Ферминъ Монтенегро поспѣшно вошелъ въ контору фирмы Дюпонъ, первой виноторговли въ Хересѣ, извѣстной во всей Испаніи. "Торговый Домъ Братьевъ Дюпонъ" славился знаменитымь виномъ марчамала и изготовлялъ коньякъ, достопиства коего расхваливаются на четвертой страницѣ газетъ, на разноцвѣтныхъ плакатахъ желѣзнодорожныхъ станцій, на стѣнахъ старыхъ домовъ и даже на донышкахъ графиновъ въ кафе.
Былъ понедѣльникъ, и молодой человѣкъ опоздалъ въ контору на цѣлый часъ. Товарищи его едва подняли головы отъ бумагъ, точно боясь жестомъ или словомъ сдѣлаться соучастникомъ этой неслыханной неаккуратности. Ферминъ тревожно окинулъ взглядомъ обширное помѣщеніе конторы и заглянулъ въ сосѣдній пустой кабинетъ, гдѣ посрединѣ возвышалось величественное бюро изъ блестящаго американскаго дерева. "Хозяина" еще не было. И молодой человѣкъ, нѣсколько успокоенный, сѣлъ къ своему столу и началъ разбирать бумаги, подготовляясь къ работѣ.
Въ это утро онъ находилъ въ конторѣ что то новое, необычное, точно входилъ въ нее впервые, точно здѣсь не прошло пятнадцати лѣтъ его жизни, съ тѣхъ поръ, какъ его приняли на должность "курьера" для отправки писемъ на почту и исполненія разныхъ порученій, при жизни дона Пабло, второго Дюпона въ династіи, творца знаменитаго коньяка, "открывшаго новые горизонты въ торговлѣ бодегъ", по высокопарному выраженію объявленій фирмы, говорившихъ о немъ, какъ о завоевателѣ, -- отца теперешнихъ "Братъевъ Дюпонъ", властителей промышленнаго государства, основаннаго трудами и удачей трехъ поколѣній.
Ферминъ не видѣлъ ничего новаго въ этой бѣлой залѣ, холодной и яркой, съ мраморнымъ поломъ, блестящими стѣнами, огромными матовыми окнами почти до потолка, придававшими наружному свѣту молочную мягкость. Шкапы, столы и конторки темнаго дерева вносили единственный темный тонъ въ эту нагонявшую холодъ обстановку. Около столовъ, стѣнные календари пестрѣли хромолитографіями крупныхъ изображеній святыхъ и мадоннъ. Нѣкоторые служащіе, чтобы подслужиться къ хозяину, прибили къ своимъ столамъ, рядомъ съ англійскими альманахами съ современными рисунками, снимки чудотворныхъ иконъ, съ напечатанной внизу молитвой и спискомъ индульгенцій. Большіе часы въ глубинѣ залы, нарушавшіе тишину своимъ тиканьемъ, изображали готическій храмъ, украшенный мистическими зубцами и средневѣковыми стрѣльчатыми фигурами, напоминая вызолоченный соборъ ювелирной работы.
Эта то полурелигіозная обстановка въ конторѣ винъ и коньяку и поразила нѣсколько Фермина, хотя онъ видѣлъ ее уже много лѣтъ. Онъ находился еще всецѣло подъ впечатлѣніями вчерашняго дня. Онъ пробылъ до поздней ночи съ дономъ Фернандомъ Сальватьеррой, вернувшимся въ Хересъ послѣ восьмилѣтняго заключенія на сѣверѣ Испаніи. Знаменитый революціонеръ возвращался на родину скромно, безъ всякаго шума, какъ будто провелъ истекшіе годы въ пріятномъ путешествіи.
Ферминъ встрѣтилъ его почти такимъ же, какимъ видѣхъ въ послѣдній разъ передъ своей поѣздкой въ Лондонъ, для усовершенствованія въ англійскомъ языкѣ. Это былъ тотъ же донъ Фернандо, котораго онъ зналъ въ дѣтствѣ; тотъ же отеческій и мягкій голосъ, та же добродушная улыбка и тѣ же свѣтлые и ясные глаза, слезящіеся отъ слабости, сверкали сквозь голубоватые очки. Отъ тюремныхъ лишеній побѣлѣли нѣсколько рыжіе волосы на вискахъ и рѣдкая борода, но свѣтлое юношеское выраженіе все еще оживляло лицо.
Это былъ человѣкъ святой жизни, что признавали даже его противники. Родись онъ двумя вѣками ранѣе, онъ былъ бы нищенствующимъ монахомъ, скорбѣлъ бы о чужихъ страданіяхъ и, можетъ быть, впослѣдствіи образъ его стоялъ бы на алтаряхъ. Но въ періодъ соціальной борьбы онъ сталъ революціонеромъ. Его трогалъ плачь ребенка, онъ всегда былъ готовъ помочь обездоленнымъ, и, тѣмъ не менѣе, имя его смущало и устрашало богатыхъ. Достаточно было ему появиться на нѣсколько недѣль въ Андалузіи, и власти мгновенно приходили въ смятеніе и начинали сосредоточивать военную силу. Онъ переходилъ съ мѣста на мѣсто, какъ Агасферъ революціи, неспособный дѣлать зло для зла, ненавидя насиліе, но проповѣдуя его, какъ единственное средство спасенія.
Ферминъ помнилъ его послѣднее приключеніе. Онъ находился въ Лондонѣ, когда прочелъ о взятіи Сальватьерры и приговорѣ надъ нимъ. Онъ появился въ окрестностяхъ Xepeca, когда сельскіе рабочіе только что начали одну изъ своихъ стачекъ.
Присутствіе среди мятежниковъ было единственнымъ его преступленіемъ. Его схватили, и на допросѣ у военнаго судьи онъ отказался принести присягу. Подозрѣнія въ подстрекательствѣ къ стачкѣ и неслыханное безвѣріе оказались достаточными, чтобы запрятать его въ тюрьму.
Въ тюрьмѣ поведеніе его поражало всѣхъ. Занимаясь изъ любви къ наукѣ медициной, онъ ухаживалъ за заключенными, отдавая имъ свой обѣдъ и свои вещи. Онъ ходилъ оборванный, почти раздѣтый; все, что ему посылали андалузскіе друзья, немедленно переходило въ руки самыхъ несчастныхъ. Тюремщики, видя въ немъ бывшаго депутата, знаменитаго агитатора, въ періодъ республики отказавшагося отъ министерскаго поста, звали его донъ Фернандо, съ инстинктивнымъ почтеніемъ.
-- Зовите меня просто Фернандо, -- говорилъ онъ скромно.-- Говорите мнѣ ты, какъ я говорю вамъ. Мы всѣ, вѣдь, только люди.
Прибывъ въ Хересъ, послѣ нѣсколькихъ дней пребыванія въ Мадридѣ среди журналистовъ и старыхъ товарищей по политической карьерѣ, добившихся для него прощенья, не обращая вниманія на его отказъ принять его, Сальватьерра отправился розыскивать оставшихся ему вѣрными друзей. Воскресенье онъ провелъ въ маленькомъ виноградникѣ около Xepeca, принадлежащемъ одному коммиссіонеру по торговлѣ винами, бывшему собрату по оружію во времена революціи. Всѣ почитатели сбѣжались, узнавъ о возвращеніи донъ Фернандо. Пришли старые винодѣлы, служившіе въ бодегахъ мальчиками, ходившіе подъ командой Сальватьерры по крутизнамъ пустынныхъ горъ, сражаясь за федеративную республику; молодые поденщики, обожавшіе дона Фернандо второй эпохи, когда онъ говорилъ о раздѣлѣ земель и о раздражающихъ нелѣпостяхъ частной собственности.
Ферминъ тоже пошелъ повидаться съ учителемъ. Онъ вспоминалъ свои дѣтскіе годы, почтеніе, съ какимъ слушалъ этого человѣка, передъ которымъ благоговѣлъ его отецъ, и который подолгу живалъ въ ихъ домѣ; съ благодарностью вспоминалъ онъ терпѣніе, съ какимъ Сальватьерра училъ его читать и писать, какъ давалъ ему первые уроки англійскаго языка, внушалъ благородныя стремленія его душѣ, ту любовь къ человѣчеству, которой пламенѣлъ самъ.
Увидя его послѣ долгаго заключенія, донъ Фернандо пожалъ ему руку, безъ малѣйшаго волненія, какъ будто они недавно видѣлись, спросилъ о его сестрѣ и отцѣ, мягкимъ голосомъ и съ спокойнымъ выраженіемъ лица. Это былъ все тотъ же человѣкъ, равнодушный къ себѣ и волнующійся чужими страданіями.
Кучка друзей Сальватьерры оставалась весь день и большую часть вечера въ маленькомъ домикѣ среди виноградника. Хозяинъ, гордый и восхищенный посѣщеніемъ великаго человѣка, сумѣлъ угостить компанію. Золотистые графины дюжинами путешествовали по столу, покрытому тарелками съ оливками, ломтями ветчины и другими припасами, служащими предлогомъ для выпивки. И за разговорами всѣ пили много, съ невоздержностью, характерной для этой мѣстности. Къ вечеру у многихъ кружилась голова: одинъ Сальватъерра былъ невозмутимъ. Онъ пилъ воду, а по части ѣды ограничился кускомъ хлѣба и сыра. Это все, что онъ ѣлъ два раза въ день со времени выхода изъ тюрьмы, и друзья его должны были съ этимъ примириться. За тридцать сантимовъ онъ имѣлъ все необходимое. Онъ рѣшилъ, что, пока длится соціальное неустройство, и мильоны его ближнихъ медленно гибнутъ отъ недостатка питанія, онъ не имѣетъ права на большее.
О, неравенство! Сальватьерра вспыхивалъ, утрачивалъ свое добродушіе при мысли о соціальныхъ несправедливостяхъ. Сотни тысячъ существъ ежегодно умираютъ съ голода. Общество дѣлаетъ видъ, что не знаетъ этого, потому что они не падаютъ сразу на улицахъ, какъ бродячія собаки, а умираютъ въ больницахъ, въ лачугахъ, жертвами различныхъ болѣзней, но въ сущности отъ голода! Все голодъ! И подумать, что въ мірѣ достаточно жизненныхъ припасовъ для всѣхъ! Проклятый строй, допускающій подобныя преступленія!..
И Сальватьерра, среди почтительнаго молчанія друзей, восхвалялъ будущее революціонное, коммунистическое общество, великодушную мечту, когда людей ожидаетъ матеріальное блаженство и душевный миръ. Бѣдствія настоящаго -- результатъ неравенства. Даже болѣзни -- результатъ того же. Въ будущемъ человѣкъ будетъ умирать только отъ порчи своей жизненной машины, не зная страданій. Монтенегро, слушая учителя, вспомнилъ одинъ эпизодъ изъ своей юности, одинъ изъ знаменитѣйшихъ парадоксовъ дона Фернандо передъ тѣмъ, какъ онъ попалъ въ тюрьму, до поѣздки Фермина въ Лондонъ.
Сальватьерра говорилъ на митингѣ, разъясняя рабочимъ организацію будущаго общества. Не будетъ больше угнетателей и обманщиковъ! Всѣ сословія и профессіи исчезнутъ. Не будетъ священниковъ, солдатъ, политиковъ, адвокатовъ...
-- А врачей?-- спросилъ голосъ изъ глубины зала.
-- И врачей тоже, -- подтвердилъ Сальватьерра, съ своимъ холоднымъ спокойствіемъ.
Поднялся ропотъ удивленія и недовѣрія, и публика поклонявшаяся ему, уже готова была поднятъ его на смѣхъ.
-- И врачей тоже, потому что въ тотъ день, когда восторжествуетъ соціальная революція, исчезнутъ всѣ болѣзни.
И, предупреждая взрывъ недовѣрчиваго смѣха, онъ поспѣшилъ прибавить:
-- Болѣзни прекратятся, потому что тѣ, что существуютъ нынѣ, происходятъ отъ богатства; люди или ѣдятъ больше, чѣмъ нужно, или же ѣдятъ меньше, чѣмъ требуется для поддержанія жизни. Новое общество, равномѣрно распредѣливъ средства существованія, уравновѣситъ жизнь, и болѣзни исчезнутъ.
И революціонеръ вкладывалъ столько убѣжденности, столько вѣры въ эти слова; что такіе парадоксы заставляли молчать и принимались вѣрующими съ благоговѣніемъ. Такъ нѣкогда безхитростныя средневѣковыя толпы слушали вдохновеннаго апостола, возвѣщавшаго имъ царство Божіе на землѣ.
Соратники дона Фернандо вспоминали героическій періодъ своей жизни, походы въ горы, каждый преувеличивая свои подвиги и лишенія, съ пылкостью южнаго воображенія, а бывшій вождь улыбался, точно слушалъ разсказы о дѣтскихъ играхъ. То была романтическая эпоха его жизни. Борьба за формы правленія!.. Въ мірѣ было нѣчто большее. И Сальватьерра вспоминалъ свое разочарованіе въ короткій періодъ республики 73 года, которая ничего не могла сдѣлать и ни къ чему не привела. Товарищи его по парламенту каждую недѣлю опрокидывали одно правительство и создавали другое, чтобы чѣмъ нибудь заняться. Они хотѣли сдѣлать его министромъ. Онъ -- министръ?! Зачѣмъ? Развѣ затѣмъ, чтобы помѣшать бѣднякамъ Мадрида спать въ бурныя зимнія ночи въ подворотняхъ или подъ сводами конюшенъ, тогда какъ на Кастильскомъ бульварѣ стоятъ огромныя пустыя палаты богачей, бѣжавшихъ въ Парижъ къ Бурбонамъ, чтобы работать надъ ихъ возстановленіемъ на тронѣ. Но такая министерская программа не понравилась никому.
Потомъ друзья вспомнили о заговорахъ въ Кадиксѣ, о возмущеніи эскадры, и заговорили о матери Сальватьерры... Мать! Глаза революціонера стали влажны и сверкнули за голубоватыми очками. Его добродушное и улыбающееся лицо омрачилось горькимъ выраженіемъ. Мать была его единственной семьей, она умерла, пока онъ сидѣлъ въ тюрьмѣ. Всѣ привыкли слышать, какъ онъ съ дѣтскимъ простодушіемъ говорилъ объ этой доброй старушкѣ, у которой не находилось слова упрека за его безстрашіе, которая мирилась съ его филантропической щедростью, когда онъ приходилъ домой почти раздѣтый, если встрѣчалъ товарища, не имѣющаго платья.
"Подождите, я скажу матери, и тогда я вашъ", говорилъ онъ за нѣсколько часовъ передъ какой-нибудь революціонной попыткой, словно это была его единственная личная предосторожность. И мать не протестовала, когда въ этихъ предпріятіяхъ таяли скромныя средства семьи, и сопровождала его въ Цеуту, когда ему замѣнили смертную казнь пожизненнымъ заключеніемъ. Всегда бодрая, она не позволяла себѣ ни малѣйшаго упрека, понимая, что жизнь ея сына неминуемо должна быть таковой; она не желала докучать ему непрошенными совѣтами, гордая тѣмъ, что ея Фернандо увлекаетъ людей силой идеаловъ и поражаетъ враговъ своей добродѣтелью и безкорыстіемъ. Мать! Всю нѣжность холостяка, мужчины, который изъ-за страстной любви къ человѣчеству не имѣлъ времени взглянутъ на женщину, Сальватьерра сосредоточилъ на своей мужественной старушкѣ. И вотъ онъ никогда уже не увидитъ матери! Не увидитъ той, которая обнимала его съ материнской лаской, какъ бы видя въ немъ вѣчнаго ребенка!
Онъ хотѣлъ поѣхать въ Кадиксъ, посмотрѣть на ея могилу, на слой земли, на вѣки отдѣлившій его отъ матери. Въ голосѣ и взглядѣ его было нѣчто безнадежное: грусть объ утратѣ вѣры въ утѣшительный призракъ загробной жизни, увѣренность въ томъ, что за смертью скрыта вѣчная ночь небытія.
Тоска одиночества заставляла его съ новой силой увлекаться мятежными мечтами. Онъ рѣшилъ посвятить весь остатокъ жизни борьбѣ за идеалы. Второй разъ его выпускаютъ изъ тюрьмы, и онъ будетъ возвращаться въ нее, сколько людямъ будетъ угодно. Пока онъ держится на ногахъ, онъ будетъ бороться противъ соціальной несправедливости.
Послѣднія слова Сальватьерры, отрицаніе всего существующаго, война противъ частной собственности, противъ Бога, прикрывающаго всѣ несправедливости въ мірѣ, еще звенѣли въ ушахъ Фермина Монтенегро, когда, на слѣдующее утро, онъ занялъ свое мѣсто въ конторѣ фирмы Дюпонъ. Рѣзкая разница между почти монастырской обстановкой конторы, съ молчаливыми писцами, склонившимися рядомъ съ изображеніями святыхъ, и окружавшей Сальватьерру группой ветерановъ романической революціи и юношей, борющихся за хлѣбъ, смущала молодого Монтенегро.
Онъ давно зналъ всѣхъ своихъ товарищей по службѣ, ихъ покорность передъ властнымъ характеромъ дона Пабло Дюпомъ, главы дома. Онъ быть единственный служащій, позволявшій себѣ нѣкоторую независимость, безъ сомнѣнія, вслѣдствіе расположенія, которое семья хозяина питала къ его семьѣ. Двоихъ служащихъ иностранцевъ, одного француза, другого шведа, терпѣли ради иностранной корреспонденціи, но донъ Пабло относился къ нимъ холодно, къ одному -- за недостатокъ религіозности, къ другому -- за то, что онъ былъ лютеранинъ. Остальные служащіе, испанцы, все-цѣло подчинились волѣ патрона, менѣе заботясь о дѣлахъ въ конторѣ, чѣмъ о присутствій на всѣхъ религіозныхъ церемоніяхъ, устраиваемыхъ дономъ Пабло въ церкви Отцовъ Іезуитовъ.
Монтенегро боялся, что хозяину уже извѣстно, гдѣ онъ провелъ воскресенье. Онъ зналъ обычаи дома: служащіе шпіонили, чтобы снискать расположеніе хозяина. Онъ нѣсколько разъ замѣтилъ, что донъ Рамонъ, начальникъ конторы и завѣдующій публикаціями, посматриваетъ на него съ нѣкоторымъ изумленіемъ. Должно бытъ, онъ слышалъ о собраніи; но его Ферминъ не боялся. Онъ зналъ его прошлое: молодость онъ провелъ въ низахъ Мадридскаго журнальнаго міра, въ борьбѣ противъ существующаго строя, не пріобрѣтя ни корки хлѣба на старость, пока, утомленный борьбой, гонимый голодомъ, удручаемый пессимизмомъ неудачника и нищетой, не укрылся въ конторѣ Дюпонъ и не сталъ редактировать оригинальныя объявленія и пышные каталоги, популяризирующіе продукты фирмы. Благодаря объявленіямъ и видимой религіозности, донъ Рамонъ сдѣлался довѣреннымъ лицомъ старшаго Дюпона; но Монтенегро не боялся его, зная, что вѣрованія прошлаго еще продолжаютъ жить въ немъ.
Болѣе получаса молодой человѣкъ разбиралъ свои бумаги, не переставая изрѣдка поглядывать въ сосѣдній, все еще пустой кабинетъ. Какъ бы желая отдалить моментъ встрѣчи съ хозяиномъ, онъ нашелъ предлогъ выйти изъ конторы и взялъ карту Англіи.
-- Куда ты?-- спросилъ донъ Рамонъ.
-- Въ складъ винъ. Нужно объяснить заказъ.
Выйдя изъ конторы, онъ углубился въ бодеги, составлявшія почти цѣлый городъ, съ волнующимся населеніемъ винодѣловъ, носильщиковъ и бочаровъ, работавшихъ на эспланадахъ, на открытомъ воздухѣ, или въ крытыхъ галлереяхъ, среди рядовъ бочекъ.
Винные склады Дюпонъ занимали цѣлый кварталъ Xepeca. Тутъ громоздились строенія, покрывавшія склоны холма, гдѣ виднѣлись высокія деревья большого сада. Всѣ Ддпоны прибавляли новыя постройки къ старой бодегѣ, по мѣрѣ того, какъ расширялись торговые обороты. Первоначальный скромный амбаръ превратился, за три поколѣнія, въ промышленный городокъ, безъ дыма, безъ шума, мирный и улыбающійся, съ сверкающими бѣлизной стѣнами и растущими между рядами боченковъ на эспланадахъ цвѣтами.
Ферминъ прошелъ мимо двери такъ называемой Скиніи, овальнаго павильона съ стеклянной крышей, рядомъ со зданіемъ, въ которомъ находилась канцелярія и экспедиціонная контора. Въ Скиніи хранился первоклассный товаръ фирмы. Передъ нимъ мелькнулъ рядъ бочекъ, съ красующимися на выпуклой части ихъ названіями знаменитыхъ винъ, предназначавшихся исключительно для разлитія въ бутылки; винъ, сверкавшихъ всѣми тонами золота, отъ красноватаго солнечнаго луча до блѣднаго и бархатистаго отлива старинныхъ драгоцѣнностей; сладостно-огненныхъ напитковъ, которые, заключенные въ стеклянныя темницы, распространялись по туманной Англіи или подъ норвежскимь небомъ, пламенѣющимъ заревомъ сѣвернаго сіянія. Въ глубинѣ павильона, противъ дверей, стояли гиганты этого безмолвнаго и неподвижнаго собранія: Двѣнадцать Апостоловъ, -- огромныя бочки изъ точенаго и блестящаго дуба, похожія на роскошную мебель, и среди нихъ Христосъ, бочка съ дубовыми кранами, украшенными рѣзьбой въ видѣ виноградныхъ вѣтвей и гроздій, напоминающими вакхическій барельефъ аѳинскаго художника. Въ утробѣ ея спало цѣлое море вина, тридцать три бурдюка, по счетамъ фирмы, и неподвижный гигантъ, казалось, гордился своей кровью, достаточной, чтобы лишить разсудка цѣлый народъ. Въ центрѣ Скин і и, на кругломъ столѣ стояли бутылки всѣхъ сортовъ вина, продаваемаго фирмой, начиная съ почти баснословнаго, столѣтняго нектара, по тридцати франковъ за бутылку, подаваемаго на шумныхъ пирахъ эрцгерцоговъ, великихъ князей и знаменитыхъ кокотокъ, и до популярнаго хереса, грустно старѣющаго на полкахъ гастрономическихъ магазиновъ и подкрѣпляющаго бѣдняка во время болѣзни.
Ферминъ заглянулъ внутрь Скин і и. Никого. Неподвижныя бочки, словно взбухшія отъ наполняющей ихъ пламенной крови, грубо измазанныя марками и ярлыками, казались старинными идолами, застывшими въ неземномъ спокойствіи. Золотой солнечный дождь, просѣиваясь сквозь стекла крыши, образовалъ вокругъ нихъ ореолъ прозрачнаго свѣта. Полированный и матовый красный дубъ точно смѣялся дрожащими красками солнечныхъ пятенъ.
Монтенегро пошелъ дальше. Бодеги Дюпоновъ образовали лѣстницу у строеній. Между ними тянулись эспланады, и рабочіе выкатывали на нихъ бочки рядами на солнце. Это было дешевое вино, обыкновенный хересъ, который для скорости подвергался дѣйствію солнечнаго жара. Ферминъ подумалъ, сколько времени и труда нужно для приготовленія хорошаго хереса. Требовалось десять лѣтъ, чтобы создать это знаменитое вино, оно должно было сильно перебродить десять разъ, чтобы пріобрѣсти лѣсной букетъ и легкій привкусъ орѣха, отличающій его отъ всѣхъ прочихъ винъ. Но въ силу коммерческой конкуренціи, желаніе производить дешево, хотя бы и плохо, заставляло ускорять процессъ броженія вина и его выставляли на солнце.
Идя по извилистымъ дорожкамъ, образованнымъ рядами бочекъ, Монтенегро пришелъ къ бодегѣ Гигантовъ, главному складу фирмы, огромному хранилищу винограднаго сока, гдѣ вино окончательно получало вкусъ и цвѣтъ. Вплоть до высокой крыши поднимались выкрашенные въ красную краску конусы, съ черными обручами; деревянныя громады, похожія на старинныя осадныя башни, гиганты, по имени которыхъ назывался весь отдѣлъ, заключавшіе въ себѣ каждый болѣе семидесяти тысячъ литровъ. Паровые насосы переливали жидкость, смѣшивая ее. Гутаперчевые рукава переходили отъ одного гиганта къ другому, какъ жадныя щупальца, высасывающія ихъ жизненную эссенцію. Содержимое одной изъ этихъ башенъ могло въ минуту затопить смертоносной волной весь магазинъ, задушивъ людей, разговаривавшихъ у подножія конусовъ. Рабочіе поклонились Монтенегро, и онъ, черезъ боковую дверь бодеги Гигантовъ, прошелъ въ отдѣленіе грузовъ, гдѣ находились вина безъ марки для поддѣлки всѣхъ сортовъ.
Это было величественное зданіе со сводомъ, поддерживаемымъ двумя рядами столбовъ. Возлѣ нихъ тянулись бочки, поставленныя въ три этажа, образуя улицы.
Донъ Рамонъ, начальникъ канцеляріи, вспоминая свои прежнія привязанности, сравнивалъ отдѣленіе грузовъ съ палитрой художника. Вина были отдѣльными красками, но приходилъ техникъ, на обязанности коего лежало составленіе разныхъ комбинацій, и, взявъ немножко оттуда, немножко отсюда, создавалъ мадеру, портвейнъ, марсалу, всѣ вина въ мірѣ, поддѣланныя сообразно съ требованіями покупателя.
Эта частъ бодеги Дюпоновъ была посвящена промышленному обману. Потребности современной торговли вынуждали монополистовъ одного изъ лучшихъ винъ міра прибѣгать къ этимъ ухищреніямъ и комбинаціямъ, которыя, вмѣстѣ съ коньякомъ, являлись главнымъ предметомъ вывоза фирмы. Въ глубинѣ бодеги грузовъ находилась комната референцій, "библіотека фирмы", какъ говорилъ Монтенегро. На многочисленныхъ полкахъ со стеклянными дверцами стояли плотными шеренгами тысячи бутылочекъ, тщательно закупоренныхъ, каждая съ этикеткой, на которой отмѣчалось число. Это собраніе бутылочекъ было какъ бы исторіей торговыхъ спекуляцій фирмы. Въ каждой бутылочкѣ сохранялся образчикъ отправленнаго заказа, а на ярлыкѣ значилась запись напитка, приготовленнаго сообразно съ желаніемъ потребителя. Чтобы возобновить заказъ, кліенту нужно было только напомнитъ число, и напитокъ изготовлялся снова.
Отдѣленіе грузовъ заключало четыре тысячи бурдюковъ разныхъ винъ для смѣси. Въ темной комнатѣ, освѣщаемой единственнымъ оконцемъ съ краснымъ стекломъ, находилась камера-обскура. При этомъ красномъ свѣтѣ техникъ изслѣдовалъ рюмку вина изъ каждой свѣжей бочки. По ордерамъ, присланнымъ изъ конторы, онъ составлялъ новое вино изъ различныхъ сортовъ и затѣмъ отмѣчалъ мѣломъ на днѣ бочки количество кувшиновъ, которое требовалось взять изъ каждой бочки, чтобы составить смѣсь. Рабочіе, плотные ребята, безъ пиджаковъ, съ засученными рукавами, въ широкихъ черныхъ шерстяныхъ поясахъ, переходили съ мѣста на мѣсто съ металлическими кувшинами, переливая вина для смѣси въ новую бочку, готовящуюся къ отправкѣ.
Монтенегро съ дѣтства зналъ техника изъ отдѣленія грузовъ. Это быть самый старый изъ служащихъ. Мальчикомъ онъ, должно быть, еще засталъ перваго Дюпона, основателя учрежденія. Второй обращался съ нимъ какъ съ товарищемъ, а младшаго Дюнона, теперешняго патрона, онъ нянчилъ когда-то на рукахъ, и чувство отцовской довѣрчивости смѣшивалось у него со страхомъ, который донъ Пабло внушалъ своимъ властнымъ характеромъ хозяина старой школы.
Это былъ старикъ, котораго, казалось, раздуло отъ обстановки бодеги. Его морщинистая кожа лоснилась отъ вѣчной влажности какъ будто вино, улетучиваясь, проникало во всѣ его поры и сочилось съ кончика его усовъ, въ видѣ пота.
Отъ постояннаго одиночества въ своемъ отдѣленіи, отъ долгаго пребыванія въ камерѣ-обскурѣ, онъ испытывалъ неодолимую потребность говорить, когда приходилъ кто-нибудь изъ конторы, особенно Монтенегро, который, подобно ему, тоже могъ считаться членомъ дома.
-- А отецъ?-- спросилъ онъ Фермина.-- Все на виноградникѣ, а? Тамъ лучше, чѣмъ въ этой сырой пещерѣ. Ужъ, навѣрное, онъ проживетъ дольше меня.
И взглянувъ на бумажку, принесенную Монтенегро, сдѣлалъ пренебрежительную гримасу.
-- Еще заказикъ!-- воскликнулъ онъ насмѣшливо.-- Составитъ вино для отправки! Недурно идутъ дѣла, благослови Господи! Прежде мы были первой фирмой въ мірѣ, единственной, благодаря нашимъ винамъ и нашимъ мѣстнымъ обычаямъ. А теперь фабрикуемъ мѣшанину, заграничныя вина, мадеру, портвейнъ, марсалу, или поддѣлываемъ свое вино подъ малагу. И для этого-то Господь создаетъ чудную влагу хереса, даетъ силу нашимъ лозамъ! Чтобы мы отрекались отъ нашего собственнаго имени! Ей Богу, у меня является желаніе, чтобы филоксера положила конецъ всему, и мнѣ не приходилось-бы больше поддерживать эти фальсификаціи и обманы.
Монтенегро зналъ слабость старика. Всякій разъ, какъ ему представляли ордера по отправкѣ, онъ разражался проклятіями противъ упадка винъ Хepeca.
-- Ты не засталъ хорошихъ временъ, Ферминилъо, -- продолжалъ онъ, -- поэтому и принимаешь вещи съ такой невозмутимостью. Ты изъ теперешнихъ, изъ тѣхъ, кто думаетъ, что дѣла идутъ хорошо, потому что мы продаемъ много коньяку, какъ любая фирма этихъ иностранныхъ государствъ, гдѣ виноградники производятъ одно свинство разъ Богъ не далъ имъ ничего изъ того, что имѣется въ Хересѣ. Скажи мнѣ, ты вотъ изъѣздилъ міръ, -- гдѣ ты видѣлъ нашъ виноградъ Паломино, или Видуэньо, или Мантуа де-Пила, или Каньскаго, или Перруно, или Педро Хименесъ? Гдѣ ты его увидишь! Онъ растетъ только въ этой странѣ, это даръ Божій... И съ такимъ-то богатствомъ мы фабрикуемъ коньякъ и поддѣльныя вина, потому что хересъ, настоящій хересъ, будто бы уже вышелъ изъ моды, по словамъ этихъ господъ иностранцевъ! Бодеги прекращаются. Это распивочныя, лавки, что хочешь, только не то, чѣмъ онѣ были раньше и -- ну, да! мнѣ хочется улетѣть куда-нибудь и не возвращаться, когда мнѣ даютъ такія бумажонки, съ просьбой сдѣлать еще какую-нибудь поддѣлку.
Старикъ возмущался, слушая возраженія Фермина.
-- Таковы требованія современной торговли, сеньоръ Виценто; измѣнились дѣла и вкусы публики.
-- Такъ пустъ не пьютъ, дубье! пусть оставятъ насъ въ покоѣ, не требуя, чтобы мы портили наши вина; мы оставимъ ихъ въ магазинахъ, чтобъ они мирно состарились, и я увѣренъ, что когда-нибудь намъ воздадутъ должное и на колѣняхъ приползутъ искать его. Все измѣнилось. Англія несомнѣнно разлагается. Тебѣ незачѣмъ говорить мнѣ это; я и такъ достаточно вижу здѣсь, принимая посѣтителей. Прежде въ бодегу пріѣзжало меньше англичанъ; но это были порядочные люди, лорды и леди, по крайней мѣрѣ. Пріятно было видѣть, какъ они угощались! Рюмочку отсюда, чтобы сдѣлать заказъ, рюмочку оттуда для сравненія, и переходили такъ по всей бодегѣ, серьезные, какъ священнослужители, пока при выходѣ не приходилось нагружать ихъ въ коляску, чтобы отправлять въ гостиницу. Они умѣли пробовать и отличать хорошее. А нынче, когда въ Кадиксъ приходитъ пароходъ съ англичанами, они вваливаются цѣлымъ стадомъ, съ гидомъ во главѣ, пробуютъ все, потому что можно задаромъ, и, если покупаютъ, то довольствуются бутылкой пезеты въ три. Они не умѣютъ даже напиться съ благородствомъ: орутъ, устраиваютъ драки, и пишутъ по улицамъ мыслете на потѣху мальчишкамъ. Я думалъ раньше, что всѣ англичане богаты, а выходитъ, что эти, путешествующіе стадами, Богъ вѣсть что: сапожники или лондонскіе лавочники, отправляющіеся подышать воздухомъ на годичныя сбереженія... Такъ вотъ и идутъ дѣла.
Монтенегро улыбался, слушая несвязныя сѣтованія старика.
-- Кромѣ того, -- продолжалъ донъ Виценто, -- въ Англіи, все равно, что и у насъ, исчезаютъ старинные обычаи. Многіе англичане пьютъ только воду и, какъ мнѣ говорили, уже не принято, чтобы послѣ обѣда дамы уходили поболтать въ гостиную, а мужчины оставались пить, пока лакеи не вытащатъ ихъ изъ подъ стола. Имъ ужъ не нужно на ночь вмѣсто ночного колпака, пары бутылокъ хереса, стоившаго добрую пригоршню шиллинговъ. Тѣ, что теперь напиваются, чтобы показать, что и они господа, употребляютъ такъ называемые крѣпкіе напитки -- развѣ не правда, ты, вѣдь, былъ тамъ?-- мерзость, которая стоитъ дешево, и которую можно пить безъ конца, раньше чѣмъ захмелѣешь: виски съ содой и другія отвратительныя смѣси. Пошлость заѣдаетъ ихъ. Они уже не спрашиваютъ Xerrez, когда пріѣзжаютъ сюда и получаютъ его даромъ. Хересъ умѣютъ цѣнить только мѣстные люди; скоро только мы и будемъ его покупать. Они напиваются дешевкой, да таковы же и ихъ подвиги. Въ Трансваалѣ ихъ, вѣдь, почти ощипали. Въ одинъ прекрасный день ихъ расколотятъ на морѣ, со всей ихъ храбростью. Они въ упадкѣ; они ужъ не то, что были въ тѣ времена, когда торговый домъ Дюпонъ былъ не многимъ больше сарая, но посылалъ свои бутылки, и даже бочки сеньору Питту, сеньору Нельсону, самому Велингтону и другимъ господамъ, имена которыхъ значатся на самыхъ старинныхъ сортахъ главной бодеги.
Монтенегро продолжалъ смѣяться, слушая эти жалобы.
-- Смѣйся, голубчикъ, смѣйся! Всѣ вы одинаковы: не знали хорошаго и удивляетесь, что старики находятъ настоящее такимъ дурнымъ. Знаешь, почемъ прежде платили за бурдюкъ въ тридцать одинъ арробъ {Мѣра въ 25 ф. вѣсомъ.}? Доходило до 230 пезетъ; а нынче, въ иные года, его продавали по 21 пезетѣ. Спроси своего отца, который, хотя и моложе меня, зналъ все же золотыя времена. Деньги были тогда въ хересѣ. Были помѣщики, жившіе въ шалашахъ, какъ нищіе, а когда приходилось платить по счету, они вытаскивали мѣшокъ, который держали подъ столомъ, какъ мѣшокъ съ картофелемъ, и -- загребай деньги горстями! Рабочіе на виноградникахъ получали отъ тридцати до сорока реаловъ въ день и позволяли себѣ роскошь пріѣзжать на срѣзку въ полуколясочкѣ и въ лакированныхъ башмакахъ. Никакихъ газетъ, ни праздной болтовни митинговъ. Гдѣ собирался народъ, сейчасъ же звенѣла гитара, и всѣ сегидильи отплясывались такъ, что самому Богу становилось завидно... Еслибъ тогда появился Фернандо Сальватьерра, дружокъ твоего отца, со всѣми этими исторіями о богатыхъ и бѣдныхъ, о раздѣлѣ земель и революціяхъ, они предложили бы ему рюмочку и сказали бы: "Садитесь-ка въ нашъ кружокъ, ваша милость, пейте, пойте, потанцуйте съ дѣвушками, если угодно, и не портите себѣ крови, думая о нашей жизни, которая вовсе уже же такъ плоха"... Но англичане почти перестали пить, денегъ не стало въ Хересѣ, и такъ, проклятыя, прячутся, что ихъ никто не видитъ. Рабочіе на виноградникахъ получаютъ десять реаловъ и ходятъ съ кислыми лицами. Если имъ приходится работать ножомъ или ножницами, пускаютъ ихъ въ ходъ другъ противъ друга; появилась Черная Рука, а на тюремной площади вѣшаютъ людей, чего въ Хересѣ даннымъ давно уже не было видано. Поденщикъ ерепенится, какъ ежъ, чуть съ нимъ заговоришь, а хозяева хуже прежняго. Не бываетъ ужъ того, чтобы господа работали вперемежку съ бѣдными во время сбора винограда, танцовали съ дѣвушками, ухаживая за ними, какъ молодые парни. Полиція рыщетъ по полямъ, какъ въ тѣ времена, когда бандиты выходили на дороги... И все почему, сеньоръ? Я говорю: потому что англичане привязались къ проклятой виски и не нуждаются ни въ хорошемъ palo cortado, ни въ Пальмѣ, ни въ какомъ другомъ превосходномъ продуктѣ этой благословенной страны... Я говорю, деньги, дайте денегъ; пусть вернутся сюда, какъ въ былыя времена, фунты, гинеи, шиллинги, и кончатся исѣ стачки, проповѣди Сальватьерры и его сторонниковъ, безобразія полиціи, и всѣ бѣдствія и позоръ, которыя мы теперь видимъ.
Изъ глубины бодеги раздался крикъ, призывающій сеньора Виценто. Это купоръ сомнѣвался относительно бѣлыхъ цыфръ, написанныхъ на одномъ бурдюкѣ и желалъ разъясненія винодѣла.
-- Иду, -- крикнулъ старикъ.-- Боится ошибиться въ лекарствѣ!
И, обращаясь къ Монтенегро, прибавилъ:
-- Положи мнѣ эту бумажку въ камеру-обскуру, и пустъ у васъ отвалятся руки, если принесете мнѣ еще рецептовъ, какъ какому-нибудь аптекарю.
Старикъ удалился медленными и не твердыми шагами въ глубь бодеги, а Монтенегро отправился въ контору черезъ бочарню.
Это былъ обширный дворъ съ навѣсами, подъ которыми работали бочары, набивая молотками обручи. Наполовину готовыя бочки, съ верхней только частью, охваченной желѣзными ободьями, раскрывали свои пасти надъ огнемъ, разогрѣвавшимъ и сгибавшимъ ихъ, для облегченія заклепки.
Обороты фирмы вызывали непрестанную работу въ этомъ отдѣлѣ. Сотни бочекъ выходили отсюда каждую недѣлю и грузились на суда въ Кадиксѣ, развозя по всему міру вина Дюпоновъ.
Въ одномъ углу двора возвышалась цѣлая башня досокъ. На вершинѣ хрупкаго зданія стояли два ученика, принимая доски снизу, перекрещивали ихъ и прибавляли новые этажи къ легкой постройкѣ, превышавшей крыши и грозившей обрушиться, качаясь при каждомъ движеніи, какъ карточный домикъ.
Завѣдующій бочарней, плотный мужчина, съ добродушной улыбкой, подошелъ къ Мотентенегро.
-- Какъ поживаетъ, донъ-Фернандо?
Онъ питалъ большое почтеніе къ агитатору еще съ того времени, какъ былъ рабочимъ. Покровительство Дюпоновъ и гибкость, съ которой онъ подчинялся всѣмъ ихъ маніямъ, содѣйствовали его возвышенію. Но, какъ бы въ возмѣщеніе за эту угодливость, превратившую его въ начальника бочарни, онъ сохранилъ тайную привязанность къ революціонеру и ко всѣмъ товарищамъ тяжелыхъ временъ. Онъ подробно разспросилъ о возвращеніи Сальватьерры изъ тюрьмы и о его будущихъ планахъ.
-- Пойду навѣстить его, какъ будетъ можно, -- сказалъ онъ, понизивъ голосъ, -- когда хозяинъ не узнаетъ... Вчера у насъ было большое торжество въ церкви іезуитовъ, а днемъ я ходилъ съ моими дѣвочками къ сеньорѣ. Знаю, ты хорошо провелъ день. Мнѣ сказали это здѣсь, въ бодегѣ.
Съ боязнью хорошо оплачиваемаго слуги. боящагося потерять свое благополучіе, онъ давалъ совѣты молодому человѣку. Смотри, Ферминильо, домъ полонъ шпіоновъ. Если слышалъ онъ, то нечего удивляться, что и донъ-Пабло уже знаетъ о его посѣщеніи Сальватьерры. И какъ бы боясь сказать слишкомъ много или того, что ихъ подслушаютъ, онъ быстро простился съ Ферминомъ и вернулся къ рабочимъ, сколачивающимъ бочки. Монтенегро отправился дальше и вошелъ въ главный складъ фирмы, гдѣ хранились старинные сорта и выдерживались вина.
Складъ походилъ на соборъ, но на бѣлый соборъ, яркій, свѣтлый, съ пятью придѣлами, раздѣленными тремя рядами колоннъ съ простыми капителями. Шумъ шаговъ раздавался гулко, какъ въ храмѣ. Своды гудѣли отъ звука голосовъ, усиливаемыхъ и повторяемыхъ эхомъ. Стѣны прорѣзаны были окнами съ бѣлыми стеклами, и съ обѣихъ сторонъ открывались большія, тоже бѣлыя, розетки, сквозь одну изъ коихъ проникало солнце, и въ снопѣ его свѣта волновались безпокойныя, прозрачныя молекулы пыли.
Въ пространствѣ между колоннами стояли богатства дома: выстроившіяся тройными рядами бочки, съ цифрами года сбора. Тутъ были почтенныя бочки, покрытыя паутиной и пылью, дерево которыхъ было настолько ветхо, что, казалось, готово разсыпаться. Это были патріархи фирмы, окрещенные по именамъ героевъ, пользовавшихся всемірной славой, въ годъ ихъ рожденія. Одна бочка называлась Наполеономъ, другая Нельсономъ; онѣ были украшены королевской короной Англіи, потому что изъ нихъ пили монархи Великобританіи. На одной ветхой бочкѣ, стоявшей отдѣльно, какъ будто соприкосновеніе съ другими могло взорвать ее, красовалось почтенное имя Ной. Это была самая большая древность ХѴIII столѣтія; первый Дюпонъ пріобрѣлъ ее уже какъ реликвію. Вокругъ нея группировались другія бочки, носившія, подъ королевскимъ гербомъ Испаніи, имена всѣхъ монарховъ и инфантовъ, посѣщавшихъ Хересъ въ теченіе столѣтія.
Остальной складъ былъ наполненъ образцами всѣхъ урожаевъ, начиная съ первыхъ годовъ столѣтія. Одна, стоявшая отдѣльно, бочка издавала острый запахъ, отъ котораго, по словамъ Монтенегро, "текли слюнки". То былъ замѣчательный уксусъ, ста тридцатилѣтняго возраста. И къ этому сухому и ѣдкому запаху примѣшивался сладковатый ароматъ сладкихъ винъ и легкій, напоминающій запахъ кожи, букетъ сухихъ винъ. Пары алкоголя, выдыхаемые краснымъ дубомъ бочекъ, и запахъ капель, падавшихъ на полъ при сцѣживаніи, наполняли ароматомъ сладкаго безумія мирную обстановку этой бодеги, бѣлой, какъ ледяной дворецъ, подъ дрожащими ласками горящихъ отъ солнца стеколъ.
Ферминъ хотѣлъ уже выходить, когда услышалъ, что его зовутъ. Онъ почувствовалъ нѣкоторый трепетъ, узнавъ голосъ. Это былъ "хозяинъ", сопровождавшій пріѣзжихъ гостей. Съ нимъ былъ двоюродный братъ его Луисъ, который, будучи всего нѣсколькими годами моложе дона Пабло, почиталъ его, какъ главу семейства, что, впрочемъ, не мѣшало ему причинятъ большія непріятности своимъ безпутнымъ поведеніемъ.
Оба Дюпона сопровождали двухъ новобрачныхъ, пріѣхавшихъ изъ Мадрида. показывая имъ бодеги. Мужъ былъ стариннымъ пріятелемъ Луиса, товарищемъ его веселой мадридской жизни, который рѣшилъ, наконецъ, остепениться и женился.
-- Вы должны выйти отсюда пьяными, -- говорилъ младшій Дюпонъ новобрачнымъ, -- таковъ обычай. Мы сочли-бы себя опозоренными, если-бы другъ вышелъ изъ этого дома такимъ-же, какимъ вошелъ.
Старшій Дюпонъ привѣтливой улыбкой поддерживалъ слова кузена и перечислялъ качества всѣхъ знаменитыхъ винъ. Завѣдующій складомъ, вытянувшись, какъ солдатъ, ходилъ между бочками съ двумя рюмками въ одной рукѣ, и съ авененціей, желѣзнымъ брускомъ, кончающимся узкой ложечкой, въ другой.
-- Наливай, Хуанито!-- властно приказывалъ хозяинъ. Авененц і я погружалась въ разныя бочки и сразу, не проливая ни капли, наполняла рюмки. На свѣтъ появились золотистыя и яркія вина, сверкающія брилліантами при паденіи въ стекло и распространяющія вокругъ себя сильный запахъ старины. Всѣ оттѣнки янтаря, отъ мягкаго сѣраго до блѣдно-желтаго, переливались въ этой влагѣ, густой на видъ, какъ масло, но безукоризненной прозрачности. Отдаленный экзотическій ароматъ, наводящій на мысль о фантастическихъ цвѣтахъ сверхъестественнаго міра, съ вѣчной жизнью, исходитъ отъ этихъ напитковъ, извлекаемыхъ изъ таинственныхъ нѣдръ боченковъ. Глотокъ этого нектара точно усиливалъ жизнь: чувства пріобрѣтали новую интенсивность, кровь горѣла, ускоряя движеніе, а обоняніе возбуждалось отъ невѣдомыхъ желаній, какъ бы ощущая новое электричество въ атмосферѣ. Новобрачные туристы пили все, послѣ слабыхъ протестовъ.
-- Эй, дружище!-- сказалъ младшій Дюпонъ, увидя Монтенегро.-- Какъ поживаютъ твои? Какъ нибудь на этой недѣлѣ пріѣду въ виноградникъ. Хочу попробовать лошадь; вчера купилъ новую.
И пожавъ руку Монтенегро и похлопавъ его нѣсколько разъ по плечамъ, довольный возможностью показать силу своихъ рукъ передъ друзьями, онъ повернулся къ нему спиной.
Ферминъ былъ очень близокъ съ этимъ господиномъ. Они были на ты, росли вмѣстѣ на виноградникѣ Марзамалы. Съ дономъ Пабло положеніе было иное. Хозяинъ былъ старше Фермина всего лѣтъ на шесть; онъ мальчикомъ бѣгалъ по винограднику, во времена покойнаго дона Пабло, но теперь онъ былъ главой семьи, директоромъ фирмы, и понималъ власть по старинному, гнѣвной и безпрекословной, какъ власть Бога, съ криками и взрывами гнѣва, едва онъ подозрѣвалъ только малѣйшее неповиновеніе.
-- Останься, -- приказалъ онъ кратко Монтенегро, -- мнѣ нужно поговорить съ тобой.
И отвернулся, продолжая говорить съ гостями о своихъ винныхъ сокровищахъ.
Ферминъ, принужденный слѣдовать за ними молча и скромно, какъ слуга, медленно переходилъ за ними между бочками и смотрѣлъ на дона Пабло.
Онъ былъ еще не старъ, моложе сорока лѣтъ, но толщина обезображивала его фигуру, несмотря на дѣятельный образъ жизни, къ которому его побуждала любовь къ верховой ѣздѣ. Руки, покоившіяся на выдающемся животѣ, казались слишкомъ короткими. Молодость его сказывалась только въ полномъ лицѣ, въ мясистыхъ губахъ, съ небольшими усами. Волосы вились на лбу, образуя крутой завитокъ, вихоръ, къ которому онъ часто подносилъ толстую руку. Обыкновенно онъ былъ добродушенъ и миролюбивъ, но достаточно было мысли о неповиновеніи или противорѣчіи, чтобы лицо его багровѣло, и голосъ гремѣлъ раскатами гнѣва. Понятіе о безграничной власти, привычка приказывать съ ранней юности послѣ смерти отца, дѣлали его деспотомъ съ подчиненными и въ семьѣ.
Ферминъ боялся его, но не ненавидѣлъ. Онъ видѣлъ въ немъ больного "дегенерата", способнаго на величайшія несообразности изъ-за своей религіозной экзальтаціи. Для Дюпона хозяинъ былъ хозяиномъ по божественному праву, какъ древніе цари. Богъ желалъ, чтобъ были богатые и бѣдные, и низшіе должны были повиноваться высшимъ, потому что такъ повелѣвала соціальная іерархія божественнаго происхожденія. Онъ не былъ скупъ въ денежныхъ дѣлахъ, даже наоборотъ, проявлялъ щедрость, хотя щедрость его была непостоянна и капризна, и основывалась больше на внѣшней симпатичности лицъ, чѣмъ на ихъ заслугахъ. Иногда, встрѣчая на улицѣ рабочихъ, уволенныхъ изъ его бодеги, онъ возмущался, что они ему не кланяются. "Эй, ты!-- говорилъ онъ повелительно;-- хоть ты больше и не служишь у меня, но твой долгъ кланяться мнѣ всегда, потому что я былъ твоимъ хозяиномъ".
И этотъ то донъ Пабло, который, благодаря промышленному могуществу, накопленному его предками, и несдержанности характера, былъ кошмаромъ тысячи людей, проявлялъ необычное смиреніе и доходилъ до низкопоклонства, когда какое-нибудь духовное лицо или монахи различныхъ орденовъ, находящихся въ Хересѣ, посѣщали его въ конторѣ. Онъ пытался стать на колѣни, чтобъ поцѣловать имъ руки, и не дѣлалъ этого только потому, что они препятствовали ему съ добродушной улыбкой; съ чувствомъ удовлетворенія указывалъ онъ на то, что посѣтители говорятъ ему ты въ присутствіи служащихъ, называя его Паблито, какъ въ тѣ времена, когда онъ былъ ихъ питомцемъ.
Іисусъ и Святая Матеръ Его выше всѣхъ коммерческихъ предпріятій! Они охраняли интересы дома и его самого, а онъ, простой грѣшникъ, ограничивался тѣмъ, что принималъ ихъ внушенія. Имъ были обязаны удачей первые Дюпоны, и донъ Пабло страстно желалъ загладитъ своимъ усердіемъ равнодушіе къ религіи своихъ предковъ. Небесные покровители внушили ему мысль устроить фабрику коньяку, расширившую обороты фирмы; они же дѣлали то, что марка Дюпонъ, съ помощью анонсовъ, распространялась по всей Испаніи, не боясь конкурренціи, огромная милость, за которую онъ благодарилъ каждый годъ, отдѣляя частъ прибыли на поддержку новыхъ религіозныхъ орденовъ, основывающихся въ Хересѣ, или помогая своей матери, благородной доннѣ Эльвирѣ, которая всегда ремонтировала какія-нибудь часовни или дѣлала драгоцѣнные покровы для какой-нибудь Богоматери.
Надъ религіозными чудачествами дона Пабло смѣялся весь городъ; но многіе смѣялись съ нѣкоторымъ страхомъ, ибо, завися болѣе или менѣе отъ промышленнаго могущества фирмы, нуждались въ его помощи и боялись его гнѣва.
Монтенегро помнилъ всеобщее изумленіе, когда, въ прошломъ году, одна изъ сторожевыхъ собакъ укусила нѣсколькихъ рабочихъ. Дюпонъ прибѣжалъ къ нимъ на помощь и, боясь, чтобы укушеніе не вызвало бѣшенства, онъ, въ предупрежденіе его, велѣлъ дать имъ немедленно пилюли изъ чудотворнаго образа, хранившагося у его матери. Это было настолько нелѣпо, что Ферминъ, самъ присутствовавшій при этомъ, съ теченіемъ времени началъ сомнѣваться въ достовѣрности этого факта. Правда, тотъ же донъ Пабло щедро заплатилъ за путешествіе больныхъ къ извѣстному врачу и за леченіе у него. Дюпонъ, когда ему говорили объ этомъ случаѣ, объяснилъ свое поведеніе съ поразительной простотой: "Сначала -- Вѣра; потомъ -- Наука, которая иногда дѣлаетъ великія дѣла, но только съ дозволенія Божія".
Ферминъ удивлялся непослѣдовательности этого человѣка, опытнаго дѣльца, ведущаго крупное предпріятіе, унаслѣдованное отъ предковъ, расширяя его смѣлыми начинаніями, путешествовавшаго и довольно культурнаго, и тѣмъ не менѣе способнаго на величайшія несообразности въ дѣлѣ религіи, вѣрующаго въ сверхъестественное вмѣшательство съ простодушіемъ монастырскаго послушника.
Дюпонъ, проводивъ двоюроднаго брата и его друзей по всей бодегѣ, рѣшилъ удалиться, словно его хозяйское достоинство позволяло ему показать только самую выдающуюся часть фирмы. Луисъ долженъ былъ показать имъ остальные отдѣлы, коньячный заводъ, отдѣленія укупорки; а у него были дѣла въ конторѣ. И простившись съ гостями, грозный Дюпонъ сдѣлалъ своему служащему знакъ слѣдовать за собой.
Выйдя изъ бодеги, донъ Пабло остановился; оба они, съ непокрытыми головами, стояли посреди эспланады.
-- Вчера я тебя не видѣлъ, -- сказалъ Дюпонъ, нахмуривъ брови, и щеки его покраснѣли.
-- Я не могъ притти, донъ Пабло. Опоздалъ, задержали друзья...
-- Объ этомъ-то мы и поговоримъ. Ты знаешь, какой вчера былъ праздникъ? Ты бы пришелъ въ умиленіе, присутствуя на немъ.
И съ внезапнымъ восторгомъ, забывъ свою досаду, онъ началъ, съ наслажденіемъ художника, разсказывать о вчерашней церемоніи въ церкви тѣхъ, кого онъ нарицательно называлъ Отцами. Первое воскресенье мѣсяца: необычайный праздникъ. Полный храмъ, служащіе и рабочіе фирмы Дюпонъ были со своими семьями, почти всѣ (а, Ферминъ?) почти всѣ; отсутствовали очень немногіе. Проповѣдь произносилъ падре Урицабалъ, великій ораторъ, ученый, заставившій плакать всѣхъ (а, Монтенегро?) всѣхъ!.. кромѣ тѣхъ, кого не было. А затѣмъ наступилъ самый трогательный актъ. Онъ, въ качествѣ главы дома, приблизился къ алтарю, окруженный своей матерью, женой, двумя братьями, прибывшими изъ Лондона; за ними слѣдовалъ главный штабъ фирмы, а дальше всѣ, ѣвшіе хлѣбъ Дюпоновъ, со своими семействами, а наверху, на хорахъ, органъ игралъ нѣжнѣйшія мелодіи. Донъ Пабло воодушевлялся, вспоминая о красотѣ праздника; глаза его блестѣли, влажные отъ волненія, и онъ вдыхалъ воздухъ, какъ будто еще ощущалъ запахъ воска и ладона, и ароматъ цвѣтовъ, положенныхъ его садовникомъ на алтарь.
-- И какъ хорошо на душѣ послѣ такого праздника!-- прибавилъ онъ съ восхищеніемъ.-- Вчера былъ одинъ изъ лучшихъ дней моей жизни. Можетъ ли быть что-нибудь болѣе святое? Воскрешеніе добрыхъ временъ, простыхъ обычаевъ; господинъ, причащающійся вмѣстѣ съ слугами. Теперь ужъ нѣтъ господъ, какъ въ старину, но богачи, крупные промышленники, коммерсанты должны подражать примѣру старины и являться передъ Богомъ въ сопровожденіи всѣхъ тѣхъ, кому они даютъ хлѣбъ.
Но тутъ же, переходя отъ растроганности къ гнѣву, съ внезапностью импульсивной натуры, онъ взглянулъ на Фермина, какъ будто до сихъ поръ, говоря о праздникѣ, забылъ о немъ.
-- А ты не пришелъ!-- воскликнулъ онъ, краснѣя отъ негодованія, и смотря на него съ раздраженіемъ.-- Почему? Но не лги: предупреждаю тебя, я все знаю.
И онъ продолжалъ говорить въ угрожающемъ тонѣ. Впрочемъ, онъ самъ виноватъ, если ему приходится терпѣть неповиновеніе въ собственной конторѣ. У него было два служащихъ-еретика, французъ и норвежецъ, ведущихъ иностранную корреспонденцію, которые, подъ тѣмъ предлогомъ, что они не католики, подавали дурной примѣръ, не присутствуя на воскресныхъ службахъ. И Ферминъ, на основаніи того, что путешествовалъ, жилъ ихъ Лондонѣ и прочелъ нѣсколько книжонокъ, отравившихъ его душу, считалъ себя вправѣ подражать имъ. Можетъ быть, онъ иностранецъ? Или его не крестили при рожденіи? Или онъ считалъ себя выше остальныхъ, оттого что ѣздилъ въ Англію на счетъ его покойнаго отца?..
-- Но этому будетъ положенъ конецъ, -- продолжалъ Дюпон, возбуждаясь собственными словами.-- Если эти иностранцы не пожелаютъ ходить въ церковь, какъ всѣ, я ихъ уволю: не желаю, чтобъ они подавали дурной примѣръ въ моемъ домѣ и служили тебѣ предлогомъ для еретическихъ дѣяній.
Монтенегро эти угрозы не внушали страха. Онъ слышалъ ихъ много разъ: послѣ воскреснаго торжественнаго служенія, хозяинъ всегда говорилъ объ увольненіи иностранцевъ; но затѣмъ коммерческія соображенія заставляли его смягчить рѣшеніе, въ виду цѣнныхъ услугъ, оказываемыхъ ими въ конторѣ.
Но Ферминъ встревожился, когда донъ-Пабло, измѣнившись въ лицѣ и съ холодной ироніей, настойчиво началъ спрашивать его, гдѣ онъ провелъ вчерашній день.
-- Ты думаешь, я не знаю, -- продолжалъ онъ.-- Не оправдывайся, Ферминъ, не лги. Я вѣдь все знаю. Хозяинъ-христіанинъ долженъ заботиться не только о тѣлѣ, но и о душѣ своихъ служащихъ. Мало того, что ты бѣжалъ отъ Дома Господня, ты провелъ день съ этимъ Сальватьеррой, только что освобожденнымъ изъ тюрьмы, гдѣ онъ долженъ бы оставаться до конца своихъ дней.
Монтенегро возмутился презрительнымъ тономъ, которымъ Дюпонъ говорилъ объ его учителѣ. Онъ поблѣднѣлъ отъ гнѣва и, вздрогнувъ, какъ отъ удара, взглянулъ вызывающе въ глаза патрону.
-- Донъ Фернандо Сальватьерра, -- сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ, дѣлая усилія, чтобы сдержатъ негодованіе, -- былъ моимъ учителемъ, и я ему многимъ обязанъ. Кромѣ того, онъ лучшій другъ моего отца, и я былъ бы безсердечнымъ негодяемъ, если бъ не навѣстилъ его послѣ его несчастья.
-- Твой отецъ!-- воскликнулъ донъ Пабло.-- Простофиля, который никогда не научится жить! Никто не смѣетъ затронуть этого стараго бунтаря! Спросилъ бы я его, много-ли онъ заработалъ тѣмъ, что бродилъ по горамъ и по улицамъ Кадикса, паля изъ ружья за Федеративную республику и своего дона Фернандо. Если бъ мой отецъ не цѣнилъ его за простоту и порядочность, онъ, вѣрнѣе, умеръ бы съ голода, а ты, вмѣсто того, чтобы быть бариномъ, копалъ бы землю въ виноградникѣ.
-- Однако, вашъ собственный отецъ, донъ Пабло, -- сказалъ Ферминъ, -- тоже былъ другомъ Сальватьерры и не разъ прибѣгалъ къ нему за помощью въ эпоху пронунсіаменто и кантоновъ.
-- Мой отецъ! -- возразилъ донъ Пабло нѣсколько неувѣренно. -- Ну, онъ былъ, какимъ былъ: сыномъ революціонной эпохи и нѣсколько равнодушнымъ къ тому, что должно быть самымъ главнымъ для человѣка: къ религіи. Къ тому же, Ферминъ, времена измѣнились; многіе изъ тогдашнихъ революціонеровъ были людьми заблуждающимися, но прекрасной души. Я зналъ нѣкоторыхъ, которые не пропускали обѣдни и были святыми, ненавидящими царей, но почитающими служителей Божіихъ. Ты думаешь, Ферминъ, что меня пугаетъ республика? Я больше республиканецъ, чѣмъ ты; я человѣкъ современный.
И, съ безпорядочными жестами, ударяя себя въ грудь, онъ заговорилъ о своихъ убѣжденіяхъ. Онъ не сочувствовалъ ни одному изъ теперешнихъ правительствъ, въ концѣ концовъ, всѣ они состояли изъ воровъ и, въ смыслѣ религіозной вѣры, изъ лицемѣровъ, дѣлающихъ видъ, что поддерживаютъ католицизмъ, потому что считали его силой. Монархія -- это соціальное знамя, какъ говорилъ его другъ, падре Уризабалъ. Пожалуй; но онъ не придаетъ значенія знаменамъ и цвѣтамъ; самое главное, чтобы надо всѣмъ былъ Богъ, чтобы Христосъ царилъ, при монархіи-ли, при республикѣ-ли, и чтобы правители были покорными сынами папы. Республика его не пугала. Онъ съ большимъ сочувствіемъ относился къ южноамериканскимъ республикамъ, идеальнымъ и счастливымъ народамъ, гдѣ образъ Непорочнаго Зачатія быль главнокомандующимъ войсками, и гдѣ сердце Іисуса изображалось на знаменахъ и мундирахъ солдатъ, а правительства составлялись подъ мудрымъ внушеніемъ святыхъ Отцовъ. Что до него, то такая республика можетъ наступитъ, когда угодно. Ради торжества ея, онъ пожертвовалъ бы половиной своего состоянія.
-- Говорю тебѣ, Ферминъ, что я большій республиканецъ, чѣмъ ты, и всѣмъ сердцемъ былъ бы съ тѣми славными людьми, которыхъ зналъ мальчикомъ и на которыхъ смотрѣлъ, какъ на санкюлотовъ, хотя они были прекрасными людьми. Но теперешній Сальватьерра, и всѣ эти молокососы, которые его слушаютъ, интриганы, которымъ кажется уже мало бытъ республиканцами, и которые говорятъ о равенствѣ, о томъ, чтобы раздѣлить все, и заявляютъ, что религія существуетъ только для старухъ!
Дюпонъ широко раскрылъ глаза, чтобы выразитъ удивленіе и отвращеніе, внушаемыя ему новыми революціонерами.
-- И не думай, Ферминъ, что я изъ тѣхъ, которые боятся того, что Сальватьерра и его друзья называютъ соціальными требованіями. Ты знаешь, что я не скандалю изъ за денежныхъ вопросовъ. Пустъ рабочіе попросятъ прибавки поденной платы на нѣсколько сантимовъ или еще перерывъ, чтобы выкурить лишнюю сигару. Если можно, я дамъ, потому что, благодаря Господа, который меня оберегаетъ, меньше всего я могу пожаловаться на недостатокъ денегъ. Я не таковъ, какъ другіе хозяева, живущіе за счетъ трудового пота бѣдняка. Нужно милосердіе, побольше милосердія! Чтобы видѣли, что христіанство служитъ руководствомъ для всѣхъ. Но что во мнѣ переворачиваетъ всю душу, такъ это разговоры, будто-бы всѣ равны, какъ будто не существуетъ іерархіи на самомъ небѣ; о справедливости всякихъ требованій, какъ будто, помогая бѣдному, я дѣлаю не больше того, что долженъ, и мое даяніе -- не доброе дѣло. А больше всего, меня возмущаетъ эта адская манія идти противъ Бога, отнимать у бѣдняка его религіозныя чувства, дѣлать отвѣтственной за все существующее зло Церковь, тогда какъ оно исключительно дѣло проклятаго либерализма.
Донъ Пабло возмущался невѣріемъ мятежниковъ. Въ этомъ онъ былъ непримиримъ. Сальватьерру и всѣхъ противниковъ религіи онъ встрѣтитъ лицомъ къ лицу. Въ домѣ своемъ онъ готовъ терпѣть все, кромѣ этого. Онъ еще дрожалъ отъ гнѣва, вспоминая, какъ, двѣ недѣли назадъ, уволилъ бочара, развращеннаго чтеніемъ безумца, котораго засталъ хвастающимся своимъ невѣріемъ передъ товарищами.
-- Представь себѣ, онъ говорилъ, что религія это порожденіе страха и невѣжества, что человѣкъ въ первобытныя времена не вѣрилъ ни во что сверхъественное, но что, не будучи въ состояніи объяснитъ тайны нѣкоторыхъ явленій: молніи, грома, пожара и смерти, онъ выдумалъ Бога. Право, не знаю, какъ я сдержался и не надавалъ ему пощечинъ. А кромѣ этихъ глупостей, онъ былъ славнымъ парнемъ, знающимъ свое дѣло. Но онъ хорошо наказанъ, потому что въ Хересѣ никто не даетъ ему работы, чтобы не раздражить меня, зная, что я прогналъ его изъ своего дома, и теперь онъ бродитъ по свѣту и грызетъ локти съ голода. Кончитъ тѣмъ, что будетъ бросать бомбы, какъ кончаютъ всѣ, отрицающіе Бога.
Довъ Пабло и его служащій медленно дошли до конторы.
-- Знай мое рѣшеніе, Ферминъ, -- сказалъ Дюпонъ, прежде чѣмъ войти.-- Я люблю тебя ради твоей семьи, и потому, что мы были почти друзьями дѣтства. Кромѣ того, ты почти что братъ моего кузена Луиса. Но ты знаешь меня: Богъ выше всего; ради него я способенъ бросить свою семью. Если ты чѣмъ нибудь недоволенъ, скажи; если тебѣ мало жалованья, говори. Я не торгуюсь съ тобой, потому что ты мнѣ симпатиченъ, несмотря на свои глупости. Но не пропускай обѣдни по воскресеньямъ, удались отъ полоумнаго Сальватьерры и всѣхъ пропащихъ людей, присоединяющихся къ нему. А если не сдѣлаешь этого, мы поссоримся, и знаешь, Ферминъ, мы съ тобой плохо кончимъ.
Дюпонъ вошелъ въ кабинетъ, и туда торопливо вбѣжалъ донъ Рамонъ, завѣдующій публикаціями, съ связкой бумагъ, которыя представилъ своему патрону съ улыбкой стараго царедворца.
Монтенегро видѣлъ изъ-за своего стола, какъ патронъ говорилъ съ начальникомъ конторы, перебирая бумаги и задавая вопросы о дѣлахъ, съ выраженіемъ, свидѣтельствующимъ, что всѣ его способности сосредоточены на служеніи дѣлу.
Прошло больше часу, когда Ферминъ услышалъ, что патронъ зоветъ его. Нужно было разобрать одинъ счетъ съ конторой другой бодеги: крупное дѣло, котораго нельзя было обсудитъ по телефону, и Дюпонъ посылалъ Монтенегро, какъ довѣренное лицо. Донъ Пабло, уже успокоившійся за работой, видимо хотѣлъ загладить этимъ отличіемъ суровость, съ которой отнесся къ молодому человѣку.
Ферминъ надѣлъ пальто и шляпу и вышелъ, не спѣша, такъ какъ располагалъ цѣлымъ днемъ для выполненія своего порученія. Хозяинъ не былъ требователенъ въ работѣ. когда видѣлъ повиновеніе. На улицѣ, ноябрьское солнце, нѣжное и мягкое, какъ весной, заливало золотымъ бѣлые дома съ зелеными балконами, прорѣзывающіе линіей своихъ африканскихъ террасъ, темно-синее небо.
Навстрѣчу Монтенегро показался стройный всадникъ въ крестьянскомъ платьѣ. Это былъ смуглый юноша, одѣтый, какъ контрабандисты или благородные бандиты, существующіе только въ народныхъ сказаніяхъ. Конь его шелъ рысью и полы его короткаго камзола изъ Гразалемскаго сукна, съ черными бархатными отворотами, обшитыми шелковыми шнурами, и съ карманами въ видѣ полумѣсяца, на красной подкладкѣ, развѣвались по вѣтру. Шляпа съ широкими и прямыми полями держалась на завязкахъ. Обутъ онъ былъ въ сапоги изъ желтой кожи съ большими шпорами, и ноги предохранялись отъ холода мѣховыми шароварами, вродѣ широкаго фартука, прикрѣпленнаго ремнями. Спереди на сѣдлѣ былъ привязанъ темный плащъ изъ грубой шерстяной ткани, а въ торокахъ мѣшки; сбоку у него болталось двуствольное ружье, спускавшееся вдоль брюха лошади. Онъ ѣхалъ очень красиво, съ изяществомъ араба, точно родился на спинѣ скакуна, и конь и всадникъ составляли одно цѣлое.
-- Oлe! кавалеръ! -- крикнулъ Ферминъ, узнавъ его.-- Здорово, Рафаэхильо!
Всадникъ остановилъ коня, натянувъ поводья такъ, что тотъ поднялся на дыбы.
-- Славное животное! -- сказалъ Монтенегро, похлопывая по шеѣ скакуна.
И молодые люди молча любовались безпокойной нервностью лошади, съ чувствомъ людей, любящихъ верховую ѣзду, какъ лучшее удовольствіе человѣка, и считающихъ лошадь лучшимъ другомъ.
Монтенегро, несмотря на сидячую жизнь конторщика, чувствовалъ, какъ въ немъ просыпается атавистическій восторгъ при видѣ породистаго коня; онъ испытывалъ восхищеніе африканскаго кочевника передъ этимъ животнымъ, вѣчнымъ спутникомъ его бродячей жизни. Изъ всего богатства своего патрона дона Пабло, онъ завидовалъ только двѣнадцати лошадямъ, самыхъ дорогихъ и извѣстныхъ заводовъ Хереса, стоящимъ въ его конюшняхъ. Даже этотъ тучный человѣкъ, не воодушевлявшійся, повидимому, ничѣмъ, кромѣ религіи и своей бодеги, мгновенно забывалъ и Бога и коньякъ, при видѣ чужой красивой лошади, и довольно улыбался, когда его хвалили, какъ перваго наѣздника въ Хересѣ.
Рафаэль былъ управляющимъ на мызѣ Матанцуэла, драгоцѣнномъ помѣстьѣ, остававшемся еще у Луиса Дюпонъ, безпутнаго и расточительнаго двоюроднаго брата дона Пабло. Наклонившись надъ шеей коня, онъ разсказывалъ Фермину о своей поѣздкѣ въ Хересъ.
-- Пріѣхалъ за кое-какими дѣлишками, и тороплюсь. Но раньше, чѣмъ возвращаться, хочу завернуть на виноградникъ, повидать твоего отца. Мнѣ чего-то не хватаетъ, когда я не вижу крестнаго.
Ферминъ лукаво улыбнулся.
-- А сестру мою не повидаешь? Развѣ тебѣ тоже чего-то не хватаетъ, когда ты нѣсколько дней не видишь Марію де-ла-Луцъ.
-- Ну, натурально, -- сказалъ юноша, покраснѣвъ.
И какъ бы внезапно устыдившись, пришпорилъ лошадь.
-- Господь съ тобой, Ферминильо, смотри пріѣзжай какъ-нибудь на мызу.
Монтенегро смотрѣлъ, какъ онъ быстро удалялся, внизъ по улицѣ, по направленію къ полю.
-- Это большой младенецъ! -- думалъ онъ.-- Какое дѣло этому Сальватьерри, до того, что міръ плохо устроенъ, и зачѣмъ ему нужно, какъ говорится, вывернуть все на изнанку!
Монтенегро пошелъ по Широкой улицѣ, главной въ городѣ, съ домами ослѣпительной бѣлизны. Величественныя ворота XVII вѣка были тщательно выбѣлены такъ же, какъ щиты съ гербами на замочныхъ камняхъ. Завитки и жилки обработаннаго камня скрывались подъ слоемъ извести. На зеленыхъ балконахъ въ эти утренніе часы появлялись головы смуглыхъ женщинъ, съ большими черными глазами и цвѣтами въ волосахъ.
Ферминъ шелъ по широкому троттуару, окаймленному двумя рядами пыльныхъ апельсиновыхъ деревьевъ. Окна главныхъ клубовъ, лучшихъ кафе города, открывались на улицу. Монтенегро заглянулъ внутрь Клуба Наѣздниковъ. Это было самое извѣстное общественное собраніе въ Хересѣ, центръ богатыхъ людей, прибѣжище молодежи, рожденной обладательницей имѣній и бодегъ. По вечерамъ почтенное собраніе бесѣдовало о лошадяхъ, женщинахъ и охотничьихъ собакахъ. Другихъ темъ для разговора не существовало. На столахъ валялось нѣсколько газетъ, а въ самомъ темномъ углу конторы стоялъ шкапъ съ книгами въ кричащихъ переплетахъ съ золотомъ, дверцы котораго никогда не раскрывались. Сальватьерра называлъ это общество богачей "Марокскимъ Атенеумомъ".
Пройдя нѣсколько шаговъ, Монтенегро увидѣлъ идущую ему навстрѣчу женщину, которая своей живой походкой, вызывающимъ выраженіемъ лица и возбуждающими тѣлодвиженіями, приводила въ смущеніе всю улицу. Мужчины замедляли шаги, чтобы видѣть ее, и провожали ее глазами; женщины отворачивали голову съ подчеркнутымъ презрѣніемъ и, когда она проходила, шептались, указывая на все пальцемъ. На балконахъ дѣвушки кричали со смѣхомъ что-то въ комнаты, и оттуда поспѣшно выходили другія, заинтересованныя звономъ.
Ферминъ улыбался, замѣчая любопытство и скандалъ, вызываемый этой женщиной. Изъ-за кружевъ ея мантильи виднѣлись кудри рыжихъ волосъ, а подъ черными жгучими глазами маленькій розовый носикъ точно бросалъ всѣмъ вызовъ граціозной гримаской. Дерзость, съ которой она подбирала юбку, обрисовывая волнистыя линіи своего тѣла и оставляя открытыми большую частъ чулокъ, раздражала женщинъ.
-- Да благословитъ васъ Богъ, прелестная маркизочка! -- сказалъ Ферминъ, пересѣкая ей дорогу.
Онъ распахнулъ пальто и принялъ видъ галантнаго кавалера, довольный тѣмъ, что могъ остановить на центральной улицѣ, на виду у всѣхъ, женщину, вызывавшую такой скандалъ.
-- Я уже больше не маркиза, голубчикъ, -- возразила она, мило пришепетывая.-- Я нынче вывожу свиней -- и очень довольна.
Они были на ты, какъ добрые товарищи, и улыбались другъ другу съ откровенностью молодости, не смотря по сторонамъ, но радуясь при мысли о томъ, что много глазъ устремлено на нихъ. Она говорила съ жестами, грозила ему розовыми пальчиками, всякій разъ, какъ онъ говорилъ что нибудь сильное, и сопровождала свой смѣхъ по-дѣтски топоча каблуками, когда онъ восхвалялъ ея красоту.
-- Все тотъ же. Но какъ же ты похорошѣлъ, миленькій!.. Приходи ко мнѣ когда нибудь: ты знаешь вѣдь, что я тебя люблю... такъ, по хорошему, какъ братца. Подумать, что этотъ болванъ, мой мужъ ревновалъ меня къ тебѣ... Придешь?
-- Подумаю. Не хочется ссориться съ свинымъ торговцемъ.
Молодая женщина залилась звонкимъ смѣхомъ.
-- Онъ настоящій кабальеро. Знаешь, Ферминъ? Онъ въ своемъ горномъ камзолѣ стоитъ больше всѣхъ этихъ господчиковъ изъ "Наѣздниковъ". Я стою за народъ; я совсѣмъ гитана.
И хлопнувъ слегка Фермина по щекѣ нѣжной ручкой, она пошла дальше, нѣсколько разъ оборачиваясь, чтобы улыбнуться Фермину, слѣдившему за ней глазами.
-- Жаль бабенку!-- сказалъ онъ про себя.-- Голова у нея птичья, но она добрѣе всѣхъ въ семьѣ.
Монтенегро продолжалъ путъ подъ удивленными взглядами и лукавыми улыбками присутствовавшихъ при его разговорѣ съ Маркизочкой.
На Новой площади онъ прошелъ между стоящими тамъ обычно группами: комиссіонерами по продажѣ вина и скота, торговцами хлѣбомъ, рабочими при бодегахъ, не имѣющими мѣста, сухими и опаленными солнцемъ поденщиками, дожидающимися найма.
Изъ одной группы отдѣлился мужчина и крикнулъ:
-- Донъ Ферминъ! Донъ Ферминъ!
Это былъ купоръ изъ бодеги Дюпонъ.
-- Я ужъ больше не у васъ, знаете? Разсчитали нынче утромъ. Когда я пришелъ въ бодегу, завѣдующій отъ имени дона Пабло, сказалъ мнѣ, что я больше не нуженъ. Это послѣ четырехъ то лѣтъ работы и хорошаго поведенія! Гдѣ же тутъ справедливость, донъ Ферминъ?
Видя, что тотъ глазами спрашиваетъ о причинѣ немилости, купоръ возбужденно продолжалъ:
-- Во всемъ виновато проклятое ханжество. Знаете, въ чемъ мое преступленіе? Не пошелъ отдать бумажку, которую мнѣ дали въ субботу вмѣстѣ съ разсчетомъ.
И, точно Монтенегро неизвѣстны были обычаи дома, бѣдный малый подробно разсказалъ о случившемся. Въ субботу, когда рабочіе бодеги получали недѣльный разсчетъ, завѣдующій вручалъ имъ всѣмъ по бумажкѣ -- приглашеніе на слѣдующій день къ обѣднѣ, на которой присутствовала семья Дюпонъ, въ церкви св. Игнатія. Если служба была съ общимъ причастіемъ, то отъ приглашенія ни въ коемъ случаѣ нельзя было отказаться. Въ воскресенье, завѣдующіе отдѣленіями бодеги отбирали у каждаго рабочаго бумажку у входа въ церковь, и. пересчитавъ ихъ, по именамъ узнавали, кого не было.
-- А я не пошелъ вчера, донъ-Ферминъ; не пошелъ, какъ и въ прочіе дни: не хочется мнѣ рано вставать по воскресеньямъ, потому что въ субботу вечеромъ пріятно пропуститъ рюмочку-другую съ товарищами. Для чего же и работаешь, какъ не для того, чтобъ малость повеселиться?.. Кромѣ того, развѣ онъ не господинъ себѣ въ воскресенье? Хозяинъ платитъ ему за работу; онъ работаетъ, и ему незачѣмъ урѣзывать свой день отдыха.
-- Развѣ это справедливо, донъ-Ферминъ? За то что я не ломаю комедіи, какъ всѣ эти... шпіоны и лизоблюды, которые ходятъ на обѣдни дона-Пабло со всѣмъ семействомъ и причащаются, прокутивъ цѣлую ночь, меня выбрасываютъ на улицу. Будьте откровенны; скажите правду: если вы работаете, какъ собака, развѣ вы негодяй? Не такъ-ли, кабальеро?
И онъ обернулся къ кучкѣ товарищей, издали слушавшихъ его слова, сопровождая ихъ проклятьями Дюпону.
Ферминъ удалился съ нѣкоторой поспѣшностью. Инстинктъ самосохраненія подсказывалъ ему, что опасно оставаться среди людей, ненавидѣвшихъ его принципала.
И идя къ конторѣ, гдѣ его дожидались со счетами, онъ думалъ о вспыльчивости Дюпона, о его религіозномъ рвеніи, точно изсушавшимъ его душу.
-- А, въ сущности, онъ не дурной, -- пробормоталъ онъ. Дурной, нѣтъ. Ферминъ вспоминалъ капризную и безпорядочную щедрость, съ которой онъ иногда помогалъ людямъ въ несчастьѣ. Но доброта его была какая-то узкая; онъ раздѣлялъ бѣдныхъ на касты, и взамѣнъ денегъ требовалъ безусловнаго подчиненія тому, что онъ думалъ и любилъ. Онъ былъ способенъ возненавидѣть собственную семью, извести ее голодомъ, если бъ думалъ этимъ служитъ своему Богу, Богу, къ которому питалъ громадную благодарность за то, что онъ помогалъ процвѣтанію дѣлъ фирмы и былъ поддержкой соціальнаго строя.