруд, где снова заняли наши мартовские квартиры, здесь мы отдыхали два дня. Весь маршрут из Тегерана в Герат и обратно подробно описан в моей работе о Персии.

Из Шахруда в Астрабад и Мазендеран ведет дорога, пересекающая горную цепь Эльбурса; она служит лишь для пешеходов или мулов. 11 октября мы поехали дальше на запад-северо-запад, оставив справа Эльбурсские горы. Наши борзые взяли след гиены, и мы устроили на нее охоту. Отвратительное животное попыталось спрятаться в старых развалинах, но сын графа смертельно ранил ее, а собаки довершили дело. Мы ночевали в Хадирабаде, Девлетабаде, Ауване, Сернане, Сорхе, знаменитом своими замечательными дынями, Ласджерде, Кешлаке и Айвони-Кеифе. Несмотря на октябрь, стояла жара. По пути мы обогнали многих возвращавшихся ла родину сарбазов. Переход от Айвони-Кеифа м до Пелешта мы совершили из-за жары ночью и 19 октября, поздно вечером, прибыли в Тегеран. Мы отсутствовали семь месяцев и десять дней, а я прожил странный и интересный эпизод своей жизни.

27 октября шах вернулся в столицу с остатками войска, большая часть которого прошла мимо нашей, квартиры в Арке. Узкая улица, лишь 10--12 футов шириной, была запружена сарбазами, которые продирались через нее со своим оркестром, в то время как прочие фауджи, войдя в город с другой стороны, двигались им навстречу. Толкотня была страшная; толпа не могла двигаться ни вперед, ни назад. Подошла и артиллерия, приблизительно в 50 орудий, которая силой прокладывала себе дорогу. Кроме гвардии и русского батальона, все войска разбили лагерь за городом. Солдаты расходились потом по домам или располагались в казармах. Когда шах перед своим дворцом слез с коня, раздался залп из пушек и фальконетов, возвещавший о том, что его величество благополучно вернулся в столицу. 30 октября мы нанесли визит шаху, чтобы выразить свое удовольствие по случаю его возвращения. Первый министр приказал между тем отлить в большом арсенале Тегерана 40 новых пушек и получил из Амоля в Мазендеране 20 тыс. снарядов и продолжал хвастаться в том же духе.

Тем временем мы получили сообщение, что вновь назначенный русский министр при дворе Тегерана уже выехал из Тавриза. Было решено послать ему навстречу от его величества михмандара (церемониймейстер и одновременно провожатый). Выбор пал на Мирзу Мусси, который отправился навстречу полковнику Дюгамелю с подарками и прекрасным жеребцом в богатой сбруе. Граф для встречи министра послал меня. 1 ноября я выехал из Тегерана, сопровождаемый двумя слугами с двумя нагруженными мулами, а также голямом, через Солеймание и Кешлак, где останавливались на ночевку, в Казвин. 3 ноября я приехал в Тише и встретил там министра, прибывшего туда со своей свитой накануне.

Александр Осипович Дюгамель, француз по происхождению, был старшим сыном сенатора того же имени. Он служил в Генеральном штабе, участвовал в войне с Турцией в 1828--1829 гг., попал в плен под Праводи, был выкуплен до заключения Адрианопольского мира и послан графом Дибичем47 через Трапезунд и Байбурт, чтобы сообщить графу Паскевичу условия мира. В 1830--1831 гг. он участвовал в походе против Польши. В 1833 г. был послан с поручением в лагерь Ибрагим-паши48 в Малую Азию, а потом назначен российским генеральным консулом в Александрии, где оставался до 1838 г. Здесь он получил сообщение о назначении полномочным министром в Тегеран и поехал через Константинополь и Севастополь в Петербург, чтобы получить инструкции. В Петербурге он женился на мадемуазель Козловской, дочери отставного, очень состоятельного гвардейского генерала, и Юлия Михайловна последовала за своим супругом в Персию. Я, со своей стороны, был рад получить в начальники человека, которого знал лично и которого высоко ценил за характер и образованность.

По приезде в Казвин я представился ему как был в дорожной одежде, познакомился с его молодой супругой, а также с новым врачом миссии, Каппером, наконец, с князем Алексеем Солтыковым, атташе миссии, который прибыл в Персию, чтобы познакомиться со страной и людьми. Солтыков был камер-юнкером и перебывал на службе почти во всех русских посольствах в Европе в качестве атташе, но, как он сказал мне позднее, никогда не брался за перо. Он был богатым, образованным и независимым человеком, занимался живописью, что делал мастерски. Поскольку князь рано познал все стороны жизни, он ко всему относился свысока, был немного скептичен и наводил на всех скуку. Вскоре он покинул Персию, чтобы отправиться в путешествие по Индии, во время которого сделал много замечательных рисунков. В 60-х годах он умер в Париже старым холостяком, оставив после себя очень большую коллекцию редкого и дорогого оружия. Он был джентльмен в полном смысле слова. Одевался как англичанин и следовал английским обычаям. Великолепно владел английским языком, а также немецким, французским и итальянским. Я провел с князем приятные часы в Тегеране и еще долгое время после его отъезда из Персии вел с ним переписку, вплоть до его путешествия в Индию.

4 ноября я отправился с новой миссией в Тегеран. Михман-дара, сопровождавшего полковника Дюгамеля из Тавриза, звали Алаир-хан. В его обязанности входило заботиться о подготовке ночлега, подвозе пищи и вообще обо всем, чтобы сделать путешествие по возможности приятным. Мадам Дюгамель, милая и очень образованная женщина, ехала в элегантной берлине {Берлина -- дорожная коляска.}, для разнообразия иногда садилась на коня, так что наше путешествие было очень приятным. 6 ноября мы прибыли в Солеймание, где остановились на ночь во дворце шаха. Отсюда я послал в Тегеран чапара (курьера), чтобы предупредить графа Симонича о нашем скором прибытии, дабы он мог все подготовить для встречи (эстек-баль) нового министра. 7 ноября мы добрались до лагеря Кент-Сохиган, красивой большой деревни, расположенной у подножия Эльбурса и удаленной от Тегерана приблизительно на 2 фарсанга, где и заночевали. Здесь новому министру и его супруге представились члены миссии Гутт и Ивановский, с которыми мы провели приятный вечер.

8 ноября, рано утром, я выехал с мадам Дюгамель в Тегеран. Одетая в персидский костюм, она сидела в носилках, которые везли два мула. Лицо ее было закрыто плотной вуалью. Я представил мадам графа, который вышел навстречу нам или, скорее, ей к воротам нашей миссии. Граф провел мадам внутрь помещения, а я поехал обратно в Кент, чтобы присутствовать при торжественном въезде полковника Дюгамеля в персидскую столицу. Для этой цели шах послал навстречу новому посланнику несколько вельмож с многочисленной свитой. Посланнику хотели показать этим, что, чем дальше от ворот столицы, тем больше внимания ему оказывается. Впереди шли скороходы и феррахи шаха, и я прошептал полковнику Дюгамелю, чтобы он ехал очень медленно, потому что на Востоке это свидетельствует об авторитете и важности. Так процессия приблизилась к Дервазейе Доулат (Ворота властителя столицы). По обеим сторонам дороги был выстроен гвардейский батальон сарбазов, между которыми мы медленно проехали. На нас обрушилась оглушительная музыка; она сопровождала посланника до ворот его резиденции.

11 ноября полковник Дюгамель нанес шаху свой первый визит, а граф Симонич -- прощальный. Мохаммед-шах принял нас в тронном зале, демонстрируя неприступность и роскошь. Стены зала были покрыты зеркалами. Однако это была лишь тень той роскоши, которой был окружен во время таких приемов его предшественник -- Фатх-Али-шах. Об этом мне подробно рассказывал граф Симонич, который еще застал последние дни блеска персидского двора. После аудиенции мы отправились к первому министру, который, казалось, очень сожалел, что граф Симонич покидает Персию, и наговорил ему тысячу любезностей, но при этом не мог удержаться, чтобы не поругать англичан и не похвалиться могуществом Персии. 13 ноября граф устроил новому министру и его свите, а также нам прощальный ужин и 15 ноября покинул Тегеран, чтобы отправиться в Петербург. Я сердечно попрощался с ним, и мне не довелось больше увидеть этого замечательного человека. Он был назначен комендантом Варшавской цитадели и умер от последствий падения из-за поломки оси экипажа, оставив большую семью.

Между тем в Тегеран прибыл наш консул Александр Ходзько из Решта в Гиляне, чтобы представиться новому полномочному министру. Он был моим старым знакомым, с 1836 г., со времени моего пребывания в Астрабадской бухте. Консул сопровождал подарки, которые были посланы из С.-Петербурга нашим правительством по воде через Астрахань в Решт, а оттуда по суше в Тегеран,-- обычай, который повторялся каждый раз при смене полномочных министров при персидском дворе. Эти подарки -- хрустальные и фарфоровые сосуды с императорских фабрик, сукно, бархат, ткани, шитые золотом и серебром, и т. д.-- были нагружены на 50 мулов и доставлены сюда капитаном Леммом из топографического корпуса. Он, бывший мой учитель астрономии, научил меня определять точку солнцестояния, а также вычислять долготу по хронометру. Однако нас больше всего интересовал прибывший капитан Альбранд, который был направлен сюда начальником Кавказского армейского корпуса, чтобы принять здесь русский батальон и препроводить его в Тифлис.

Выше я уже указывал причину, которая побудила нас отправиться в лагерь под Гератом. Речь шла о выдаче батальона из русских и польских дезертиров, который находился в 1838 г. у Герата. Мохаммед-шах оттянул его выдачу до конца осады и возвращения армии в Тегеран. Наш новый министр имел поручение настоять на выдаче этих людей, и Альбранд, способный, умный, храбрый и энергичный офицер, выразил готовность препроводить упомянутый батальон из Персии в Тифлис и прибыл теперь с несколькими опытными линейными казаками -- унтер-офицерами, чтобы выполнить свое намерение. Естественно, в батальоне уже давно знали о выдаче, и, как мы узнали, солдаты хотели воспротивиться этому, особенно поляки. Персидское правительство не имело ни желания, ни власти применить силу. Первый министр и Мирза Массуд, министр иностранных дел, заявили нам напрямик, что их правительство оставляет за нами право разоружить батальон и вывести его за границу; сами они якобы не имеют достаточно сил, чтобы его вывести. Итак, русскому министру и капитану Альбранду предстояло самим выполнить это рискованное предприятие.

Упомянутым батальоном, численностью около 500 человек, из которых половина были поляки, командовал некий Самсон-хан. Бывший вахмистр драгунского полка в Нижнем Новгороде, он дезертировал в 1807 г. во время осады Эривани графом Гудовичем49 и перешел на персидскую службу. Так как между Персией и Россией тогда не существовало соглашения о выдаче дезертиров, Фатх-Али-шах воспользовался этим обстоятельством и постепенно сформировал из дезертиров сначала роту, а затем и батальон. Бывший вахмистр Самсонов был произведен в полковники (серхенг) и назначен его командиром. С течением времени он вознесся до хана, его стали называть Самсон-хан и пожаловали генеральский титул. Батальон отличился во многих походах против курдов и туркмен и был сам очень опасен для персов, потому что солдаты были пропащими людьми; они бесчинствовали и в некоторой степени повиновались лишь своим офицерам (русским и полякам, принятым персидским правительством на службу). Многие женились на армянках или несторианках50, обзавелись семьями, но ни один из них не сменил веру. Многих со временем охватила тоска по родине, но страх наказания удерживал беглецов в Персии. Многие стали пьяницами и влачили жалкое существование.

Капитан Альбранд начал с того, что послал своих казаков -- унтер-офицеров на квартиры русских и польских беглецов, чтобы узнать их мнение, pour sonder le terrain {Чтобы прозондировать почву (фр.).}, как говорится по-французски. Наши кавказские линейные казаки, украшенные георгиевскими крестами, не жалели денег и угощали своих соотечественников вином и водкой. Они убеждали их, что те ведут жалкую жизнь в Персии, где их презирают как неверующих и в случае болезни дают подыхать как собакам; гораздо утешительнее когда-нибудь умереть среди родных и быть похороненным в родной земле -- надежда, которую лелеет каждый русский, потому что они, особенно простые люди, очень привязаны к своей родине, обычаям и привычкам. Многие беглецы были готовы вернуться на родину, но боялись, что по прибытии в Тифлис будут прогнаны сквозь строй и будут потом служить всю жизнь. Казаки успокаивали их и уверяли, что солдатам, которые добровольно последуют за капитаном Альбрандом, все простят и не подвергнут их телесному наказанию.

Поляки ничего не хотели слышать об этом, но немало русских беглецов пришло на следующий день в посольство.

Здесь их хорошо приняли, дважды в день выдавали хорошую еду и порцию водки, и Альбранд, наделенный редким даром обращения с русскими солдатами, так расположил их к себе, что за первыми вскоре последовало столько, что в резиденции с трудом смогло разместиться такое количество людей. Альбранд часто приходил к ним, говорил с ними, как солдат с солдатом, пил с ними водку, и каждый вечер слышались русские песни под аккомпанемент тамбурина и колокольчиков. Так была усмирена русская часть батальона и возвращена к выполнению своего долга. С поляками у Альбранда дело обстояло хуже. Они не верили обещаниям, особенно те, кто на персидской службе получил звание офицера, и лишь заверение, что польские офицеры уволятся со службы, сохранив звание, и получат разрешение вернуться к себе на родину, если они добровольно со своими подчиненными последуют за капитаном через границу, сломило сопротивление, и они обещали сделать все возможное, чтобы их польские соотечественники прислушались к этому. Действительно, в русской миссии появилось и много поляков. Чтобы разместить всех перебежчиков, русский министр снял за городом большой караван-сарай, где расквартировали весь батальон. Здесь Альбранд устроил для солдат праздник, который превратился в грандиозную попойку, так как он нарочно пил с ними, чтобы еще больше склонить на свою сторону, и на самом деле все восхищались им и слепо ему повиновались.

Так как весь батальон перешел теперь на нашу сторону, началась подготовка к его отправке. Однако возникло препятствие, которое задерживало выступление: солдаты в течение 15 месяцев не получали жалованья, и персидское правительство заявило, что в настоящий момент не в состоянии заплатить батальону долг в размере 4 тыс. голландских дукатов.

Чтобы устранить это препятствие, полковник Дюгамель распорядился выплатить указанную сумму из казны императорской миссии. Теперь солдаты хотели получить деньги наличными, но Альбранд просил их положиться на него в этом деле. Он разделил батальон на роты и взводы, во главе которых остались те же офицеры, фельдфебели и унтер-офицеры, что и раньше, на персидской службе. Начальствовать батальоном он также доверил прежнему командиру, полковнику, в прошлом русскому унтер-офицеру, женатому на дочери Самсон-хана. Каждая рота должна была выбрать каптенармуса, которому бы она полностью доверяла. Альбранд приказал сделать ящик для батальонной кассы и четыре поменьше для ротных касс. Потом был объявлен полный сбор. Каждому солдату отсчитали по два дуката, а остаток поместили в ротную кассу, которая опечатывалась ротным каптенармусом и сдавалась в батальонную кассу с приложением печати командира роты и командира батальона. Сданные на хранение в батальонную кассу деньги должны были быть по прибытии батальона в Тифлис выплачены владельцам, что позднее и произошло. Солдаты поняли всю целесообразность заведенного порядка и успокоились. Полученные 2 дуката были тут же растранжирены и пропиты. Капитан Альбранд заключил контракты с несколькими армянами, которые должны были следовать за батальоном как маркитанты и снабжать его ежедневно бараниной, хлебом, рисом и водкой. Далее он нанял необходимое количество мулов, чтобы везти багаж, а также жен и детей семейных солдат. И когда все было готово к выступлению, русский министр со всей миссией приехал в вышеупомянутый караван-сарай, где батальон был выстроен в каре в парадной форме. Здесь уже находился армянский православный священник со своими помощниками. Спели Те Deum, потом перед батальоном держал краткую речь полковник Дюгамель. Он поздравил солдат с тем, что они теперь снова стали верными подданными его величества императора, заверил их, что все данные им обещания будут выполнены, и пожелал благополучного пути обратно на родину. Батальон ответил громовым "ура!", и мы вернулись обратно в город, очень довольные тем, что так благополучно выполнили столь тяжелую миссию. Огромная заслуга в этом принадлежит капитану Альбранду; вряд ли кому-нибудь другому удалось бы выполнить это поручение лучше, чем сделал он.

22 декабря батальон выступил из караван-сарая. Было 8--10° мороза. Впереди шел Альбранд, певцы и музыканты следовали за ним, затем весь батальон с громким пением в полном вооружении; потом двигался обоз, т. е. мулы с женщинами, детьми и багажом; шествие колонны замыкал арьергард. Первую часть пути Альбранд шел пешком, чтобы показать солдатам хороший пример, и он благополучно провел всю колонну через Аракс в Тифлис, несмотря на суровую зиму в Азербайджане в 1838/39 г. и сильные снежные бури, особенно в горах Кафлан-Кух; потерялись только два человека, которые, вероятно, погибли во время одного из таких снегопадов. По прибытии в Тифлис капитан получил в награду звание подполковника, пропустив чин майора. Польские офицеры уволились со службы и уехали на родину. Сам батальон с женщинами и детьми был поселен в станицах вдоль Кубани, офицеры и солдаты получили жилье и землю и были довольны своей судьбой. С тех пор никто больше не помышлял бежать в Персию. Так закончился у нас в Тегеране 1838 год.

Поскольку батальон, состоящий из русских и польских беглецов, провел в Персии около 30 лет, он участвовал за это время во многих походах, которые Персия предпринимала против курдов и туркмен. Мне рассказали много историй о мужестве батальона и о страхе, который он вселял упомянутым народностям и самим персам.

Здесь мне хотелось бы привести две такие истории. Шах Аббас Великий поселил в Северном Хорасане, а именно вдоль границы от Астрабада на восток до Кучана (Кабучана), 15 тыс. курдских семей. Он выбрал эти горные районы потому, что они изобиловали роскошными пастбищами и напоминали новым поселенцам их родину. Шах Аббас подарил им эти земли с условием, что они будут защищать северные границы Хорасана от нападений туркмен и узбеков. Но курды имеют сейчас ту же репутацию, какую имели еще во времена Ксенофонта их предки, кардухены51, т. е. это дикий, беспокойный народ. Вместо того чтобы защищать Хорасан, курды скоро нашли общий язык с туркменами. Они грабили несчастных жителей района и даже продавали их в Хиву и Бухару. Усилия Фатх-Али-шаха покорить и успокоить их были напрасными, и он предпринял против них несколько походов. При тщетной осаде Кучана случилось так, что у стен крепости остались лежать несколько убитых русских солдат. Курды с удивлением окружили трупы, но не рискнули к ним прикасаться. Прежде они хорошо обмыли водой их руки, потому что среди этого дикого народа бытует легенда, будто у русского солдата в каждом пальце сидит патрон, который может выстрелить. Эта легенда возникла, вероятно, потому, что русский солдат стреляет намного быстрее, чем курды из своих фитильных ружей.

В 1835 г., если я не ошибаюсь, одно из многочисленных племен курдов из Курдистана (в Восточной Персии) совершило набег с гор в пограничные персидские районы, опустошив и разграбив их. Чтобы проучить разбойников, туда были посланы войска под командованием персидского начальника. В этих войсках находилось также 250 человек из русского батальона во главе со своим командиром. Персы проникли в горы Курдистана, но не обнаружили врага. Однажды они заметили многочисленные стада овец, пасущиеся на склонах гор. Персидский предводитель приказал овладеть этими высотами и захватить овец. Русский отряд был оставлен как резерв в долине. В упомянутых персидских войсках находился также итальянский врач, состоявший на службе у шаха. Продвинулись дальше и неожиданно натолкнулись на множество курдов, которые скрывались за соседними скалами и стремительно выскочили на них со страшными криками. Панический страх охватил сарбазов; они кинулись вниз по склонам и увлекли за собой даже своего командира. В это время русский резерв образовал каре, в котором нашел свое спасение и врач. Курды рискнули атаковать эту горстку солдат, но ружейный залп вскоре дал им понять, что здесь они имеют дело не с сарбазами. Они довольно долго кружили вокруг небольшого каре, которое медленно отступало, однако не рискнули на дальнейшую атаку и вернулись в горы с вновь отвоеванными стадами.

К вечеру русский отряд добрался до персидского лагеря, и итальянский врач поспешил разыскать своего начальника. Он обнаружил его в палатке лежащим на ковре без сил, но курящим кальян. Взглянув на врача, он глубоко вздохнул и сказал: "О хаким (доктор)! Сегодня я был мертв, но благодаря Аллаху теперь снова ожил. Теперь я понимаю, почему эти неверующие русские непобедимы. Им не хватает качества, которым мы, персы, обладаем в высшей степени: они не могут бежать, а стоят как стена, если их атакует враг".