1839 год
В течение этого года произошло мало интересных событий. Я ограничусь описанием лишь того, что вносило в нашу монотонную жизнь некоторое оживление. Как я уже говорил, русская миссия в Тегеране состояла лишь из нескольких человек, поэтому мы жили как бы одной семьей. Во время завтрака и ужина мы собирались вместе, ежедневно совершали прогулки по окрестностям. Прибытие почты бывало, естественно, всегда для нас праздником, потому что каждый получал письма от близких и друзей с далекой родины; мы узнавали из газет о политических новостях.
2 февраля нас покинул князь Солтыков, чтобы вернуться в Петербург. Он не провел здесь и двух месяцев, потому что однообразная жизнь в Персии ему не нравилась. Он занимался преимущественно живописью и удостоился чести написать портреты Мохаммед-шаха и его сына-наследника (валиахда), а также первого министра. Эти и другие групповые портреты были потом литографированы в Лондоне и высланы нам.
Приближалась весна, и русский министр решил отправить с капитаном Леммом приготовленные для губернатора Хорасана (им был тогда Асиф од-Доуле) подарки. Лемм должен был воспользоваться этим случаем, чтобы определить как можно больше астрономических пунктов. Я набросал ему маршрут, следуя которому он мог определить эти пункты на возможно большем пространстве. Ему предстояло ехать по большой дороге паломников до Мешхеда, повернуть затем на северо-восток и проехать через Кучан, Боджнурд, т. е. через Хорасанский Курдистан, в Астрабад и отсюда вернуться в Тегеран через Сари и Барфруш, перевалив горную цепь Эльбурса. Так как кроме астрономического прибора у него было четыре хронометра, он взял с собой бедного персидского пилигрима, намеревавшегося совершить паломничество в Мешхед. Тот шел рядом с Леммом, неся хронометры в маленьком ящичке. Лемма сопровождал и слуга-армянин, который мог говорить по-тюркски (по-татарски). Присоединившись со своими слугами к каравану паломников, капитан Лемм, напутствуемый нами, покинул Тегеран 4 февраля.
11 февраля в Тегеран прибыл из Кандагара Виткевич. Сопровождаемый лишь одним слугой, он поехал из Фараха (Ферраха) прямо на восток, через большую солончаковую пустыню, через Иезд в Исфахан и благополучно завершил это смелое и опасное путешествие. К нам он добрался по большому караванному пути из Исфахана через Кашан и Кум. Виткевич очень много рассказывал нам о своем пребывании в Кабуле и Кандагаре, но, к сожалению, он не вел дневника и вообще не любил писать. Несколько раз я запирался с ним в моей комнате, приказав слуге никого не впускать, и Виткевич диктовал мне свои воспоминания, а также описания маршрутов, которые я впоследствии включил в свою книгу о Персии. 2 марта Виткевич выехал из Тегерана в Петербург.
О неожиданной кончине этого дворянина и благородного человека я расскажу ниже.
13 февраля был праздник курбан-байрам52. Мы нанесли визит шаху и его первому министру. 21 февраля в шахском дворце был дан большой прием (салам). Его величество сидел на галерее или, скорее, на веранде, на возвышении, и опирался на подушки, усеянные большими жемчужинами. Министр и знатные вельможи стояли на некотором расстоянии вокруг него. Позади, в двадцати шагах, стоял придворный поэт, который, держа в руках большой свиток, громко читал хвалебную речь, изобиловавшую высокопарными и напыщенными фразами в честь кибле-алема. В глубине сада, в котором происходил салам, толпился народ. Затем привели слонов шаха, которые преклонили перед ним колени. Стреляли из пушек. Мы с интересом наблюдали этот новый для нас спектакль. Доктор Поляк очень подробно описал эту церемонию, а также праздник мохаррем в своей работе о Персии (глава X).
На первые числа марта пришлись дни памяти смерти Хусейна в пустыне около Кербелы. Этот большой праздник траура отмечается лишь шиитами (персами), но не суннитами (турками) и продолжается 10--12 дней. Сначала мы слышали, особенно ночью, непривычные вопли "Хусейн! Хусейн!", которые производились муллами и другим народом, носившимся по улицам. Фанатики наносили себе раны наподобие ран Хусейна. Однажды во дворе посольства среди прочих появился такой фанатик, обнаженный до бедер; грудь и руки его были залиты кровью. Он нанес себе множество небольших ран (как бы следы выпущенных стрел), чтобы уподобиться личности Хусейна. По улице за ним шла большая толпа; люди били себя кулаками в грудь, беспрерывно выкрикивая: "Хусейн! Хасан!", и одаривали фанатика деньгами за его страдания. Через несколько дней на многих перекрестках были установлены подмостки (текке), покрытые сукном и украшенные блестками, где давался своего рода спектакль. Такие представления, называемые тазийе, организовывали также знатные вельможи во дворах своих домов. На одно из них, у министра иностранных дел Мирзы Массуда, мы были приглашены.
Нас провели на второй этаж в просторную комнату с большими персидскими окнами, откуда был хорошо виден просторный двор. В центре его были установлены подмостки (без кулис), на которых изображались страдания и смерть Хусейна в окружении его семьи, жен и детей. Остальное пространство двора, а также все окна, галереи и веранды близлежащих домов были усеяны зрителями. Среди них были сотни женщин, которым было отведено особое место. Они сидели на корточках, закрытые паранджой и закутанные в темные одежды. Мужчины также сидели на корточках и с волнением следили за развитием действия. В особенно трогательных местах раздавались громкие всхлипывания, плач, возгласы сострадания и отчаяния. Эти сцены захватывали даже зрителей, не понимавших слов. У многих из нас на глазах стояли слезы, потому что горе зрителей было непритворным. Артисты произносили свои роли, читая их с полосок бумаги, которые держали в руках. Для нас, европейцев, такая манера игры несколько разрушала иллюзию происходящего на сцене. Женские роли исполнялись мужчинами, которые надевали на себя женское платье и повязывали черные бороды белой тканью. Лишь роли девочек и мальчиков исполняли дети обоих полов. Для этого подбирали самых красивых, и здесь действительно были прелестные мальчики и удивительно красивые девочки восьми-десяти лет. Одежда девочек была украшена золотом и жемчугом, и они очень естественно играли свои немые роли. Участие детей в спектакле сводилось к тому, чтобы при появлении новой жертвы, т. е. убитого члена семьи Хусейна, которого приносили на носилках, выбегать из палатки, рвать на себе волосы и посыпать голову мелкой соломой вместо пепла, что является у восточных народов знаком глубокого горя. Пышные черные локоны девочек и мальчиков, выразительные черные глаза производили большой эффект, и мы, европейцы, не могли на них налюбоваться. Такие красивые детские лица и фигуры редко встретишь в Европе. В числе персонажей был и европейский посланник в причудливой одежде и в треугольной шляпе, который должен был добиться пощады для несчастного Хусейна и его семьи.
В просторном дворе и в соседних домах Мирзы Массуда собралось около тысячи зрителей. В антрактах разносили кофе, сладости и шербет. Вообще, такой тазийе дорого обходится хозяину. При этом персидские вельможи стремятся превзойти друг друга в роскоши и затратах.
На ноуруз, т. е. на Новый год, который персы празднуют 9/21 марта, с наступлением весны, в день весеннего равноденствия, у шаха вновь был салам, на котором присутствовали члены русской миссии и персидская знать. Эти празднества очень подробно описаны доктором Поляком в его работе о Персии (1865 г.). Я ссылаюсь на эту интересную книгу потому, что в ней очень правдиво изображены страна и люди. Более того, этот врач прожил девять лет в Персии, в совершенстве владел языком и состоял лейб-медиком у Насер эд-дин-шаха. Фил-баши, или смотритель слонов шаха, воспользовался тем, что эти животные находились в Тегеране во время ноуруза, и приводил их во дворы богатых горожан и вельмож, чтобы получить за это вознаграждение. Он привел этих животных и во двор русской миссии. Корнак, или погонщик, сидевший на них верхом, заставлял дрессированных слонов преклонять колени и выполнять другие трюки. На наш вопрос, может ли его слон сломать и вырвать один из платанов, растущих во дворе, корнак предложил нам указать ему дерево. Мы выбрали высокий стройный платан, ствол которого имел в диаметре приблизительно шесть дюймов. Корнак подвел животное к дереву, и слон по указанию своего погонщика сначала испытал сопротивление дерева головой, затем отступил на несколько шагов, навалился на него всей своей тяжестью, сломал его, оторвал хоботом верхнюю часть платана от корня и бросил в сторону. В качестве вознаграждения слон получил от нас сахар и ром, а его погонщик -- несколько дукатов. К нам на двор привели и пару молодых львов, которые были пойманы в горах, к югу от Шираза; они были худые и мельче, чем африканские.
17 апреля мы были приглашены Мирзой Массудом на персидский ужин, накрытый в саду министра. Сначала нас угощали чаем, шербетом и сладостями. Во время ужина персидские мальчики, переодетые девочками, исполняли выразительные танцы, а музыканты оглушали нас своей игрой. Сам ужин, состоявший из 20--30 блюд, был очень вкусным. Европеец вообще быстро привыкает к персидской кухне, потому что она замечательна.
Доктор Поляк описал основные блюда персов и даже персидские названия различных кушаний и специй, добавляемых в них.
Стало уже традицией, что с наступлением жары столица пустеет, так как пребывание там летом вредно и даже опасно. Мы решили поэтому разбить летний лагерь у подножия Эльбурсских гор и выбрали для него прекрасную долину Арговань, в 8 верстах к северу от Тегерана. Здесь находилось несколько зданий полуевропейского типа, где прежде в летние месяцы жил граф Симонич. В них и расположился полковник Дюгамель, после того как мы покинули столицу 22 апреля. Каждый из нас выбрал себе удобное местечко рядом с журчащим ручьем, в тени деревьев, чтобы поставить для себя и слуг палатки.
Моя палатка, как и у каждого сахеба (джентльмена), была двойной. Наружная часть (пуш), из хлопчатобумажной ткани на подкладке, возвышалась над конусообразной внутренней частью. Свободное пространство между ними, называемое "таби", размером, как правило, 4 фута, образует коридор для вентиляции. Внутренняя палатка выглядит более или менее элегантно и может быть разгорожена на несколько отделений. Я приказал вырыть в центре палатки небольшой бассейн в форме параллелограмма и пустить в него холодную ключевую воду из рядом протекавшего ручья. Это давало мне возможность в летнюю жару ежедневно по нескольку раз принимать прохладные ванны. Поблизости стояла палатка моих слуг. Моих лошадей привязывали под деревьями. Для каждого коня были построены круглые ясли из глины высотой в 2 фута, открытые сверху. В ясли насыпали клевер, свежескошенную траву, а позднее -- сечку вперемешку с ячменем. В десяти шагах от моей палатки к югу была поставлена большая двойная парадная палатка из тяжелого шелка, которая служила миссии приемным салоном и одновременно столовой. Там могли удобно разместиться 20--30 человек. Остальные члены миссии также выбрали себе удобные места для палаток. Прекрасные окрестности Шамруна, чистый горный воздух, свежая, сочная трава, великолепная ключевая вода делали наше летнее пребывание здесь приятным.
Рано утром, после подъема, я бросался прямо с кровати в прохладный бассейн. Потом мы навещали друг друга или оставались в своих палатках, занимаясь чтением или письмом. Около 10 часов все члены миссии собирались в парадной палатке, куда приносили завтрак -- чай, кофе, яйца, холодное жаркое, масло, сыр и т. д. Мадам Дюгамель выступала в роли приветливой хозяйки. После завтрака проводили час за беседой и намечали маршрут сегодняшней прогулки. Затем каждый возвращался в свою палатку, чтобы прилечь и переждать дневную жару или заняться чтением и письмом. Около 5 часов вечера я принимал вторую ванну, а в 6--7 часов седлались кони, и мы все, возглавляемые мадам Дюгамель, отправлялись на прогулку по долине Шамруна. В лагерь возвращались на закате солнца. Ужинали обычно в доме у министра, где оставались до 11 часов, а затем отправлялись в свои палатки.
Каждое воскресенье совершались прогулки в горы Эльбурса. Еще на рассвете вперед отправляли четырех мулов, нагруженных провизией, вином и льдом, в сопровождении повара и нескольких феррашей, которым надлежало выбрать в долине живописное место у ручья, в тени. В 7 часов утра мы трогались в путь. Ехали по прекрасным долинам, узким ущельям, переправлялись через быстрые горные потоки, поднимались по крутым тропам вдоль ущелий, проезжали приветливые персидские деревни и, проделав иногда 15 верст, т. е. около 2 немецких миль, прибывали на сборный пункт голодные и одолеваемые жаждой. Здесь мы передавали лошадей слугам и располагались вокруг расстеленного ковра, на котором стоял холодный завтрак, а также кофе, чай и шоколад. С каким аппетитом, под веселые шутки мы поглощали блюда, любуясь живописными окрестностями и постоянно ясным, синим небом Ирана! Затем мы отправлялись пешком бродить по окрестностям, заходили в деревни, где нас всегда встречали прелестные мальчики и девочки в возрасте от 6 до 14 лет с фруктами и букетами цветов, которые они предлагали нам, чтобы получить взамен несколько шаев (мелкую монету).
Жители этих долин -- красивые и зажиточные люди. Плодородная земля дает все, что требуется персидскому крестьянину. Это работящий, скромный народ, особенно сведущий в части искусственного орошения своих полей и садов. Горные речки на всем течении через верхние и нижние долины имеют отводы и так полно используются для искусственного полива и орошения, что на равнину они стекают узкими ручейками, чтобы исчезнуть в большой солончаковой иранской пустыне. Если жара становилась невыносимой, мы выбирали тенистое местечко и делали персидский кайф, т. е. грезили, курили кальян или сигару, любовались живописными окрестностями и пышной растительностью и засыпали. В 4 или 5 часов мы вновь собирались вокруг знакомого ковра, куда подавали роскошный обед, холодные вина, иногда шампанское. За обедом шутили. После кофе слуги разносили лед. К обеду часто приезжали наши итальянские друзья Семино, Барбиерн и Колумбари -- офицеры на персидской службе. К вечеру в веселом настроении отправлялись в обратный путь другой дорогой.
Мохаммед-шах, проводивший лето 1839 г. в долине Химран (Эльбурсские горы), совершал иногда прогулки со своей свитой, т. е. с таким же церемониалом, о котором я подробно рассказывал выше, описывая парад у Абдулабада в Хорасане. Когда шаха мучила подагра, приступы которой случались часто, он совершал поездки в подаренной ему императорским правительством двухместной коляске без козел, так как для персидского шаха было бы унизительным, если бы его кучер сидел перед ним выше, чем он сам. Поэтому кучер ехал верхом на лошади, запряженной в коляску.
В Персии еще помнят, с каким трудом был доставлен первый английский экипаж, подаренный Фатх-Али-шаху послом сэром Гором Оузли. Его везли в разобранном виде из Бендер-Бушира в Персидском заливе через Бахтнарские горы в Тегеран. Шах с удивлением рассматривал экипаж, затем сел в него, приказал впрячься министрам и вельможам и прокатить его вокруг большой площади (майдана). После этого экипаж поставили в один из дворцовых сараев, откуда никогда больше не выкатывали.
Во время прогулок Мохаммед-шаха народ бросал в знак приветствия сахар под копыта его лошади. Некоторые стояли у дороги с баранами и ягнятами, держа в правой руке кинжал или нож. В тот момент, когда его величество проезжал мимо, владелец перерезал горло животному, принося его в жертву властителю. Один дошел в своем верноподданничестве даже до того, что приставил нож к горлу своего двенадцатилетнего сына, как бы ожидая от шаха лишь знака, чтобы принести мальчика ему в жертву.
Все это были обычаи прошлых времен.
Мохаммед-шах занимался усердно охотой в горах и долинах Эльбурсских гор. Но в этом отношении ему далеко было до его деда Фатх-Али-шаха, потому что последний, весьма жадный до денег, сочетал на прогулке или охоте приятное с полезным. Рассказывают, что однажды, отправившись на прогулку верхом по окрестностям Тегерана, он увидел на дороге медный шай. Приказав поднять его и спрятав в пояс, он сказал своей свите, что этот шай принес ему счастье. Вернувшись во дворец, он приказал купить на базаре на эту монету виноградную кисть, разрезал ее на мелкие части и отправил их в подарок министрам и вельможам, каждый из которых, по придворному обычаю, должен был за эту высокую честь прислать его величеству немало туманов. Если Фатх-Али-шах отправлялся на охоту, то для него выгоняли дичь. Тогда он обращался к одному из сопровождавших его вельмож и говорил, что хочет выстрелить на его счастье. Раздавался выстрел, и дичь падала, тогда шах спокойно протягивал за спину свою правую руку, в которую "осчастливленный" придворный должен был положить порядочную сумму за оказанную честь. У шаха было такое тонкое чутье на деньги, что он по весу мог угадать, сколько туманов лежит в его правой руке.
Фатх-Али-шах совершал путешествия по провинциям своего государства с целью вытягивать деньги у губернаторов (хакимов). Их он рассматривал не иначе как губку, которую время от времени надо выжимать, чтобы она не очень намокала. Хакимы делали все возможное, чтобы удовлетворить его величество. Однажды шаха встретил хаким Кермана и подарил ему ковер, сплетенный из серебряных нитей, с вытканными на нем арабесками и цветами из золотых туманов, на который шах с удовольствием опустился. Губернатор Исфахана принял однажды шаха в зале, в центре которого находился бассейн с бьющим фонтаном; вокруг бассейна в качестве подарка для его величества были поставлены мешочки с тысячью туманов в каждом. Естественно, что при таком управлении больше всего страдал народ, потому что каждый губернатор старался наполнить свои карманы, а также удовлетворить королевскую жадность; несчастные крестьяне и другие подданные вынуждены были, таким образом, платить вдвойне.
После заключения мира в Туркманчае (1828 г.)53, когда Фатх-Али-шаху был передан ратифицированный трактат, русский полномочный представитель преподнес, согласно персидскому обычаю, его величеству на серебряном блюде подарок в 3 тыс. новых голландских дукатов. Во время этой аудиенции шах наслаждался тем, что брал монеты горстями с блюда и вновь опускал их на него, как золотой дождь. Казалось, что это занятие доставляло Фатх-Али-шаху огромное удовольствие.
Эти анекдоты служат небольшим отступлением, а теперь я возвращусь к своему повествованию.
В конце апреля вернулся из своего путешествия в Мешхед, Хорасанский Курдистан и Мазендеран наш друг капитан Лемм. Он определил там около 30 астрономических пунктов и произвел барометрическое измерение многих высот. До отъезда он оставил мне в Тегеране свой барометр, при помощи которого я ежедневно два раза в день делал наблюдения, заносил показания в дневник и делал отметки температуры по термометру. Лемм рассказал нам много интересного о своем паломничестве. В каждом мензиле (ночном лагере) он делал астрономические наблюдения. По воскресеньям он оставался на своей станции, чтобы получить духовное наслаждение от чтения Библии. Вручив в Мешхеде местному хакиму Асифу од-Доуле подарки, он отправился через Кучан, Ширван и Боджнурд в Астрабад, а оттуда на запад, вдоль Каспийского моря, через Эшреф, Сари и Алиабад, затем снова на юг, перевалил вторично через хребет Эльбурсских гор и вернулся через Баб-и-Шах и Хастенак в Тегеран. Во время своего путешествия из Решта через Казвии в Тегеран и оттуда в Мешхед и Астрабад он определил 62 астрономических пункта, и я смог набросать карту этой части Персии, так как мне были знакомы маршруты этого района.
Капитан Лемм провел с нами в лагере в Арговани целый месяц. Он оформлял свои наблюдения и составлял карту районов, по которым проезжал; впоследствии она послужила основой для всех карт Хорасана и Мазендерана. В конце мая он вернулся в Петербург через Тавриз и Тифлис, определив в ходе этой поездки еще 22 пункта от Тегерана до карантина Джульфа на левом берегу бурного Аракса.
В апреле мы получили печальное известие о самоубийстве нашего друга Виткевича. Об этом мне сообщил в письме князь Солтыков. Перед смертью Виткевич сжег все свои бумаги. Это был печальный конец молодого человека, который мог бы принести нашему правительству еще много пользы, потому что обладал энергией, предприимчивостью и всеми качествами, необходимыми, чтобы сыграть в Азии роль Александра Бернса. Во время нашего с ним путешествия в Персию и пребывания там он часто бывал меланхолически настроен, говорил, что ему надоела жизнь. Указав на пистолет системы Бертран, заряжающийся с казенной части, он сказал однажды: "Avec ce pistolet la, je me brûlerai un jour la cervelle" {Когда-нибудь из этого пистолета я пущу себе пулю в лоб (фр.).}. И он сдержал слово, так как застрелился именно из этого пистолета в минуту глубокой меланхолии. Его смерть произвела тогда сенсацию, и английские газеты много иронизировали по этому поводу.
20 мая в наш лагерь прибыли новые люди -- поручик гвардейской артиллерии князь Массальский с четырьмя унтер-офицерами. Он был командирован нашим правительством в Персию по просьбе Мохаммед-шаха или, скорее, его первого министра Мирзы Хаджи-Агасси, чтобы обучить персидских артиллеристов обращению с пушками. Со своими помощниками (кузнецом, слесарем и лафетчиком) он должен был также ознакомить персидских мастеров в Тегеранском арсенале с различными сторонами артиллерийского производства.
Князь Массальский, молодой, очень образованный артиллерист, стал вскоре нашим всеобщим любимцем. На первых порах он с головой ушел в работу как в арсенале, так и на плацу, где обучал расчет батареи. Вскоре, однако, это занятие ему надоело: он увидел, что на каждом шагу ему создаются искусственные препятствия, а первый министр только и делает, что дает обещания и не выполняет их. Зачастую солдаты батареи не приходили на плац; мастерам в арсенале не хватало леса, даже угля. К счастью, русские специалисты привезли с собой набор инструментов и потому, несмотря на все препятствия, соорудили макет зарядного ящика, а также лафета. В следующем году (1840) князь Массальский покинул со своими рабочими Персию и вернулся в Петербург. Его постигла та же участь, что и всех его предшественников и последователей, будь то французы, англичане, итальянцы, пруссаки или австрийцы. Все инструкторы (военные преподаватели), поступавшие на персидскую службу, очень быстро уезжали из Персии, несмотря на то что их приглашало правительство или же официально вербовали полномочные персидские представители в Европе. Их принимали с большой предупредительностью, обращались с ними учтиво и поначалу ежемесячно выплачивали жалованье. Однако у них не было постоянных занятий, и они на горьком опыте убеждались в том, что персы считали себя намного образованнее и опытнее, чем эти ференги (иностранцы). Исключение составляли лишь полковник Шейл, англичанин, генерал Боровский, поляк, и генерал Семино, итальянец, которые женились в Персии. Они выучили язык страны, привыкли к ее нравам и обычаям и жили в кругу своей семьи. Мнение доктора Поляка, прожившего в Персии девять лет, о положении иностранных офицеров на персидской службе полностью подтверждает и мои выводы.
В конце мая после долгого отсутствия вернулся первый секретарь русской императорской миссии барон Клеменс фон Боде. Он, как и я, был большим любителем природы, и часто во время вечерних прогулок по прекрасной долине Арговаии мы любовались великолепным видом пика Демавенд высотой 18 600 английских футов. Его снежная вершина и после захода солнца пылала огнем, в то время как другие хребты Эльбурсских гор уже исчезали в ночной мгле. Звездное ночное небо Персии, мерцание этих бесчисленных небесных тел на небосводе в ночной тишине навсегда останутся в моей памяти.
Между тем наступил конец августа, и мадам Дюгамель пожелала 30-го числа, т. е. в день Александра, устроить небольшое торжество. Князь Массальский обеспечил иллюминацию, генерал Семино -- фейерверк. Были приглашены все наши знакомые. Аргованский сад был расцвечен фонарями. На внешней стороне большой аллеи был сооружен транспарант, в середине которого в лучах солнца сверкали буквы Н. А. Вечер оказался великолепным, не было ни ветерка. Иллюминация и фейерверк удались на славу. До поздней ночи в саду играл персидский оркестр, которым дирижировал брат знаменитого маэстро Доницетти, находившийся на персидской службе в качестве капельмейстера. Исполнялись мелодии из новейших итальянских опер. Чтобы понравиться нашим персидским гостям, на празднике появились и персы-актеры, забавлявшие их своими грубыми позами.
В конце сентября мы переехали обратно в Тегеран, куда перед нами возвратился шах. Живя в городе, мы тем не менее совершали ежедневные прогулки верхом вокруг городских стен или по окрестностям. Так, 12 октября, в прекрасный осенний день, мы отправились к роднику Чешме-Али, недалеко от развалин Рея, старого Рагиума, о котором упоминается еще в Священном писании, так как здесь сложилась легенда о молодом Товии. От этого некогда огромного города, с миллионом жителей, тысячью бань и сотнями караван-сараев, осталась лишь солидная восьмиугольная башня, и здесь можно было воскликнуть: Sic transit gloria mundi! {Так проходят мирская слава (лат.).}
Вся необозримая равнина, на которой возник Рей, перерыта, зачастую в поисках кладов, но чаще в поисках обожженного кирпича для строительства. Из этого кирпича построена часть Тегерана, расположенные в его окрестностях дворцы и имамзаде. И тем не менее этого строительного материала и сейчас еще там в избытке. У родника, где мы позавтракали и высказали свои философские замечания о бренности всего земного, стоит засохшая ива, ствол и ветви которой увешаны шелковыми и хлопчатобумажными лоскутками. Этот обычай выполнять обет или благодарственную молитву распространен во всей Персии, как и на Востоке вообще.
10 декабря шах покинул свою резиденцию, чтобы предпринять путешествие в Исфахан. Пока же, однако, он расположил свой лагерь в 6 верстах от города, у могилы святого Шах-Абдул-Азима, и мы отправились туда 14 декабря, чтобы попрощаться с его величеством. Мы нашли шаха в войлочной кибитке, которая в это время года теплее, чем палатка. Проехали через лагерь сопровождавших шаха сарбазов, который не отличался порядком и чистотой. В лагерь прибыли и туфенджи, т. е. стрелки из Мазендерана. К этим людям, принадлежавшим к племени каджаров, шах питал особую слабость, так как он и нынешняя правящая династия в Персии происходят из этого племени.
Зимой наши воскресные читательские вечера превратились в приятное времяпрепровождение, скрашивавшее одиночество. Мадам Дюгамель выразила пожелание, чтобы каждое воскресенье один из нас по очереди рассказывал что-нибудь интересное из своей жизни или читал выдержки из книг. В этих вечерах участвовал и наш консул в Гиляне А. Ходзько, который побывал у нас на рождество и подарил мне редкую рукопись, переведенную им с персидского языка на французский; я привожу ее здесь, в конце моих воспоминаний 1839 г. Она называлась "Кулсун-нене, или Как персидские женщины толкуют Коран".
Александр Ходзько, замечательный востоковед, провел в Персии 10 лет. Он в совершенстве знал литературу этой страны, собрал множество рукописей, в том числе и приводимую ниже, которая, по-моему, еще неизвестна в Европе. Я попытаюсь пересказать ее читателю по возможности подробно по-немецки. Однако некоторые выражения я вынужден смягчить или переиначить, потому что персидские женщины даже из высшего света до сих пор называют каждую вещь своим именем, ничего не затушевывая, как это делали немецкие женщины в средние века {См.: "История немецких женщин" и "Немецкая культура, история обычаев" -- обе Иоганна Шерра. -- Примеч. авт. }. Но прежде хотелось бы еще привести описание посещения одной европейской дамой персидского гарема.
Когда вновь назначенный министр при персидском дворе полковник Дюгамель прибыл в Тавриз и ему пришлось провести там несколько дней, его молодая супруга использовала это время, чтобы нанести визит одной из четырех жен Мохаммед-шаха, жившей тогда в ссылке в этом городе. Она велела доложить о себе и сразу же получила любезное приглашение. Переводчиком у нее была дама, отлично владевшая персидским языком. У входа в гарем их встретил евнух, он проводил дам по узким коридорам в просторную комнату, пол которой был устлан коврами. Жена шаха сидела в глубине комнаты на богато вытканной подушке. Вокруг нее стояли женщины из свиты. Все были в пышных нарядах. Мадам Дюгамель и ее спутнице предложили стул и табурет.
Жена хана, по персидскому обычаю, рассыпалась в приветствиях и комплиментах. Затем рабыни принесли сначала кофе, потом чай и, наконец, сладости. Во время трапезы мадам Дюгамель засыпали сотней вопросов. Особый интерес присутствующих вызвала ее одежда. Ее внимательно осматривали и даже ощупывали. Всеобщее изумление вызвал у них корсет, ибо этот предмет женского туалета совершенно незнаком персиянкам. Мадам Дюгамель, утомленная постоянными расспросами, хотела удалиться. Когда ее стали удерживать, она, извинившись, сказала, что ее ждет к обеду супруг.
"О! Вы имеете счастье обедать вместе с вашим супругом? -- спросила высокопоставленная дама. -- Мне выпадало это счастье лишь дважды. Скажите, а сколько жен у вашего супруга?"
Мадам Дюгамель ответила с улыбкой: "Я его единственная жена".
"И вы этому верите?" -- иронически возразила жена шаха.
Такие наивные вопросы могут задавать только восточные женщины, которые рождаются и воспитываются в гареме.
"Кулсун-нене, или Как персидские женщины толкуют Коран". Несправедливо обвинять Мухаммеда в том, что он будто бы унизил в Коране женщину. Такая мысль никогда не приходила в голову этому необыкновенному человеку, не говоря уже о том, что из-за своего горячего темперамента и жизненных обстоятельств Мухаммед очень благоволил к прекрасному полу {См.: Иоганн Шерр. История религии. Изд. 2-е. Т. 3. 1860, с. 377 и 382. -- Примеч. авт. }. В Коране он говорит о женщинах с большим уважением, открыто высказывает благодарность богатой и красивой вдове Хадидже, которой он обязан своим первым возвышением. Сорок шесть жен и одалисок, которых пророк удостоил позже своим выбором, его рыцарская любовь к Зейнеб, наконец, его смерть на руках Айши, дочери Абу Бекра, как и много других подробностей его жизни, -- все это основывается на вышеупомянутом утверждении. Если же в своих наставлениях он не ставил женщину на одну ступень с мужчиной, то причина заключалась в том, что ни в истории, ни в обычаях Востока он не находил ничего такого, что могло бы его побудить к идее введения этого неслыханного новшества у восточных народов. Как в его время, так еще и сегодня можно услышать, как один перс говорит другому, тому, кто жестоко обращается со своей сестрой: "Почему ты ее бьешь? Разве Аллах недостаточно наказал ее, создав женщиной?" Семиты, чьи законы служили Мухаммеду образцом, арабы и даже образованные народы древности, например греки и римляне, обращались с женщинами словно с вещами, которыми они могли распоряжаться как своей собственностью. В Китае и Индии было еще хуже. В своде законов Ману сказано: "Молодая или старая, женщина или девушка, должна повиноваться воле мужчины и ничего не предпринимать по своему желанию. Виновница должна наказываться палкой и веревкой".
Кто знает, не поступила бы Европа так же, не будь влияния Евангелия!
В подобных обстоятельствах ничего не оставалось, кроме проявления детских чувств сына к матери или капризной милости господина к своей избраннице; только это могло облегчить положение и судьбу женщин. Было бы интересно проследить историю репрессий, которые время от времени применял прекрасный пол, чтобы смягчить несправедливую суровость закона. Персия в этом отношении являет собой удивительный пример. Здесь бросается в глаза, что женщины, находясь в различные эпохи в гаремах своих властителей, вынуждали их приспосабливаться к себе и даже вселяли почтение. Постепенно и в менее высокопоставленные семьи проникали идеи равноправия между полами, направленные против наставлений (факх) толкователей Корана. Из старых обычаев и предрассудков господ, предрассудков, которые укоренились в гареме и которые позже смешались с мусульманским вероучением, возник своего рода свод законов, странная смесь учений, зачастую аморальных, но тем не менее защищающих хорошие поступки, что не могло быть иначе у народа, у которого страсти постоянно вступали в конфликт с нравственностью. Если, однако, персидские женщины до сих пор придерживаются этих законов, то происходит это не только потому, что с их помощью они сохраняют свободу действий наперекор факху и супругу, но и потому, что все их симпатии и даже настроения предусмотрены в них, узаконены и стали привычкой и традицией такой же древности, как и сам Коран.
Эти законы, передававшиеся ранее из уст в уста, были затем зафиксированы письменно. Первым, кто их составил, был некий Мир-Дамед. Безвременная кончина помешала ему завершить работу над заметками, которые он собрал с большим трудом.
Фатх-Али-шах, этот король гарема, который имел 1500 жен и наложниц и умер в 1835 г., изумленный влиянием этой женской мистерии в гареме, приказал одному из своих сыновей, Мохаммед-Мирзе, собрать и опубликовать эти законы. Принц выполнил свою задачу, пересказав их стихами. Он назвал их "Адаб ун-нисса" ("Обычаи женщин"). В своем предисловии принц говорит: "Мир-Дамед, да благословенна память его, хотел приподнять покрывало, скрывавшее порочные учения и тайные привычки наших женщин. Он начал с того, что стал внимательно следить за их поведением. Затем он привел в порядок записи историй, которые сообщили ему несколько кумушек в Исфахане, считавшиеся исключительно компетентными. Благодаря его умным стараниям вскоре стали известны дьявольская коварность и интриги, а также чертовские уловки нашей любимой половины, этого гнусного пола". Автор полагал, что этим предисловием он навлечет на сомнительный кодекс женщин проклятие священников (мулл) и персидских мужей. Но так как он считал, что, занимаясь таким пустяшным делом, уронит свое достоинство королевского принца, он добавил в конце, что поэма сочинена им с тем, чтобы удовлетворить любопытство своих многочисленных братьев и друзей.
Попытаемся теперь перелистать одну за другой 16 глав "Адаб ун-ниссы".
Первая глава повествует о женщинах, которые прославились в этой науке. Таких было много в различные эпохи, но те, чьи имена и авторитеты существуют до сих пор, зовутся: Кулсун-Нене, Хале-Джан-ага, Биби-шах-Зейнеб, Баджи-Ясмин и Деде-Бесмара. Их имена свидетельствуют об очаровании, которое эти пять корифеев оставили в душах и умах своих сторонниц. Нене означает "матушка", Джан-ага -- "властительница души", Деде -- "кормилица", Баджи -- "сестра". Все это имена любви, почитания и лести, к которым так стремятся персидские женщины. Высокопарные прозвища, которыми их наделили, чтобы подтвердить непогрешимость их учения, не менее любопытны, например: Дана -- "мудрая", Муджтехид -- "жрица", Фукеха -- "законодательница" и т. д. Всего того, чему они учили и что завещали, персидские женщины преданно придерживаются.
Вторая глава повествует о различных видах омовения, о времени и способах очищения, предписываемого исламом. Каждому известно, какое огромное значение придают этому сторонники Корана. По их мнению, прикосновение к мусульманину физически и морально нечистоплотно, если он не произвел омовения рук и ног (вузу) или головы (гузл). Его молитва не будет услышана; миска, из которой он поел, должна быть разбита, как если бы ее вылизала собака. Однако пять законодательниц не обращают на эти предписания никакого внимания. Напротив, они освобождают женщину от обоих видов омовения, если она только что нарумянила лицо, подвела ресницы и напудрила щеки золотой пылью. И на самом деле было бы ужасно и гнусно поднять руку на эту красоту, чтобы в один миг свести на нет всю проделанную работу, которой персидская дама с помощью своей камеристки или рабыни занималась по меньшей мере три часа. Кулсун-нене указывает, что женщина, позволяющая себе в течение трех дней после накладки грима производить гузл (мыть голову), должна рассматриваться как безбожница. Законно обойти вузу или гузл можно и в том случае, если муж собирается предпринять путешествие и не оставляет своей жене денег для оплаты бани; если он обещал подарить ей украшение или банный фартук (лунг), то она может не делать гузл до тех пор, пока он не сдержит обещания. Все эти мелочи, кажущиеся нам пустяшными и ничтожными, трактуются в женском кодексе с истинно "британской" серьезностью.
В третьей главе рассматриваются случаи, когда женщина может отказаться от молитвы (намаз).
Отказаться от намаза? Кто из верующих не придет в ужас от такого требования? Но это неважно. Мудрая Кулсун-нене не имеет ничего общего с верующими. Она идет прямо к цели и обращается к верующим женского пола со следующими словами:
а) каждый раз, услышав звуки музыки, особенно грохот тамбурина, перестаньте молиться, даже если вы стоите на коленях; вы освобождены от молитвы; если же вы, напротив, будете ее продолжать, то вы безбожницы и нечистоплотны (неджиос);
б) о молитве не может быть речи в день помолвки, кто бы вы ни были. Это наиважнейший момент в жизни женщины, бесповоротный конец всему прошлому, событие, определяющее ее будущее. Пусть молятся мулла и его слушатели. Спешите принять участие в торжестве, веселитесь там, смейтесь и беседуйте, будьте счастливы и веселы. Оставьте молитву до следующего дня;
в) грешно молиться в день возвращения супруга из путешествия, потому что ему одному нужно посвятить каждое мгновение, а это является богоугодным делом;
г) если у жены собирается общество, то она может воздержаться от молитвы (которая, по Корану, должна исполняться пять раз в день в определенное время);
д) если женщина надела платье с золотыми или металлическими блестками, то она может воздержаться от молитвы. Но, по мнению Хале-Джан-ага, она может совершать молитву и в такой одежде.
В четвертой главе перечисляются случаи, когда женщина должна поститься.
Мало того что персидские женщины имеют свои особые обряды омовения и молитвы, они должны также знать, когда и как поститься. Эта глава ритуальная. Предписываемые правила являются смесью мусульманских обычаев и предшествовавшего им культа Солнца, который раньше существовал в Персии. Например, пост называется биби-хур и биби-иур. Суть его в том, что постятся все утро 17 раджаба (персидский месяц), после чего едят немного сахара и изюма. Оба компонента должны покупаться на деньги, которые кающаяся добыла милостыней. На улицах персидских городов часто встречаются укутанные чадрой, опрятно одетые женщины, которые предлагают прохожему тарелку с яблоками, вареным горохом или пряностями и просят милостыню. В пост Али (шах-и велайет) нельзя ни есть, ни пить с утра до вечера. Вечером же необходимо зачерпнуть воду из семи различных колодцев, и когда кающаяся попьет этой воды, она должна дважды преклонить колени (намаз-и дурикят) и может тогда принимать пищу.
Мы завершили перечисление этих подробностей, которые могут интересовать лишь сторонниц Кулсун-нене, описанием Рузех-и сукут, или поста молчания, самого тяжелого испытания для каждой женщины, потому что с восхода и до захода солнца надо молчать и поститься. Когда истекает время молчания и поста, женщина должна идти просить подаяние. В этом ей не может препятствовать даже супруг. С деревянной ложкой в руках она спешит по улице и ударяет ею семь раз в ворота попадающихся на пути домов и просит милостыню. На полученные таким образом деньги она покупает рис, кислое молоко и финики -- продукты, необходимые для пирога, отведав которого она заканчивает пост.
В пятой главе описываются церемония и правила, которые соблюдаются при обручении. Было бы очень кстати, если бы Кулсун-нене и ее опытные соавторы затушевали некоторые неприличные подробности, которыми так насыщена эта глава.
Мы приводим лишь советы, которые могут интересовать девиц на выданье. Хотите найти мужа? Нет ничего проще! Возьмите зеленую шелковую нитку, проденьте ее в иголку; смешайтесь с толпой любопытных, которые окружают невесту. Если вы сможете дотронуться до нее, незаметно проткните фату иголкой, вытяните ее обратно и надежно спрячьте нитку у себя на груди. Пусть вы даже старая и уродливая, сварливая и противная, ничего не бойтесь. Не пройдет и месяца, как к вам посватается богатый и красивый мужчина. Здесь пропущен целый ряд подробностей, которые по своему грубому выражению оскорбительны для европейского уха. Среди них имеются указания на то, как женщина может присушить легкомысленного мужчину; как разжечь темперамент холодного супруга; как супруг должен вести себя с молодой женой в возрасте 10, 12 и 15 лет (что в Персии часто бывает). Эти предписания и советы даются в таких выражениях, что их невозможно перевести на европейские языки. И тем не менее такие выражения можно слышать в среде персидских женщин, к какому бы слою они ни принадлежали, что свидетельствует о пренебрежении к просвещению и о низком уровне нравственности, хотя представляется, что персидские женщины обычно образованны и остроумны, причем последнее проявляется в их манерах.
Шестая глава разъясняет церемонию шеби-сафаф, т. е. все, что касается брачной ночи, когда молодая женщина в первый раз входит в дом своего супруга, который видит ее зачастую впервые в жизни. Момент, когда он убирает покрывало с лица молодой супруги, играет исключительную роль в ее последующей жизни.
Известно, с какой легкостью мусульмане разводятся; известна также ничтожная величина мехрие, т. е. суммы, которую супруг обязан выплатить своей жене, если он ее отвергнет. Пророк Мухаммед давал в таком случае только трех верблюдов. Кроме мехрие разведенная жена может взять с собой все, что было добровольно подарено ей мужем, но ничего более. Чтобы обеспечить будущее супруги и воздвигнуть препятствия на пути непостоянного и своенравного супруга, пять законодательниц позаботились о том, чтобы использовать великодушие и щедрость молодого супруга во время свадебной ночи для вымогательств. Для этого случая они дают молодой супруге следующие советы.
Впервые войдя в спальню своего супруга и оставшись с ним наедине, не соглашайся даром поднимать покрывало. Перед тем как показать свое лицо, обязательно требуй хороший ру-нуман, т. е. подарок. Затем следует дендан-рендж, или, дословно, подарок, чтобы ты стала двигать зубами, т. е. заговорила; он должен быть еще дороже, чем первый. Оставайся сидеть неподвижно на своем ковре и молчи; не обращай внимания на его речи и ласки, словом, действуй по возможности недружелюбно. Обычно муж хитер и более или менее жаден. Если он, например, может предложить тебе в подарок в качестве дендан-рендж деревню, то он обычно начинает с того, что будет предлагать подарок меньшей стоимости. "Говори же, мой друг, тебе здесь рады", -- скажет он тебе. Молчи и морщи лоб. "Взгляни только и скажи доброе слово". Молчи, как могила, и делай вид, что очень рассержена. "Как ты находишь это кольцо с бриллиантами?" -- И он наденет его тебе на палец, внимательно наблюдая за выражением твоего лица. В этот момент помни, что тебя не должны выдать глаза, даже если тебе нравятся муж и подарок. Самое лучшее для тебя -- это снять кольцо с пальца, швырнуть его от себя подальше и казаться еще более рассерженной, чем раньше. "Но, душа моя (джаним), разве я скряга, Гарпагон, чтобы со мной так обращаться? Успокойся, у меня ты будешь очень счастлива, я осыплю тебя ласками и окружу рабами и евнухами. Смотри! Для начала я подарю тебе молодую негритянку. Возьми ее". На этот раз ты можешь немного смягчить свой гнев. Но поскольку подарок менее значителен, чем тот, который он действительно мог бы предложить тебе, продолжай молчать и не открывай рта. Так мало-помалу ты должна заставить его быть щедрым вопреки желанию. Помни всегда, что первая ночь -- единственная, когда мужчины готовы на все. Используй ее, чтобы победить его своей красотой и душой! Не забудь, за дверью и окнами твоей спальни целая толпа женщин и девушек подслушивает все, что происходит между вами, и на другой день, рано утром, в женской бане ты будешь проклята или вознесена на небо, в зависимости от того, как поведешь себя в эту счастливую ночь.
После правил поведения следует перечисление соответствующих обычаев и суеверий. Так, опытная Баджи-Ясмин утверждает, что если при первых родах женщина хочет иметь мальчика, то в момент, когда молодая невеста переступает порог дома супруга, он должен поднести ей розовую воду в золотой чаше и леденцы.
Большими преимуществами после первой брачной ночи пользуется и молодой супруг. Все женщины, присутствовавшие на свадебной церемонии, должны относиться к нему, как к своему брату. Если ему доставляет удовольствие целовать им лица и руки, они не могут отказать ему в этом. Находиться в его присутствии с покрывалом на лице было бы смертным грехом. Деде-Бесмара считает, что такой целомудренный поцелуй в щеку женщины является похвальным делом. Более скромная Баджи-Ясмин, хотя и придерживается того же мнения, добавляет, однако, что женщина может избежать такого поцелуя, не разгневав этим бога. Все пять законодательниц единодушны в том, что подслушивать у двери спальни супругов необходимо, чтобы потом можно было свободно обмениваться мнениями в бане и в обществе.
Седьмая глава посвящена беременным женщинам.
Трогательно читать советы, которые Кулсун-нене, как нежная мать, дает роженицам. В первые семь дней роженица должна оставаться в постели. В это время ей оказываются всевозможные услуги. На протяжении всей недели кто-нибудь должен находиться с ней рядом днем и ночью; в противном случае мать и ребенок могут стать жертвой кровавого обжоры Аалла -- так называется демон или, скорее, гарпия, которая питается печенью роженицы. Несмотря на то что Аалла может сделаться невидимкой, ему не удается захватить сиделку врасплох. Он похож на старуху, худ как скелет и очень безобразен. Вместо ногтей у него когти, лицо ярко-красное, волосы рыжие, пальцы на ногах находятся там, где у нас пятки, что, впрочем, является отличительным признаком всех дивов (демонов). Его мораль еще ужаснее; он обладает опытом старой дуэньи и использует все свое дьявольское искусство, чтобы усыпить тех, кто охраняет роженицу. Если ему это не удается сделать в течение семи дней, то роженица вне опасности. На южном берегу Каспийского моря в Гиляне и Мазендеране, где господствует кодекс пяти законодательниц, рожениц окружают все женщины округи со своими детьми, даже те, с которыми они мало знакомы. Рожениц развлекают музыкой и танцами. Присутствуют здесь и фокусники. Это веселье продолжается неделю и называется шеб-пасси, или ночи недели. В это время в соседних комнатах или во дворе всегда должна находиться сиделка. Если муж не имеет средств развлекать такое большое количество гостей, то они сами приносят с собой все необходимое, потому что кодекс обещает им райскую жизнь за оказанную любезность. Их не может удержать от участия в таком добром деле ни запрет мужа, ни религиозный долг супруги. В Ираке и в персидских провинциях роженицу охраняют только одну ночь, после чего прибегают к другим средствам защиты, предписываемым кодексом. Например, как только акушерка примет ребенка, она вытаскивает из ножен меч и очерчивает им круг вокруг кровати роженицы. Под изголовье роженицы кладутся этот меч, две луковицы и копия Корана, т. е. три предмета, отпугивающие Аалла. Случается, однако, что все меры предосторожности оказываются напрасными и больная становится жертвой Аалла. Если амулеты и заклинания священнослужителя не помогают, если черная овца, которую жертвуют бедняжке и которую трижды обводят вокруг кровати, также не приносит пользы, то Кулсун-нене советует привести гнедую лошадь и насыпать ей ячменя в складки одежды роженицы. Эту масть лошади Аалла совсем не выносит, и если он до сих пор не тронул печень больной, то исчезает навсегда.
Хотите, чтобы ваш новорожденный был очень смелым? Разбейте несколько орехов над его колыбелью. Если ребенок не моргнет глазами, не повернет голову и не заплачет, то он уже храбрый; если же нет, то повторите этот эксперимент несколько раз, и он станет смелым. После того как роженица выздоровела, ее ведут в баню, надев на нее лучшие наряды. Там ее поздравляют, развлекают музыкой.
Все детали этой главы могут интересовать этнографа, специализирующегося на обычаях древних народов. Он найдет в них нечто большее, нежели просто общие черты всех народов нашей планеты.
Восьмая глава описывает баню (хамам). Европейская женщина не понимает радости, которую вызывает слово "баня" в душе ее азиатской сестры. Баня является для нее самым дорогим и любимым воспоминанием. Баня -- это ее мир, ее опера, ее салон. Без покрывала, без всяческого стеснения она может демонстрировать здесь открыто свою красоту, хвастаться перед завистливыми соперницами украшениями, богатой одеждой, драгоценностями, а также телесными прелестями. Здесь она может быть сама собой, что не всегда позволяется ей в гареме или в присутствии супруга. Здесь, в бане, она беседует, шутит и смеется, совершает туалет, принимает гостей и наносит визиты, блещет умом и черпает из источника злословия.
Вполне естественно, что пять законодательниц очень расхваливали и рекомендовали баню. Они старались доказать, что посещение бани -- такое же достойное дело для достижения вечного блага, как и посещение мечети. Баня занимает первое место в важнейших событиях жизни. Сюда приходят после родов, до свадьбы, здесь проходит большая часть всех празднеств. Поэтому все предписания, касающиеся бани, изложены и детализированы в женском кодексе до мелочей. В нем предусмотрено все, начиная от предосторожности, которую должна соблюдать молодая замужняя женщина, отправляясь в баню (она должна брать с собой красивых служанок и рабынь, чтобы лишить супруга соблазнов во время ее отсутствия), до приготовления косметического средства лехлехе (вид мыла), которое делает кожу белой и нежной, удаляет волосы и якобы вообще обладает свойством возвращать свежесть и бодрость молодости. Компонентами этого чудо-мыла являются: серый янтарь, лиций, изумрудное масло и сок мальвы. Но это еще не все. При выходе из ванной комнаты в рехт-хане, т. е. предбанник, должны стоять различные шербеты, а также определенные кушанья, которые кроме своих питательных свойств имеют еще и мистический смысл. Но пять законодательниц не едины на этот счет. Так, Кулсун-нене утверждает, что еда в бане должна представлять собой преимущественно жаркое из мяса диких гусей, в то время как Биби-шах-Зейнеб предпочитает мясо самки антилопы (аху) и римский латук (каху). Баджи-Ясмин придерживается мнения, что вся эта пища без дыни и розовой воды -- ничто. Итак, можно выбирать по вкусу.
Пять законодательниц приветствуют отвергаемую исламом музыку и сравнивают ее по значению с баней. Музыке отводится большая роль на всех праздниках: во время обручения, свадьбы, родов, встречи путешественников, но особенно она рекомендуется в бане. Проводить долгие часы за слушанием музыки -- не только приятное и невинное времяпрепровождение, но и весьма благое дело, которое необходимо написать золотыми буквами на ласухи-мефус, т. е. на небесной доске, где ангелы отмечают все добрые дела смертных. Горе женщине, если музыкант, развлекающий ее музыкой, заберет свой инструмент и удалится, рассерженный тем, что его недостаточно вознаградили за игру.
Кулсун-нене не забывает также напомнить о том, какие остроумные беседы должны вестись в бане. Она советует подробно обсуждать жизнь того или иного супруга в его гареме, хвалить его или хулить, в зависимости от того, добрый ли он и щедрый в обращении со своими женами. Благодаря всем этим предписаниям персидская женщина покидает баню чистая телом, обкуренная благовониями, с накрашенными щеками, бровями и ресницами, с маникюром на ногах и руках (ногти красятся красно-желтой хной), одухотворенная услышанным и увиденным и, что самое важное, с легким сердцем, если вдоволь наговорится.
Девятая глава полностью посвящена музыке, которую, как мы уже упоминали, обожали все пять законодательниц. Все дела, которые женщины выполняют под звуки музыки, богоугодны и приносят счастье, но не все инструменты одинаково подходят для этого. Предпочтение перед всеми другими инструментами необходимо отдать бубну (дайре), особенно тому, который имеет 40 металлических колец. Вот как говорится об этом в кодексе: "Благословение неба не простирается над домом, в котором нет дайре. Сопровождайте игру на нем похлопыванием в ладоши. Пусть он играет 13-го числа месяца сефара с утра до вечера и в другие несчастливые дни, чтобы избавиться от их злого влияния". Лучшим инструментом после дайре считается большой барабан, или двойной тамбурин (негаре), как знак предвещения. Музыканту, играющему на этом инструменте, всегда и везде открыт свободный доступ. Ему нельзя отказывать ни под каким предлогом. Он может сесть в присутствии любого человека, независимо от его положения, и ни одна женщина, в каком бы возрасте она ни была, не имеет права закрывать перед ним лицо или не отвечать на его вопросы. Негаре в сопровождении зурны и трубы должен ежедневно приветствовать заход солнца. Считается, что этот старый обычай, возникший, вероятно, еще в древности, приносит счастье. Поэтому-то персидские шахи имели и имеют свой негаре-хане, т. е. оркестр, который каждый вечер до захода солнца, расположившись на террасе или возвышении, так немилосердно терзает слух европейца своей игрой.
Негаре-хане является необходимым атрибутом государственной власти на Востоке, неотъемлемым спутником шахов -- независимо от того, живут ли они в своей резиденции или находятся в пути.
Все сказанное здесь о музыке доказывает, что мистическому воздействию инструмента придавалось большее значение, нежели восприятию его звучания. Кулсун-нене советует всем молодым девушкам учиться игре на дайре и добавляет, что, за неимением такого инструмента, они могут использовать любые предметы, которые имеются под рукой. И на самом деле, персидские девушки рано привыкают механически подражать игре на инструменте, и многие из них занимаются целыми днями тем, что обрабатывают пальцами и ладонью оконную раму.
Для игры рекомендуются также скрипка, гитара и другие инструменты, хотя они и не имеют того благотворного влияния, как вышеупомянутые.
В десятой главе говорится об отношении жены к своему мужу.
Против этой главы особенно озлоблены персидские мужья. И следует признать, что, несмотря на все наше уважение к чистоте намерений авторов женского кодекса, они слишком решительны для своего пола, стремясь вопреки традициям Востока и Корана непозволительными приемами лишить мужчину власти над женщиной.
Мало того, что они стремятся ни с кем не делиться любовью и доброжелательностью супруга или, скорее, желают завладеть этими чувствами, они к тому же хотят иметь и полную свободу действий. Мать, сестры и вообще вся женская половина родственников супруга рассматриваются как докучливые шпионы и естественные враги. "Борьба без передышки, война до смерти, -- указывает кодекс, -- между замужней женщиной и ее свекровью! Не давать передышки! Пусть они ожесточатся друг против друга! Пусть они ногтями и зубами рвут друг друга! То, что говорит "и делает одна, другая должна мгновенно отрицать и делать наоборот". Ничто не может дать нам лучшего примера морального унижения, до которого это несчастное существо доведено недостатком воспитания и образования. Что касается супруга, то пока он имеет жену и дает ей столько денег, сколько ей необходимо на туалеты и мелкие расходы, законодательницы ручаются за ее верность и, возможно, любовь. Муж не должен препятствовать жене делать четыре вещи, а именно: идти в баню, на спектакль во время мохаррема, в дом своих родственников и на прогулку. Если он это делает, жена вправе не повиноваться ему. Здесь следуют слова Кулсун-нене: "Жена -- зеркало мужа. Если он хочет, чтобы его собственное счастье отражалось в ней, то он должен относиться к ней так, чтобы она не знала заботы и горя, чтобы ее душа и лицо расцветали от счастья. Муж, который готов на все ради своей жены, будет пользоваться всеми благами на том свете. Звания мудрого заслуживает тот супруг, который берет себе только одну жену". Следующая из пяти законодательниц говорит: "Женщина -- это букет. Хочешь быть опьяненным его благоуханием и красотой, не давай ему увянуть. Разреши ему (т. е. жене) вкушать удовольствия одно за другим".
После этих общих рассуждений переходят в случае необходимости к действиям. Если муж упрям и строптив, то его нужно заставить покинуть жену. Существует много способов добиться этого: третировать детей, бить прислугу, ломать мебель, а если и это не поможет, проклясть и околдовать тирана.
Одиннадцатая глава посвящена поварскому искусству или, скорее, мистическому влиянию, которое может оказать потребление различных блюд на счастье или несчастье женщины. К нему прибегают в том случае, если речь идет о клятвенном обещании. Блюдо семину и суп ааш-бехлул играют при этом главную роль. Впрочем, эта глава не представляет большого интереса для тех, кто не испытывает желания испробовать на себе действие всех этих специй.
В двенадцатой главе описываются средства против дурного глаза. Существует по крайней мере 41 средство, одно сильнее другого. Здесь и мистические буквы на амулетах, раковинах, когтях диких зверей, рогах антилоп и бог знает на чем еще, что пришивается на платья, надевается на руки и шею или закладывается в браслеты, которые носят женщины и дети. Зачастую прибегают и к окуриванию. К мангалу, на который высыпают 140 зерен растения исфенд (один из видов руты), сбегаются молодые женщины. Действия дурного глаза избежит та, на которую попадет больше всего дыма от этих зерен. Но для этого нужно быть веселой. Раздаются звуки тамбурина. Молодые женщины смеются, играют, обнимаются и начинают танец. Движения, повороты и позы рассчитаны на то, чтобы благословенный дым по возможности проникал в складки одежды и обволакивал все тело. Впрочем, нет ничего проще, так как женская персидская одежда очень просторна. При этом необходимы пение и заклинания: "О, пусть лопнут глаза завистника! О, пусть будут они растоптаны нашими ногами!"
Говорят, и мы очень верим этому, что нет ничего привлекательнее танца, исполняемого группой красивых молодых девушек.
Тринадцатая глава объясняет и различает мехремов, т. е. привилегированных мужчин, которые могут свободно и без препятствий общаться со всеми женщинами, и немехремов, т. е. тех, которым это запрещено. Эти правила персов известны своей строгостью.
Сначала пророк Мухаммед не возражал против того, чтобы женщины правоверных ходили с открытым лицом и даже принимали гостей в гареме. Причин, побудивших его измелить своему убеждению, мы не знаем; известно лишь, что архангел Гавриил вдруг растолковал ему суру (раздел Корана), в которой в сильных выражениях порицаются женщины, не закрывающие лицо в присутствии чужого. С тех пор стало практически невозможным для отца видеть свою дочь, для брата -- сестру, особенно если она находилась в гареме ревнивого господина. Другие родственники могут иногда общаться с ней, но она должна оставаться с покрывалом на лице под присмотром евнуха. К матери могли свободно входить только ее дети, другие же жены хозяина должны были при них закрывать лицо.
Чтобы смягчить это жестокое насилие, Кулсун-нене предписывает следующее: "Мои дорогие! Вы должны прежде всего рассматривать как немехрем каждого мужчину, который носит тюрбан, мулл, ученых-теологов и всех тех, кто имеет дело с мечетью или медресе; бойтесь их как чумы. Но если у мулл есть молодой красивый сын, вежливый и веселый, то вы можете оказать почтение его отцу, приподняв немного покрывало и показав глаза. Нужно также остерегаться военных и светских людей.
Но имеются и исключения:
1) не надо прятать лица от красивого молодого человека, пока у него не растет борода; 2) пользуются также привилегией и рассматриваются как мехрем: молодые мужья, армяне, евреи, особенно музыканты; мехремами являются также парикмахеры (деллах), банщики, фокусники, коробейники и ювелиры. При них можно и закрывать и не закрывать лицо, в зависимости от вашего желания".
Четырнадцатая глава снова возвращает к мусульманским ритуалам и рассматривает случай, когда молитву (намаз) женщины слышит или не слышит бог, о чем уже говорилось в третьей главе. Однако в этой главе дается совет девушкам, желающим выйти замуж. Если девушка ищет человека, который ей понравится, она должна при звуках музыки молиться или раздавать своим подругам и беднякам приготовленное ею семину или, наконец, сделать следующее: наполнив карманы орехами, подняться на минарет, разбросать их по полу, накрыть их деревянной чуркой и сесть на нее, чтобы раздавить эти орехи один за другим тяжестью своего тела. Заклинания, которые она при этом произносит или, скорее, напевает, неприлично здесь приводить, но любознательные могут найти их в женском кодексе.
Пятнадцатая глава поучает, как надо делать визит и принимать гостей.
Это, без сомнения, самая моральная глава кодекса. Ее главная идея -- безграничное гостеприимство для всех, особенно для бедняков.
Если ты хочешь, говорит кодекс, быть счастливым на земле и потом оказаться с избранными в раю, никогда не отказывай в крове женщине, которая хочет провести с тобой некоторое время. Попроси ее войти к тебе с детьми. Первые три дня она ни под каким предлогом не должна уходить от тебя. На четвертый день она вольна решать, покинуть твой дом или нет.
В течение первых трех дней ешь с ней из одного блюда, пей с ней из одной чаши, развлекай ее по вечерам музыкой, танцами и всем, что может развеселить ее. Через два дня после того, как гости (мехман) покинут твой дом, пошли им ценную вещь или, если у тебя ничего нет, апельсин, красное яблоко или цветы как джан-кали (на память). Выражения "Твое место свободно" (не занято), "Нам недостает вас" особенно очаровательно звучат на персидском языке. Ими выражают чувство опустошенности, когда любимый человек покидает друзей. Еще один совет: "Не посещай друзей накануне среды -- это принесет тебе несчастье". Если красивый остроумный молодой человек придет к мужу, то жена может и должна, как выражается Кулсун-нене, прошептать ему за дверью три раза: "Хош амедид!" ("Добро пожаловать!"); "Сефаавурдид!" ("Ты приносишь нам благополучие!"). Она может даже сказать ему несколько слов или одарить его взглядом, если нет свидетелей.
В конце этой главы проклинаются такие гости, которые пытаются совершить кражу или другое преступление в ущерб хозяину, гостеприимством которого пользуются.
Шестнадцатая, и последняя, глава посвящена усыновлению или способам усыновления брата или сестры. Это действие рассматривается как благородный поступок, используемый иногда как предлог для злоупотребления. Женский кодекс считает женщин способными к проявлению дружеских чувств и рекомендует им придерживаться их.
Здесь следует несколько стихов Мохаммед-мирзы по этому поводу: "Горе женщине, которая не умеет найти себе сестру в этом мире! Для чего она жила? Одинокая и покинутая, прозябает она здесь, на земле, а после смерти ее не будут освежать дуновения рая. Несчастная! В Судный день ты будешь стоять покинутая вместе с евреями и неверными". Эта картина дополнена другой: "Знай, что женщина, которая имеет душевную подругу, сестру на всю жизнь, совершает самое благородное дело в своей жизни! Эта счастливая пара неразлучна. Опьяненные радостью, нежно обнявшись, названые сестры гордо парят под сенью райских кущ. Им все простится, даже если бы книга их грехов пестрела самыми тяжкими преступлениями".
После всех этих громких обещаний любопытно узнать, как обрести высшее счастье. Вот что об этом говорится. В день элди-кадир, 18 зуль-кааде, обе женщины, желающие поклясться в вечной дружбе, надевают свои лучшие одежды и отправляются в шебистан, т. е. в отдаленную каморку мечети. Здесь с обнаженной головой и грудью они обнимаются, радостно смотрят друг на друга, пьют шербет и говорят следующие слова. Первая восклицает: "Я принимаю тебя как сестру, во имя Аллаха! Я принимаю тебя как подругу, во имя Аллаха! Я вступаю в этот союз, касаясь при этом твоих рук, во имя Аллаха! И я обязуюсь перед Аллахом, его ангелами, его посланником (Мухаммедом. -- И. Б.) и другими пророками и бессмертным имамом (святым. -- И. Б.) -- пусть покоится на них благословение бога! Я обязуюсь, я повторяю, что если однажды я окажусь среди избранников рая и обрету блаженство и получу позволение наслаждаться им, то я не приму его, если ты также не обретешь высшего счастья". Другая отвечает: "Я принимаю тебя, и я даю тебе все права сестринства в этом и в том мире, посещения святых мест, а также милосердия божьего на земле и там, выше, в раю". Теперь они связаны неразлучным союзом дружбы. Теперь им остается лишь выучить мистический язык, которым они будут пользоваться впредь, чтобы остаться непонятными непосвященным. Для этого берут шелковые ткани и пряности. Чаще всего они обращаются к старой, опытной женщине, чтобы она обучила их этому языку. Для этого приобретают несколько платков. Способ их подвешивания или прикрепления к той или иной части тела также меняет смысл телеграфной фразы.
Мы лучше понимаем язык пряностей, напоминающий "цветочный язык" турок. Так как многие персидские женщины не могут ни читать, ни писать, то пряности служат им телеграфом. Только передающий или, скорее, передающая должны в крайнем случае подкрепить язык пряностей устно.
Если тебе пришлют семя кардамона, которое частично очищено от оболочки, то это значит: "Приходи, подруга, меня терзает смятение!" Если зерно не очищено, то оно означает: "Не печалься". Если расщеплено на кусочки, то это означает: "К тебе идет подруга".
Гвоздика означает: "Я горю!" Корица с трубочками: "Приходи! Раздели со мной мою печаль". Если трубочка корицы переломлена или смята, то это означает: "Разлука с тем, кого я люблю, убивает меня". Леденец: "У меня нет ничего слаще тебя". Разбитое стеклышко: "Побереги мое нежное сердце". Шафран: "Я люблю" и т. д.
Мужчина также может принять брата или сестру, церемония та же. При исполнении клятвы меняются лишь слова "сестра", "брат" и наоборот.
Примечание. Женский кодекс находится лишь в рукописи в персидском гареме и тщательно оберегается и сохраняется женщинами; если манускрипт попадет в руки супругу, то его немедленно сжигают или уничтожают.