Когда донъ-Пабло Дюпонъ ѣздилъ со своей семьей пронести день на знаменитомъ виноградникѣ въ Марчамалѣ, однимъ изъ его развлеченій было показывать сеньора Фермина, старичка приказчика, отцамъ іезуитамъ или братьямъ доминиканцамъ, безъ присутствія коихъ не считалъ возможной ни одной удачной поѣздки.
-- Ну-ка, сеньоръ Ферминъ, -- говорилъ онъ, вытаскивая старика на широкую площадку, простиравшуюся передъ постройками Марчамалы, составлявшими почти цѣлый городокъ.-- Покажите-ка свой голосъ; но только покрѣпче, какъ въ тѣ времена, когда вы были изъ красныхъ и шли походомъ въ горы.
Приказчикъ улыбался, видя, что хозяину и его спутникамъ въ сутанахъ или капюшонахъ доставляетъ большое удовольствіе послушать его; но по его улыбкѣ хитраго крестьянина нельзя было узнать, потѣшается ли онъ надъ ними, или польщенъ довѣріемъ барина. Довольный доставить минуту отдыха парнямъ, согнувшимся надъ лозами, сбросивъ пиджаки, и поднимавшими свои тяжеленныя мотыки, онъ подходилъ съ комической важностью къ изгороди площадки и издавалъ протяжный, громоподобный крикъ:
-- Закурива-а-ай!
Сталь мотыкъ переставала сверкать между виноградныхъ лозъ, и длинная вереница рабочихъ, въ растегнутыхъ рубахахъ, потирала руки, затекшія отъ ручки инструмента, и медленно доставала изъ за пояса принадлежности для куренія.
Старикъ слѣдовалъ ихъ примѣру, съ загадочной улыбкой принимая похвалы господъ своему громовому голосу и повелительному тону, какимъ отдавалъ приказанія, свертывалъ сигару и курилъ ее не торопясь, чтобы бѣднягамъ выдалось нѣсколько минутъ отдыха за счетъ добраго настроенія хозяина.
Когда отъ сигары оставался одинъ хвостикъ, господамъ предстояло новое развлеченіе. Онъ снова придавалъ своей походкѣ умышленную деревянность, и дрожащее эхо разносило его голосъ къ ближнимъ холмамъ:
-- Начина-а-ай!..
При этомъ традиціонномъ призывѣ къ возобновленію работъ, люди снова сгибались и надъ головами ихъ начинали поблескивать инструменты, всѣ сразу, мѣрными взмахами.
Сеньоръ Ферминъ былъ одной изъ достопримѣчательностей Марчамалы, которую донъ-Пабло показывалъ своимъ гостямъ. Всѣ смѣялись надъ его прибаутками, надъ забавными и рѣдкими выраженіями въ его рѣчахъ, надъ мнѣніями высказываемыми напыщеннымъ тономъ, и старикъ принималъ ироническія похвалы господъ съ простотой андалузскаго крестьянина, живущаго еще точно въ феодальную эпоху, рабомъ хозяина, задавленнымъ крупной собственностью, безъ ворчливой независимости мелкаго земледѣльца, считающаго землю своей.
Кромѣ того, сеньоръ Ферминъ чувствовалъ себя привязаннымъ на весь остатокъ своихъ дней къ семьѣ Дюпонъ. Онъ видѣлъ дона-Пабло въ пеленкахъ и, хотя относился къ нему съ почтеніемъ, внушаемымъ его властнымъ характеромъ, но все видѣлъ въ немъ по прежнему ребенка и съ отеческой добротой принималъ всѣ его выходки.
Приказчикъ пережилъ ранѣе періодъ тяжелой нищеты. Въ молодости онъ былъ виноградаремъ, захвативъ еще хорошія времена, тѣ времена, когда на работу ѣздили въ полуколяскахъ и копали землю въ лаковыхъ башмакахъ, какъ меланхолически говорилъ старый винодѣлъ фирмы Дюпонъ.
Достатокъ дѣлалъ тогдашнихъ рабочихъ великодушными; они думали о высокихъ матеріяхъ, которыхъ не могли опредѣлить, но величіе которыхъ смутно предчувствовали. Сверхъ того, вся нація переживала періодъ революцій. Недалеко отъ Хереса, въ невидимомъ морѣ, сонное дыханіе котораго доносилось до самыхъ виноградниковъ, правительственныя суда палили изъ пушекъ, возвѣщая королевѣ, чтобы она покинула свой тронъ. Перестрѣлка въ Алколеѣ, на томъ концѣ Андадузіи, разбудила всю Испанію; "незаконнорожденная порода" бѣжала, жизнь стала лучше, и вино казалось вкуснѣе при мысли о томъ, что (утѣшительная иллюзія!) каждый обладаетъ маленькой частицей власти, удерживаемой ранѣе однимъ лицомъ. А затѣмъ, какая лестная музыка для бѣдныхъ! сколько похвалъ и преклоненія предъ народомъ, который нѣсколько мѣсяцевъ назадъ не былъ ничѣмъ, а теперь сталъ всѣмъ!
Сеньоръ Ферминъ волновался при воспоминаніи объ этой счастливой эпохѣ, совпавшей съ его женитьбой на б ѣ дной мученицѣ, какъ онъ называлъ свою покойную жену. Товарищи по работѣ каждый вечеръ собирались въ тавернахъ читать газеты, и кувшинъ съ виномъ ходилъ безъ страха, съ щедростью хорошаго и правильно распредѣляемаго заработка. Соловей неутомимо перелеталъ съ мѣста на мѣсто, принимая города за лѣса, и его божественное пѣніе сводило съ ума людей, заставляя ихъ съ криками требовать республики... но только федеративной... федеративной, или никакой! Рѣчи Кастелара, читаемыя на ночныхъ собраніяхъ, съ его проклятіями прошлому и гимнами матери, домашнему очагу, всѣмъ нѣжнымъ чувствамъ, волнующимъ простую душу народа, заставляли упасть не одну слезу въ рюмку съ виномъ. Затѣмъ, каждые четыре дня приходило напечатанное на отдѣльномъ листѣ, съ короткими строчками, какое-нибудь письмо "гражданина Роке Барсіа къ его друзьямъ", съ частыми восклицаніями: "слушай меня хорошенько, народъ", "приблизься, бѣднякъ, и я раздѣлю твой холодъ и голодъ", разнѣживающими виноградарей, внушая имъ глубокое довѣріе къ сеньору, обращавшемуся къ нимъ съ такой братской простотой. И чтобы стряхнуть съ себя этотъ лиризмъ, они повторяли замысловатыя фразы патріархальнаго Ореиса, остроты маркиза Альбаиды, маркиза, бывшаго съ ними, съ виноградарями и батраками, привыкшими съ нѣкоторымъ суевѣрнымъ страхомъ почитать ихъ, какъ существъ, рожденныхъ на другой планетѣ, аристократовъ, владѣющихъ почвой Андалузіи. Священное уваженіе къ іерархіи, унаслѣдованное отъ предковъ и проникшее до самыхъ нѣдръ ихъ души за долгіе вѣка рабства, вліяло на воодушевленіе этихъ гражданъ, все время говорившихъ о равенствѣ.
Больше всего въ юношескихъ восторгахъ сеньору Фермину льстило общественное положеніе революціонныхъ вождей. Никто не былъ простымъ рабочимъ, и онъ цѣнилъ это, какъ достоинство новыхъ ученій. Самые знаменитые поборники "идеи" происходили изъ классовъ, которые онъ почиталъ съ атавистической преданностью. Это были сеньоры изъ Кадикса, привыкшіе къ праздной и веселой жизни большого порта; кабальеро изъ Хереса, владѣльцы помѣстій, отличные наѣздники, прекрасно владѣющіе оружіемь и неутомимые кутилы, даже священники увлекались движеніемъ, утверждая, что Христосъ былъ первымъ республиканцемъ и, умирая на крестѣ, сказалъ что-то, вродѣ "Свобода, Равенство и Братство".
И сеньоръ Ферминъ не колебался, когда отъ митинговъ и читаемыхъ вслухъ газетныхъ разглагольствованій, пришлось перейти къ экскурсіи въ горы съ ружьемъ на плечѣ, для защиты этой республики, которой не желали принимать тѣ же самые генералы, которые изгнали королей. И онъ бродилъ нѣсколько дней по горамъ, сражаясь съ тѣми же войсками, которыя нѣсколько мѣсяцевъ назадъ привѣтствовалъ восторженными криками, когда, возмутившись, они проходили черезъ Хересъ на пути къ Алколеѣ.
Во время этого приключенія онъ познакомился съ Сальватьеррой и почувствовалъ къ нему обожаніе, отъ котораго никогда не могъ избавиться. Бѣгство и долгое пребываніе въ Танжерѣ были единственными результатами его восторговъ, а когда, наконецъ, ему удалось вернуться на родину, онъ поцѣловалъ Ферминилъо, первенца, подареннаго ему бѣдной мученицей за нѣсколько мѣсяцевъ до его похода въ горы.
Онъ снова сталъ работать на виноградникахъ, нѣсколько разочарованный дурнымъ исходомъ революціи. Кромѣ того, отцовское чувство дѣлало его эгоистичнымъ, заставляло больше думать о семьѣ, чѣмъ о царственномъ народѣ, который могъ освободиться и безъ его помощи. Послѣ провозглашенія республики въ немъ возродилось прежнее воодушевленіе. Наконецъ то она наступила! Настанутъ хорошія времена! Но черезъ нѣсколько мѣсяцевъ Сальватьерра уже искалъ его, какъ и многихъ другихъ. Мадридскіе друзья оказались измѣнниками, и такая республика ничего не стоила. Нужно сдѣлать ее федеративной или уничтожить; необходимо провозгласитъ кантоны. И снова, съ ружьемъ на плечѣ, Ферминъ дерется въ Севильѣ, въ Кадиксѣ и въ горахъ, за идеи, которыхъ не понимаетъ, но которыя должны быть истинными, ясными, какъ солнце, разъ ихъ провозглашалъ Сальватьерра. Изъ этого второго приключенія онъ вышелъ не такъ удачно. Его схватили, и онъ провелъ нѣсколько мѣсяцевъ въ крѣпости Цеутѣ, съ заключенными карлистами и кубинскими мятежниками, среди тѣсноты и лишеній, о которыхъ черезъ столько лѣтъ вспоминалъ еще съ ужасомъ.
Послѣ освобожденія, жизнь въ Хересѣ показалась ему печальнѣе и безнадежнѣе, чѣмъ въ крѣпости. Бѣдная мученица умерла за время его отсутствія, оставивъ на попеченіе родственниковъ двоихъ дѣтей, Ферминильо и Марію де-ла-Луцъ. Работы не хватало; былъ избытокъ рабочихъ рукъ, и негодованіе противъ керосинщиковъ, смутившихъ страну, было еще свѣжо; Бурбоны только что вернулись, и богатые боялись допускать въ свои помѣстья тѣхъ, которыхъ недавно видѣли съ ружьемъ въ рукѣ, и которые обращались съ ними за панибрата, позволяя себѣ даже угрожающіе жесты.
Сеньоръ Ферминъ, чтобы не явиться съ пустыми руками къ бѣднымъ родственникамъ, пріютившимъ его малютокъ, рѣшилъ заняться контрабандой. Кромѣ его, Пако изъ Альгара, участвовавшій вмѣстѣ съ нимъ въ походахъ, зналъ это ремесло. Между ними существовало родство по крестинной купели, кумовство, болѣе священное средѣ сельскаго населенія, чѣмъ узы крови. Ферминъ былъ крестнымъ отцомъ Рафаэлильо, единственнаго сына Пако, у котораго тоже умерла жена за время его скитаній и заключенія.
Кумовья совмѣстно взялись за трудныя экспедиціи бѣдныхъ контрабандистовъ. Они странствовали пѣшкомъ, по самымъ отвѣснымъ крутизнамъ горъ, пользуясь знаніями, пріобрѣтенными во время походовъ. Бѣдность не позволяла имъ обзавестись лошадьми, подобно другимъ, гарцовавшимъ караванами, имѣя въ торокахъ по два огромныхъ тюка табаку, съ ружьемъ у передней луки, чтобы храбро провозить контрабанду. Они были скромными тружениками; по прибытіи въ Сен-Рокъ или Альесжирасъ они навязывали на себя три пачки табаку и пускались въ обратный путъ, избѣгая дорогъ, разыскивая самыя опасныя тропки; шли ночью, а днемъ прятались, карабкались на четверенькахъ по крутымъ утесамъ, подражая привычкамъ дикихъ звѣрей, жалѣя о томъ, что они люди, и не могутъ ходить по краю пропасти съ той же увѣренностью, какъ животныя.
При переходѣ черезъ пограничную полосу Гибралтара они платили таможенной стражѣ. Пограничники налагали на нихъ контрибуцію, смотря по разряду: столько-то пезетъ съ пѣшеходовъ, столько-то дуро съ верховыхъ. Всѣ отправлялись въ одно время, вложивъ дань въ руки, протягивающіяся изъ-подъ золотыхъ галуновъ, и пѣшеходы, и всадники, вся армія контрабандистовъ развертывалась, какъ пластинки вѣера, во мракѣ ночи по разнымъ дорогамъ, чтобы разсѣяться по всей Андалузіи. Но оставалось самое трудное: опасность наткнуться на летучія банды, которыя не участвовали въ подкупѣ и старались перехватить похитителей и воспользоваться ихъ грузомъ. Всадниковъ боялись, потому что они отвѣчали выстрѣлами на вопросъ "кто идетъ?", и всѣ преслѣдованія выпадали на долю беззащитныхъ пѣшеходовъ.
Кумовьямъ требовались цѣлыхъ двѣ ночи, чтобы добраться до Xepeca; они шли, согнувшись, обливаясь потомъ въ срединѣ зимы, съ звономъ въ ушахъ, и грудью, ноющей отъ тяжелой ноши. Дрожа отъ безпокойства, они подходили къ нѣкоторымъ горнымъ проходамъ, гдѣ располагались враги. Они замирали отъ страха при входѣ въ ущелья, во мракѣ которыхъ сверкалъ огонекъ и свистѣла пуля, если они не слушались оклика притаившейся въ засадѣ стражи. Нѣсколько товарищей погибло въ этихъ проклятыхъ проходахъ. Вдобавокъ, враги мстили за долгія ожиданія въ засадѣ и за тревогу, внушаемую имъ верховыми, жестоко избивая пѣшихъ. Не разъ ночное безмолвіе горъ нарушалось криками боли, исторгаемыми варварскими ударами, наносимыми безъ разбору, въ темнотѣ, вдали отъ всякаго жилья въ дикой пустынѣ...
Наконецъ, Ферминъ нанялся на виноградникъ Марчамалы, въ большое помѣстье Дюпоновъ. Мало-по-малу онъ завоевалъ довѣріе хозяина, который вполнѣ полагался на его работу.
Когда бывшій революціонеръ сталъ приказчикомъ на виноградникѣ, то во взглядахъ его произошла уже большая перемѣна. Онъ считалъ себя частью фирмы Дюпонъ. Онъ гордился величиной бодегъ дона Пабло и началъ признавать, что господа не такъ ужъ плохи, какъ думали бѣдные. Онъ почти отбросилъ въ сторону уваженіе, которое питалъ къ Сальватьеррѣ, скитавшемуся тѣмъ временемъ за предѣлами Испаніи. Дѣвочка и невѣстка жили на виноградникѣ, въ старомъ домѣ, огромномъ, какъ казарма, мальчикъ ходилъ въ школу въ Хересѣ, и донъ Пабло обѣщалъ сдѣлать его "человѣкомъ", въ виду его живого ума. Самъ онъ получалъ три пезеты въ день, безъ другого обязательства, кромѣ пріема счетовъ по работамъ, набора людей и наблюденія за ними, чтобы лѣнивые не отдыхали раньше, чѣмъ онъ подастъ имъ голосъ -- выкурить сигару.
Отъ періода бѣдствій въ немъ осталось состраданіе къ рабочимъ, и онъ притворялся, что не видитъ ихъ промаховъ и небрежности. Но поступки его значили больше его словъ, хотя, желая выказать большое рвеніе къ интересамъ хозяина, онъ грубо говорилъ съ батраками, съ излишкомъ властности, выдающимъ простого человѣка, какъ только онъ возвысится надъ товарищами.
Сеньоръ Ферминъ и его дѣти проникли, сами не зная какъ, въ семью хозяина, даже совсѣмъ почти смѣшались съ ней. Простота приказчика, веселая и благородная, какъ у всѣхъ андалузскихъ крестьянъ, завоевала ему довѣріе всѣхъ въ барскомъ домѣ. Старикъ донъ Пабло смѣялся, заставляя его разсказывать свои похожденія въ горахъ. Хозяйскіе сыновья играли съ нимъ, предпочитая его лукавство и деревенскіе остроты мрачной физіономіи приставленной къ нимъ гувернантки-англичанки. Даже гордая донья Эльвира, сестра маркиза де Санъ-Діонисіо всегда сумрачная и недовольная, точно считала, что унизила себя, выйдя замужъ за какого-то Дюпона, дарила нѣкоторымъ довѣріемъ сеньора Фермина.
Приказчикъ считалъ, что живетъ въ лучшемъ изъ міровъ, смотря на своихъ дѣтей, бѣгающихъ по дорожкамъ виноградника съ барчуками. Съ дѣтьми Дюпона пріѣзжалъ Луизито, сирота, сынъ брата дона Пабло, огромнымъ состояніемъ котораго онъ управлялъ, и дочери маркиза де Санъ-Діонисіо, двѣ своенравныя дѣвочки съ наивными глазами и дерзкимъ ртомъ; онѣ ссорились съ мальчиками, заставляли ихъ бѣгать, бросали въ нихъ камнями, обнаруживая характеръ ихъ знаменитаго отца. Ферминильо и Марія де ла Луцъ играли съ этими дѣтьми, какъ равные, съ простотой дѣтскаго возраста. Приказчикъ слѣдилъ нѣжными взглядами за ихъ играми, испытывая гордость, что дѣти его были на ты съ дѣтьми и родственниками хозяина.
Иногда являлся и маркизъ де Санъ-Діонисіо и, несмотря на свои пятьдесятъ лѣтъ, устраивалъ форменную революцію. Благочестивая донья Эльвира гордилась дворянскими титулами брата, но презирала его за его характеръ.
Сеньоръ Ферминъ, подъ вліяніемъ давняго почтенія къ историческимъ іерархіямъ, восхищался этимъ благороднымъ и веселымъ жуиромъ. Онъ доѣдалъ остатки большого состоянія, повліялъ на замужество своей сестры съ Дюпономъ, чтобы имѣть, такимъ образомъ, пріютъ, когда придетъ часъ его окончательнаго разоренія. Дворянство его принадлежало къ числу самыхъ древнихъ въ Хересѣ. Флагъ тулузскихъ судовъ, который торжественно выносили изъ городской ратуши по большимъ праздникамъ, былъ захваченъ въ сраженіи однимъ изъ его предковъ. Маркизскій титулъ его носилъ имя святого патрона города. Въ роду его красовались всякія знаменитости: друзья монарховъ, губернаторы, вселявшіе страхъ въ мавровъ, вице-короли обѣихъ Индій, святые архіепископы, адмиралы королевскихъ галеръ; но веселый маркизъ недорого цѣнилъ всѣ эти почести и всѣхъ свѣтлѣйшихъ предковъ, думая, что лучше бы обладать состояніемъ, какъ у его зятя Дюпона, хотя безъ его обязательствъ и его работы. Онъ жилъ въ барскомъ домѣ, остаткѣ сарацинской крѣпости, реставрированной и перестроенной его прадѣдами. Въ залахъ, почти пустыхъ, оставалось, въ воспоминаніе о быломъ великолѣпіи, лишь нѣсколько истертыхъ ковровъ, почернѣвшія картины съ окровавленными святыми въ отвратительныхъ позахъ, и мебель въ стилѣ Empire: все, чего не захотѣли взять севильскіе антикваріи, которыхъ маркизъ призывалъ въ минуты безденежья. Остальное, ширмы и картины, шпаги и вооруженіе Торреареалей временъ завоеванія, экзотическія богатства, вывезенныя изъ Индіи вице-королями, подарки, которые разные европейскіе монархи дѣлали его предкамъ, посламъ, оставившимъ при самыхъ пышныхъ дворахъ воспоминаніе о своей чисто царской роскоши, все исчезло послѣ ужасныхъ ночей, въ которыя фортуна отворачивалась отъ него за игорнымъ столомъ, и онъ искалъ утѣшенія въ бурныхъ оргіяхъ, о которыхъ долго говорилъ весь Хересъ.
Очень рано овдовѣвъ, онъ отдалъ своихъ двухъ дочерей на попеченіе молодыхъ служанокъ, которыхъ маленькія синьориты не разъ заставали цѣлующими ихъ папу и говорящими ему ты. Сеньора Дюпонъ возмутилась, узнавъ объ этихъ скандальныхъ происшествіяхъ, и взяла племянницъ къ себѣ, чтобы избавить ихъ отъ дурныхъ примѣровъ. Но онѣ, истыя дочери своего отца, желали жить въ этой свободной средѣ и протестовали, съ отчаянными рыданьями катаясь по полу, пока ихъ не вернули къ полной независимости въ домѣ отца, гдѣ деньги и наслажденія проносились какъ ураганъ безумія.
Въ барскомъ домѣ располагался весь цвѣтъ цыганщины. Маркиза привлекали и порабощали женщины съ оливковой кожей и горящими какъ угли глазами, точно въ прошломъ его существовали тайныя скрещенія расы, таинственной силой дѣйствующія на его влеченія. Онъ разорялся, покрывая драгоцѣнностями и яркими тканями гитанъ, работавшихъ въ помѣстьяхъ, вскапывая поля, и спавшихъ въ распутномъ сосѣдствѣ батраковъ. Безконечные родичи каждой изъ его фаворитокъ преслѣдовали его низкопоклонными причитаніями и ненасытной жадностью, свойственными ихъ расѣ, и маркизъ позволялъ обирать себя, отъ души смѣясь надъ этой родней съ лѣвой руки, которая превозносила его, заявляя, что онъ чистокровный cani, самый настоящій цыганъ изъ всѣхъ нихъ.
Знаменитые торреадоры пріѣзжали въ Хересъ почтить своимъ присутствіемъ де Санъ-Діонисіо, устраивавшаго въ ихъ честь шумные пиры. Много безсонныхъ ночей провели дѣвочки въ своихъ кроваткахъ, прислушиваясь къ звону гитаръ, жалобамъ простонародныхъ пѣсенъ, топоту пляски на томъ концѣ дома; а въ освѣщенныя окна на противоположной сторонѣ внутренняго двора, величиной съ площадь для турнировъ имъ видны были мужчины въ однихъ жилетахъ, съ бутылкой въ одной рукѣ и подносомъ съ рюмками въ другой, и женщины, съ растрепанными прическами и увядшими, дрожащими за ухомъ цвѣтами, убѣгающія съ вызывающимъ покачиваніемъ, спасаясь отъ преслѣдованія кавалеровъ, или размахивающія своими Манильскими шалями, дразня ихъ, какъ быковъ. Иногда утромъ, синьориты, вставши, заставали на диванахъ растянувшихся ничкомъ неизвѣстныхъ мужчинъ, храпѣвшихъ во всю мочь. Оргіями этими нѣкоторые восхищались, какъ симпатичнымъ проявленіемъ народныхъ вкусовъ маркиза.
Маркизъ былъ атлетомъ и лучшимъ наѣздникомъ въ Хересѣ. Нужно было видѣть его на конѣ, въ платьѣ горца, съ широкополой шляпой, бросающей тѣнь на его сѣдѣющія баки, подстриженныя по гитанской модѣ, и съ перекинутой черезъ сѣдло пикой. Самъ Сантьяго легендарныхъ битвъ не могъ сравняться съ нимъ, когда, за неимѣніемъ мусульманъ, онъ опрокидывалъ самыхъ свирѣпыхъ быковъ и скакалъ на конѣ въ самыхъ тѣсныхъ мѣстахъ пастбищъ, проносясь стрѣлой между сучьями и деревьями, не разбивая себѣ черепа. Человѣкъ, на котораго опускался его кулакъ, падалъ, какъ подкошенный: дикій конь, бока котораго онъ сжималъ своими стальными ногами, могъ подниматься на дыбы, грызть воздухъ и метать пѣну отъ злобы, но, въ концѣ концовъ, сдавался, побѣжденный и тяжело дыша, не въ состояніи освободиться отъ тяжести своего укротителя.
Смѣлость первыхъ Торреареалей-де ла-Реконквиста и щедрость послѣдующихъ поколѣній, жившихъ при дворѣ и разорявшихся около королей, воскресали въ немъ, какъ послѣдняя вспышка готовой исчезнуть расы. Онъ могъ наносить такіе же удары, какъ его предшественники при завоеваніи знамени las Navas, и разорялся съ такимъ же равнодушіемъ, какъ тѣ изъ его пращуровъ, которые уѣзжали губернаторами въ Индію поправлять состояніе.
Маркизъ де Санъ-Діонисіо гордился проявленіями своей силы, рѣзкостью своихъ шутокъ, кончавшихся почти всегда пораненіемъ товарищей. Когда его называли звѣремъ съ оттѣнкомъ восхищенія, онъ улыбался, гордый своимъ родомъ. Звѣрь, да: какимъ были его лучшіе предки; какимъ были всегда кабалеро въ Хересѣ, образомъ андалузской знати, смѣлые рыцари, образовавшіеся за два вѣка ежедневныхъ сраженій и постоянныхъ стычекъ въ мавританскихъ земляхъ, потому что не даромъ, вѣдь, Хересъ называется де ла Фронтера. И, перебирая въ памяти то, что читалъ и слышалъ объ исторіи своего рода, онъ смѣялся надъ Карломъ V, великимъ императоромъ, который, проѣзжая черезъ Хересъ, пожелалъ сразиться съ знаменитыми мѣстными рыцарями, не любившими шуточныхъ сраженій, и принимавшими ихъ въ серьезъ, точно они сражались съ маврами. Въ первой же стычкѣ они порвали платье императору, во вторую оцарапали его до крови, и императрица, находившаяся на эстрадѣ, внѣ себя отъ страха, стала звать мужа, умоляя его сохранить свое копье для менѣе грубыхъ людей, чѣмъ кабальеро Xepeca.
Задорный характеръ маркиза пользовался такой же извѣстностью, какъ его сила. Сеньоръ Ферминъ хохоталъ въ виноградникѣ, повторяя рабочимъ забавныя похожденія де Санъ-Діонисіо. Это были шутки, выражающіяся въ дѣйствіи, въ которыхъ всегда бывала жертва; жестокія измышленія на потѣху грубому народу. Однажды, когда маркизъ проходилъ по рынку, -- двое слѣпыхъ узнали его по голосу и привѣтствовали его высокопарными фразами, ожидая, что онъ, по обыкновенію, подасть имъ что-нибудь. "Возьмите, это обоимъ". И пошелъ, не давъ ничего, а нищіе начали ругаться, полагая каждый, что товарищъ получилъ милостыню и отказывался отдать ему причитающуюся половину, пока, уставъ ругаться, не схватились за палки.
Въ другой разъ маркизъ приказалъ объявить, что въ день своихъ именинъ дастъ по пезетѣ каждому хромому, который явится къ нему въ домъ. Вѣсть эта распространилась повсюду, и внутренній дворъ дома наполнился хромыми изъ города и деревень: одни опирались на костыли, другіе ползли на рукахъ, какъ человѣческія личинки. При появленіи на балконѣ маркиза, въ кругу пріятелей, растворилась дверь конюшни, и мыча выскочилъ молодой бычокъ, предварительно раздраженный конюхами. Тѣ, которые были, дѣйствительно, хромыми, разбѣжались по угламъ и столпились, махая руками въ безумномъ страхѣ; притворщики же отвязали костыли и деревяшки и съ забавнымъ проворствомъ взобрались на заборъ. Маркизъ и его пріятели смѣялись, какъ дѣти, и Хересъ долгое время обсуждалъ проказы де Санъ Діонисіо и его обычную щедрость, потому что, когда быка загнали обратно въ конюшню, онъ полными горстями раздавалъ деньги калѣкамъ, и настоящимъ и мнимымъ, чтобы они позабыли страхъ, выпивъ нѣсколько кружекъ за его здоровье.
Сеньоръ Ферминъ удивлялся негодованію, съ которымъ сестра маркиза принимала его чудачества. Такой человѣкъ никогда не умретъ!.. Однако, въ концѣ концовъ, онъ все же умеръ. Умеръ, когда ему уже нечего было тратить, когда въ салонахъ его дома не оставалось уже ни одного стула, когда его зять Дюпонъ категорически отказался давать ему новыя суммы, предлагая въ своемъ домѣ все, что онъ пожелаетъ, сколько угодно вина, но ни полушки денегъ.
Дочери его, почти взрослыя уже дѣвушки, привлекавшія вниманіе своей живительной красотой и свободными манерами, покинули отцовскія палаты, имѣвшія тысячу хозяевъ, такъ какъ домъ оспаривали всѣ кредиторы де Санъ Діонисіо, и поселись у своей благочестивой тетки доньи Эльвиры. Присутствіе этихъ очаровательныхъ чертенятъ вызвало цѣлый рядъ семейныхъ недоразумѣній, омрачившихъ послѣдніе годы дома Пабло Дюпонъ. Жена его не могла выносить вольностей племянницъ, и старшій сынъ, Пабло, любимецъ матери, подкрѣплялъ ея протесты противъ этихъ родственницъ, нарушавшихъ спокойствіе дома и, какъ будто вносившихъ съ собой отголосокъ нравовъ маркиза.
-- На что ты жалуешься? -- говорилъ съ досадой донъ Пабло.-- Развѣ это не твои племянницы? Развѣ въ нихъ не твоя кровь?!.
Донья Эльвира не могла пожаловаться на послѣднія минуты брата. Онъ умеръ, какъ христіанинъ, какъ приличный человѣкъ. Смертельная болѣзнь застала его во время оргіи, въ кругу женщинъ и кутилъ. Кровь перваго приступа отерли ему пріятельницы шалями, окаймленными китайскими рисунками и фантастическими розами. Но при видѣ близкой смерти и слыша совѣты сестры, которая послѣ столькихъ лѣтъ отсутствія, рѣшилась войти въ его домъ, онъ согласился "подать хорошій примѣръ" и уйти изъ міра съ приличіемъ, подобающимъ его рангу. И духовенство всѣхъ одѣяній и орденовъ прибыло къ его постели и, садясь, снимало съ кресла забытую гитару или нижнюю юбку; ему говорили о небѣ, въ которомъ для него, навѣрное, уготовано избранное мѣсто, въ виду заслугъ его предковъ. Безчисленныя братства и общины Xepeca, въ которыхъ веселый дворянинъ имѣлъ наслѣдственные вклады, присутствовали при причащеніи; а послѣ смерти тѣло его одѣли въ монашеское одѣяніе и нагромоздили на грудь всѣ образки, которые сеньора де Дюпонъ считала наиболѣе дѣйствительными, чтобы облегчить этому жуиру препятствія или задержки въ его восхожденіи на небо.
Донья Эльвира не могла пожаловаться на брата, который въ послѣднія минуты доказалъ свое благородное происхожденіе; не могла пожаловаться и на племянницъ, безпокойныхъ пташекъ, довольно дерзко потряхивавшихъ крыльями, но сопровождавшихъ ее безпрекословно на обѣдни и всенощныя съ граціозной серьезностью, внушавшей желаніе задушить ихъ поцѣлуями. Но ее мучили воспоминанія о прошломъ маркиза, и несдержанность, проявляемая его дочерьми въ обращеніи съ молодыми людьми; ихъ голоса и безпорядочные жесты были точно отголоскомъ того, что онѣ слышали въ отцовскомъ домѣ.
Приказчикъ Марчамалы больше всей семьи ощутилъ смерть стараго хозяина Дюпона, скоро послѣдовавшаго за своимъ распутнымъ шуриномъ. Онъ не плакалъ, но дочь его Марія де ла Луцъ, начинавшая уже подростать, приставала къ нему и теребила его, желая вывести его изъ угрюмой неподвижности и помѣшать ему проводить цѣлые часы на площадкѣ, зажавъ подбородокъ въ руку и устремивъ взоръ въ пространство, растеряннымъ и печальнымъ, какъ собака безъ хозяина.
Напрасны были утѣшенія дѣвочки. Могъ ли онъ позабыть своего покровителя, спасшаго его отъ нищеты! Этотъ ударъ былъ однимъ изъ самыхъ сильныхъ: онъ могъ сравниться только съ горемъ, которое причинила бы ему смерть его героя, дона Фернандо. Чтобы оживить его, Марія де ла Луцъ, вытаскивала изъ нѣдръ шкапа какую-нибудь бутылку изъ тѣхъ, что оставляли господа, когда пріѣзжали на виноградникъ, и приказчикъ слезящимися глазами смотрѣлъ на золотистую влагу рюмки. И когда послѣдняя наполнялась въ третій, или четвертый разъ, грусть его принимала оттѣнокъ покорности.
-- Что мы такое! Сегодня ты... а завтра -- я.
Продолжая свой мрачный монологъ, онъ пилъ съ спокойствіемъ андалузскаго крестьянина, который смотритъ на вино, какъ на величайшее изъ богатствъ, вдыхаетъ его и разсматриваетъ, пока, черезъ полчаса такого торжественнаго и утонченнаго смакованія, мысль его, перескочивъ съ одной привязанности на другую, не покидала Дюпона и не останавливалась на Сальватьеррѣ, обсуждая его скитанія и приключенія, проповѣдь его идеаловъ, которую онъ велъ такимъ образомъ, что большую частъ времени проводилъ въ тюрьмѣ.
Пріѣзжая иногда на виноградникъ, милліонеръ Дюпонъ, встрѣчался съ мятежникомъ, гостившимъ въ его имѣніи безъ всякаго позволенія. Сеньоръ Ферминъ полагалъ, что, разъ дѣло идетъ о столь заслуженномъ человѣкѣ, то не зачѣмъ спрашивать разрѣшенія хозяина. Дюпонъ, въ свою очередь, уважалъ честный и добродушный характеръ агитатора, а эгоизмъ дѣлового человѣка подсказывалъ ему эту благожелательность. Кто знаетъ, не придется ли этимъ людямъ властвовать въ день, когда всего менѣе этого ожидаешь!..
Милліонеръ и вождь бѣдняковъ спокойно пожимали другъ другу руки, послѣ столькихъ лѣтъ разлуки, какъ будто ничего не случилось.
-- А, Сальватьерра!.. Мнѣ говорили, что вы учитель Ферминильо. Ну, что, каковъ этотъ ученикъ?
Ферминильо дѣлалъ быстрые успѣхи. Онъ часто по вечерамъ не оставался въ Хересѣ, и отправлялся на виноградникъ, взять урокъ у Сальватьерры. Воскресенья онъ цѣликомъ посвящалъ своему учителю, котораго обожалъ съ такой страстью, какъ и его отецъ.
Сеньоръ Ферминъ не зналъ, по совѣту-ли Сальватьерры, или по собственному побужденію, хозяинъ властнымъ тономъ, который употреблялъ, дѣлая добро, выразилъ желаніе, чтобы Ферминильо отправился въ Лондонъ на счетъ фирмы, въ длинную командировку при отдѣленіи бодеги на Каллинзъ-Стритѣ.
Увы! Покровитель его умеръ. Сальватьерра скитался по міру, а кумъ его Пако изъ Альгара покинулъ его на всегда, скончавшись отъ простуды на мызѣ, въ самомъ сердцѣ горъ. Судьба кума тоже нѣсколько улучшилась, хотя и не настолько, какъ судьба сеньора Фермина. Онъ работалъ батракомъ и служилъ въ скотоводствахъ, скитаясь, какъ цыганъ, вѣчно сопровождаемый своимъ сыномъ Рафаэлемъ, нанимавшимся на разныя работы, и, наконецъ, сдѣлался приказчикомъ на бѣдной мызѣ, принужденный убивать голодъ, говорилъ онъ, сгибаясь надъ бороздами, ослабленный преждевременной старостью и суровыми ударами въ борьбѣ за хлѣбъ.
Рафаэль, бывшій уже восемнадцатилѣтнимъ парнемъ, закаленнымъ работой, пріѣхалъ на виноградникъ, сообщитъ дурную вѣсть крестному.
-- Ахъ, парень, что-же ты теперь будешь дѣлать? -- спросилъ прикащикъ, интересуясь дѣлами крестника.
-- Въ концѣ-концовъ, крестный, съ тѣмъ, что у меня есть, никто еще не умеръ съ голода.
И Рафаэль не умеръ съ голода. Чего ему было умирать!... Крестный отецъ любовался имъ, когда онъ пріѣзжалъ въ Марчамалу, верхомъ на сильномъ и тяжеломъ ворономъ конѣ, одѣтый какъ горный помѣщикъ, съ ухватками деревенскаго волокиты, съ торчащими изъ кармановъ камзола богатыми шелковыми тканями и болтающимся за сѣдломъ ружьемъ. У стараго контрабандиста мурашки бѣгали по кожѣ отъ удовольствія, когда Рафаэлино разсказывалъ о своихъ подвигахъ. Юноша мстилъ за страхи, пережитые имъ и кумомъ въ городахъ, за удары, полученные ими отъ тѣхъ, кого онъ называлъ "сбиррами". Ужъ, навѣрное, къ этому они не посмѣли-бы подойти и отнять грузъ!
Юноша принадлежалъ къ кавалеріи контрабандистовъ и не ограничивался ввозомъ табаку. Гибралтарскіе жиды дѣлали ему кредитъ. и его вороной скакалъ, неся на крупѣ тюки шелковыхъ и яркихъ китайскихъ шалей. Передъ изумленнымъ крестнымъ и его дочерью Маріей де-ла-Луцъ, пристально смотрѣвшей на него жгучими глазами, юноша горстями вытаскивалъ золотыя монеты, англійскіе фунты, точно это были гроши и, наконецъ, извлекалъ изъ мѣшковъ какую-нибудь яркую шаль, или замысловатое кружево, привезенное въ подарокъ дочери приказчика.
Молодые люди смотрѣли другъ на друга съ нѣкоторой страстностью, но въ разговорѣ испытывали большую робость, точно не знали другъ друга съ дѣтства и не играли вмѣстѣ, когда сеньоръ Нако навѣщалъ изрѣдка стараго товарища на виноградникѣ.
Крестный лукаво улыбался, видя смущеніе молодыхъ людей.
-- Похоже, что вы никогда не видались. Говорите смѣлѣе, я вѣдь знаю, что ты хочешь стать мнѣ больше, чѣмъ крестникомъ... Жаль, что ты пошелъ по этой дорогѣ!
И онъ совѣтовалъ ему копить деньги, разъ судьба шла ему навстрѣчу. Пусть онъ бережетъ свои доходы, и когда накопить маленькій капиталецъ, можно будетъ поговоритъ и о другомъ, о томъ, о чемъ никогда же упоминалось, но что знали всѣ трое. Копить деньги! Рафаэль смѣялся надъ этимъ совѣтомъ. Онъ вѣрилъ въ будущее, какъ всѣ дѣятельные люди, увѣренные въ своей энергіи; въ немъ было расточительное великодушіе пріобрѣтающихъ деньги, пренебрегая законами и людьми; безпорядочная щедрость романтическихъ бандитовъ, старинныхъ негроторговцевъ, контрабандистовъ, всѣхъ прожигателей жизни, которые, привыкнувъ встрѣчаться съ опасностью, не придаютъ значенія тому, что зарабатываютъ, играя со смертью.
Въ деревенскихъ кабакахъ, въ избахъ угольщиковъ въ горахъ, всюду, гдѣ собирались люди выпить, онъ щедро платилъ за все. Въ тавернахъ Хереса, онъ устраивалъ шумныя попойки, затмевая своей щедротою господъ. Онъ жилъ, какъ наемные ландскнехты, приговоренные къ смерти, пожиравшіе въ нѣсколько ночей чудовищныхъ оргій цѣну своей крови. Онъ жаждалъ жизни, наслажденій, а когда, среди этого бурнаго существованія, его охватывало сомнѣніе въ будущемъ, онъ видѣлъ, закрывая глаза, прелестную улыбку Маріи-де-ла-Луцъ, слышалъ ея голосъ, постоянно говорившій одно и то же, когда онъ являлся на виноградникъ.
-- Рафаэ, мнѣ много говорятъ о тебѣ, и все плохое... Но ты хорошій! Ты вѣдь, перемѣнишься, правда?
И Рафаэль клялся самому себѣ, что перемѣнится, чтобы не смотрѣлъ на него грустными взорами этотъ ангелъ, поджидавшій его на верхушкѣ холма, около Xepeca, и сбѣгавшій внизъ, между вѣтками лозъ, едва завидѣвъ его скачущимъ по пыльной дорогѣ.
Однажды ночью, собаки въ Марчамалѣ отчаянно залаяли. Свѣтало, и приказчикъ, взялъ ружье, открылъ окошко. Посреди площадки, повиснувъ на шеѣ лошади, держался человѣкъ, а лошадь тяжело дышала, и ноги ея дрожали, точно она готова была свалиться.
-- Отворите крестный, -- сказалъ онъ слабымъ голосомъ.-- Это я, Рафаэль. Я раненъ. Кажется, они проткнули меня насквозь.
Онъ вошелъ въ домъ, и Марія-де-ла-Луцъ, выглянувъ изъ-за ситцевой занавѣски своей комнаты, громко вскрикнула. Позабывъ всякую стыдливость, дѣвушка выбѣжала въ одной рубашкѣ помочь отцу, насилу поддерживавшаго юношу, блѣднаго, какъ смерть, въ платьѣ, запачканномъ кровью, продолжавшей капать изъ подъ его камзола.
Въ сумеркахъ онъ встрѣтился въ горахъ съ стражниками. Онъ ранилъ ихъ, чтобы пробить себѣ дорогу, и на скаку ему попала пуля въ лопатку, пониже плеча. Въ одномъ кабачкѣ ему сдѣлали кое какъ перевязку, съ той же грубостью, съ какой лечили животныхъ. Уловивъ въ ночномъ безмолвіи, тонкимъ слухомъ горца, топотъ вражескихъ коней, онъ снова взобрался на сѣдло, чтобы не попасться въ руки. Онъ хотѣлъ скрыться, чтобы его не схватили, а для этого сейчасъ не найти мѣста лучше Марчамалы, такъ какъ здѣсь не было работъ и рабочихъ. Кромѣ того, если судьба опредѣляла ему умереть, то онъ хотѣлъ умереть среди тѣхъ, кого любилъ больше всѣхъ на свѣтѣ. И глаза его расширялись при этихъ словахъ; сквозь слезы боли, онъ старался взглядомъ приласкать дочь своего крестнаго.
-- Рафаэ! Рафаэ!-- рыдала Марія-де-ла-Луцъ, склоняясь надъ раненымъ.
И, словно несчастье заставило ее позабыть свою обычную сдержанность, она чуть не поцѣловала его въ присутствіи отца.
Лошадь пала на слѣдующее утро, надорванная безумной скачкой. Хозяинъ ея спасся послѣ недѣли, проведенной между жизнью и смертью.
Когда раненый всталъ съ постели, Марія-де-ла-Луцъ провожала его во время неувѣренныхъ прогулокъ по площадкѣ и прилегающимъ дорожкамъ. Между ними установилась прежняя робость влюбленныхъ крестьянъ, традиціонная сдержанность, въ силу которой влюбленные обожаютъ другъ друга, не высказываясь, не объясняясь въ любви, довольствуясь безмолвнымъ выраженіемъ ея глазами. Дѣвушка, перевязывавшая его рану, видѣвшая обнаженной его сильную грудь, пронизанную сквозной раной съ лиловыми краями, теперь, видя его на ногахъ, не смѣла предложить ему руки, когда онъ гулялъ, опираясь на палку. Между ними образовалось широкое пространство, какъ будто тѣла ихъ инстинктивно взаимно отталкивались, но глаза искали другъ друга съ робкой лаской.
Когда начинало вечерѣть, сеньоръ Ферминъ садился на скамью, подъ навѣсомъ своего дома, съ гитарой на колѣнахъ.
-- Поди ка сюда, Марикита-де-ла-Лу! Надо развлечь немножко больного.
И дѣвушка начинала пѣть, съ серьезнымъ лицомъ и опущенными глазами, точно исполняя какое-нибудь священное дѣйствіе. Она улыбалась только, когда встрѣчалась глазами съ Рафаэлемъ, слушавшимъ ее въ экстазѣ, сопровождая похлопываньемъ въ ладоши меланхолическій звонъ гитары сеньора Фермина.
Что за голосъ былъ у Маріи де-ла Луцъ! Низкій, съ грустными нотами, какъ голосъ мавританки, привыкшей къ вѣчному заточенію и поющей для невидимыхъ слушателей за плотными деревянными гардинами: голосъ, дрожащій литургической торжественностью, словно ее баюкала греза таинственной религіи, извѣстной ей одной. И вдругъ онъ повышался, уносясь, подобно пламени, ввысь, превращаясь въ рѣзкій крикъ, извивавшійся, образуя сложныя арабески своеобразной дикости.
На страстной недѣлѣ, люди, присутствующіе при прохожденіи процессій капуциновъ на зарѣ, сбѣгались послушать ее поближе.
-- Это дочь марчамальскаго приказчика идетъ поднести стрѣлу Христу.
Подталкиваемая подругами, она открывала ротъ и наклоняла голову съ горькимъ выраженіемъ Скорбящей Богоматери и ночное безмолвіе, казавшееся еще большимъ отъ возбужденія печальной церемоніей, нарушалось медленной и мелодичной жалобой этого кристальнаго голоса, оплакивавшаго трагическія сцены Страстей Господнихъ. Не разъ толпа, забывая о святости ночи, разражалась похвалами дѣвушкѣ и благословеніями, родившей ее матери.
Не меньшіе восторги вызывала Марія де-ла Луцъ и на виноградникѣ. Слушая ее, мужчины подъ навѣсомъ чувствовали себя взволнованными, и ихъ простыя души открывались передъ потокомъ поэзіи сумерокъ, въ то время какъ отдаленныя горы окрашивались закатомъ, и бѣлый Хересъ пылалъ пожаромъ, выдѣляясь на фіолетовомъ небѣ, на которомъ начинали зажигаться первыя звѣзды.
-- Оле, дѣвушка! Слава ея золотому горлышку, воспитавшей ее матери... и отцу тоже! -- говорилъ сеньоръ Ферминъ-отецъ.
И, становясь снова серьезнымъ, говорилъ крестнику тономъ профессора, возвѣщающаго міровыя истины.
-- Вотъ, это настоящее низкое пѣніе... Чистое пѣніе только въ Хересѣ. И если тебѣ будутъ говорить о севильянахъ, о малагемьяхъ, скажи, что это вздоръ. Ключъ пѣсни въ Хересѣ. Это заявляютъ всѣ ученые міра.
Когда Рафаэль окрѣпъ, насталъ конецъ этой сладкой близости. Однажды вечеромъ онъ говорилъ наединѣ съ сеньоромъ Ферминомъ. Онъ не могъ больше оставаться здѣсь, скоро придутъ виноградари, и домъ въ Марчамалѣ снова оживится, какъ маленькій городъ. Къ тому же, донъ Пабло объявилъ о своемъ намѣреніи снести старый домъ, чтобы построить замокъ, о которомъ мечталъ, какъ о прославленіи своей семьи. Какъ объяснитъ Рафаэль свое присутствіе на виноградникѣ? Позоръ для мужчины съ его силой оставаться здѣсь безъ занятія, живя на счетъ крестнаго.
Приключеніе той ночи казалось забытымъ. Онъ не боялся преслѣдованій, но рѣшилъ не возвращаться къ старой жизни.
-- Довольно одного раза, крестный; вы были правы. Это не манера зарабатывать честно хлѣбъ, и ни одна женщина не пойдетъ за парня, который изъ-за того, чтобъ принести въ домъ побольше денегъ, рискуетъ умереть плохой смертью.
Онъ не боялся, -- нѣтъ! но имѣлъ свои планы на будущее. Онъ хотѣлъ обзавестись семьей, какъ его отецъ, какъ крестный, а не проводить жизнь, скитаясь верхомъ по горамъ. Онъ поищетъ другого занятія, болѣе честнаго и спокойнаго, хотя бы и пришлось поголодать.
Тогда сеньоръ Ферминъ, воспользовавшись своимъ вліяніемъ у Дюпона, помѣсталъ Рафаэля приказчикомъ на мызу Матанцуэлу, имѣнье племянника покойнаго дома Пабло.
Тѣмъ временемъ Луисъ вернулся въ Хересъ взрослымъ мужчиной, послѣ скитаній по всѣмъ испанскимъ университетамъ, въ поискахъ за снисходительными профессорами, которые не проваливали бы упорно будущихъ адвокатовъ. Дядя заставилъ его избрать какую-нибудь карьеру, и пока онъ былъ живъ, Луисъ покорился необходимости вести студенческую жизнь, примѣняясь къ скуднымъ посылкамъ денегъ и увеличивая ихъ отчаянными займами, за которые, съ закрытыми глазами, подписывалъ какія угодно бумаги, представляемыя ему ростовщиками. Но когда во главѣ семьи очутился его двоюродный братъ Пабло, и приближалось его совершеннолѣтіе, онъ отказался продолжать комедію своего ученія. Онъ былъ богатъ и не желалъ тратить время на вещи, нисколько его не интересовавшія. И, вступивъ во владѣніе своими имѣніями, онъ началъ свободную жизнь наслажденій, о которой мечталъ въ тѣсные годы студенчества.
Онъ путешествовалъ по всей Испаніи, но уже не для того, чтобы получитъ одну отмѣтку здѣсь, другую тамъ; онъ жаждалъ стать авторитетомъ въ искусствѣ тауромахіи, великимъ человѣкомъ въ этой области, и переѣзжалъ изъ одного цирка въ другой, вмѣстѣ со своимъ любимымъ матадоромъ, присутствуя на каждомъ боѣ быковъ съ его участіемъ. Зимой, когда кумиры его отдыхали, онъ жилъ въ Хересѣ, управляя своими помѣстьями, и управленіе это заключалось въ томъ, что онъ проводилъ ночи въ Клубѣ Наѣздниковъ, съ жаромъ обсуждая достоинства своего матадора и негодность его соперниковъ, но съ такой пылкостью, что изъ-за сомнѣнія, падалъ-ли послѣ эстокады, полученной нѣсколько лѣтъ тому назадъ какой-нибудь быкъ, отъ котораго не оставалось уже и костей, или же удерживался на ногахъ, онъ вытаскивалъ изъ подъ платья револьверъ, наваху, весь бывшій при немъ арсеналъ, какъ гарантію храбрости и дерзкой отваги, съ которой разрѣшалъ свои споры.
Въ табунахъ Xepeca не могла появиться ни одна красивая, кровная лошадь безъ того, чтобы онъ сейчасъ же не купилъ ее, состязаясь на аукціонѣ бъ своимъ двоюроднымъ братомъ, который былъ богаче его. По ночамъ онъ являлся къ горцамъ, какъ буревѣстникъ, и они встрѣчали его съ увѣренностью, что въ концѣ концовъ, онъ перебьетъ бутылки и тарелки, будетъ бросать въ воздухъ стулья, чтобы показать, какой онъ молодецъ, и что потомъ онъ можетъ заплатитъ за все втрое. Претензія его заключалась въ томъ, чтобы бытъ продолжателемъ достославнаго маркиза де Санъ-Діонисіо, но въ Клубѣ На ѣ здниковъ говорили, что онъ только его каррикатура.
-- Въ немъ нѣтъ барства, того, что было въ блаженной памяти маркизѣ, -- говорилъ сеньоръ Ферминъ, слыша о подвигахъ Луиса, котораго зналъ ребенкомъ.
Женщины и храбрецы были двумя страстями молодого сеньора. Но съ женщинами онъ, впрочемъ, тоже оказывался не особенно великодушнымъ; онъ желалъ, чтобы его обожали за его качества отважнаго наѣздника, чистосердечно вѣря, что всѣ балконы Хереса сотрясаются отъ біенія скрытыхъ сердецъ, когда онъ проѣзжалъ мимо за послѣдней, только что купленной лошади.
Когда приказчикъ Марчамалы заговорилъ о Рафаэлѣ, молодой помѣщикъ принялъ его сейчасъ же. Онъ слышалъ уже о парнѣ; онъ былъ изъ ихъ лагеря и, говоря это, онъ принималъ покровительственный видъ, онъ помнилъ нѣкоторые случаи въ горахъ, и страхъ, питаемый къ нему стражниками. Ничего: пусть онъ остается у него; ему нравились именно такіе.
-- Я помѣщу тебя на мою мызу Матанцуэлу, -- сказалъ онъ, дружески похлопывая Рафаэля, какъ будто принималъ новаго ученика.-- Мой теперешній смотритель старикъ, полуслѣпой, надъ которымъ батраки смѣются. Извѣстно вѣдь, что такое рабочіе: скверный народъ. Съ ними надо такъ: въ одной рукѣ хлѣбъ, въ другой -- висѣлица. Мнѣ нуженъ такой человѣкъ, какъ ты, который подтянулъ бы ихъ и блюлъ мои интересы,
И Рафаэль поступилъ на мызу и пріѣзжалъ въ виноградникъ не болѣе раза въ недѣлю, когда ѣздилъ въ Хересъ переговорить съ хозяиномъ относительно полевыхъ работъ. Часто юношѣ приходилось разыскивать его въ домѣ какой-нибудь изъ его протеже. Онъ принималъ его въ постели, развалясь на подушкахъ, на которыхъ лежала другая голова. Новый смотритель втихомолку посмѣивался надъ бахвальствомъ своего хозяина, болѣе занятаго тѣмъ, чтобы внушить ему строгость въ "подтягиваніи" бездѣльниковъ, работавшихъ на его поляхъ, чѣмъ разспросами о сельскохозяйственныхъ операціяхъ: онъ обвинялъ въ плохихъ урожаяхъ батраковъ, каналій, не любящихъ работать и требующихъ, чтобы хозяева превратились въ слугъ, какъ будто свѣтъ можетъ вывернуться на изнанку.
Несмотря на эти идеи, развиваемыя Луисомъ въ минуты серьезности, когда онъ утверждалъ, что дѣла шли бы лучше, еслибъ правилъ онъ, донъ Пабло Дюпонъ терпѣть не могъ своего кузена, считая его позоромъ всей семьи.
Этотъ родственникъ, возобновившій скандалы де Санъ Діонисіо, отягчаемые, по мнѣнію донны Эльвиры, его плебейскимъ происхожденіемъ, былъ несчастьемъ въ домѣ, всегда внушавшимъ почтеніе своимъ благородствомъ и благочестіемъ. А довершеніемъ несчастья были дочери маркиза, Лола и Мерседесъ. Сколько разъ тетка задыхалась отъ негодованія, заставая ихъ по ночамъ у низкой рѣшетки своего отеля, съ поклонниками, смѣнявшимися почти еженедѣльно. То это были ремонтеры, вродѣ господъ изъ Клуба Наѣздниковъ, то молодые англичане, служащіе въ конторахъ, восторгавшіеся ощипываніемъ индюшки, по мѣстному выраженію, и смѣшившіе дѣвушекъ своимъ исковерканнымъ на британскій ладъ андалузскимъ говоромъ. Не было юноши въ Хересѣ, который не развлекался бы болтовней съ развязными маркизонками. Онѣ не пренебрегали никѣмъ: достаточно было остановиться у ихъ рѣшетки, чтобы завязать разговоръ, а тѣхъ, которые проходили, не останавливаясь, преслѣдовали смѣшки и издѣвательства, звенѣвшіе за ихъ плечами. Вдова Дюпонъ не могла справиться со своими племянницами, а онѣ, въ свою очередь, подростая, становились все болѣе дерзкими съ набожной сеньорой. Напрасно двоюродный братъ запрещалъ имъ подходить къ рѣшеткѣ. Онѣ издѣвались надъ нимъ и его матерью, прибавляя, что родились не затѣмъ, чтобы стать монахинями. Съ лицемѣрнымъ выраженіемъ онѣ выслушивали проповѣди духовника доньи Эльвиры, рекомендовавшаго имъ смиреніе, и пускали въ ходъ всевозможныя хитрости, чтобы сноситься съ пѣшими и конными кавалерами, кружившимися по улицѣ.
Одинъ изъ молодыхъ людей, членовъ Клуба Наѣздниковъ, сынъ помѣщика, большого друга дома Дюпонъ, влюбился въ Лолу и поспѣшно посватался къ ней, какъ бы боясь, что она ускользнетъ отъ него.
Донья Эльвира и ея сынъ приняли предложеніе, а въ клубѣ смѣлость молодого человѣка, желающаго жениться на одной изъ дочерей маркиза де-Санъ-Діонисіо, вызвала большое изумленіе.
Замужество это явилось для обѣихъ сестеръ великимъ освобожденіемъ. Незамужняя сестра переѣхала къ замужней, желая избавиться отъ тираніи необщительной и набожной тетки, и не прошло нѣсколькихъ мѣсяцевъ, какъ онѣ возобновили въ домѣ мужа обычаи, которымъ слѣдовали въ домѣ Дюпоновъ.
Мерседесъ проводила ночи у рѣшетки въ тѣсной близости съ ухаживателями; сестра сопровождала ее съ видомъ старшей дамы, и говорила съ другими, чтобы не терять времени. Мужъ протестовалъ, пробовалъ возмущаться. Но онѣ обѣ стали негодовать на него, какъ онъ смѣетъ истолковывать эти невинныя развлеченія оскорбительнымъ для ихъ чести образомъ.
Сколько непріятностей причиняли строгой доньѣ Эльвирѣ обѣ маркизочки, какъ ихъ называли въ городѣ. Мерседесъ, незамужняя, бѣжала съ богатымъ англичаниномъ. Изрѣдка о ней доходили смутныя вѣсти, заставлявшія блѣднѣть отъ ярости благородную сеньору. Ее видѣли то въ Парижѣ, то въ Мадридѣ, ведущей жизнь элегантной кокотки. Она часто мѣняла покровителей, потому что привлекала ихъ дюжинами своей живописной граціей. Кромѣ того, на нѣкоторыхъ тщеславныхъ производилъ большое впечатлѣніе титулъ маркизы де-Санъ-Діонисіо, который она присоединила къ своему имени, и дворянская корона, украшавшая ея ночныя сорочки и простыни постели, столь-же много посѣщаемой, какъ и тротуаръ большой улицы.
Оставалась еще другая, старшая, замужняя, и эта хотѣла покончить со всѣми родственниками, убивъ ихъ позоромъ. Ея семейная жизнь, послѣ бѣгства Мерседесъ, сдѣлалась сплошнымъ адомъ. Мужъ жилъ въ постоянномъ недовѣріи, бродя впотьмахъ среди вѣчныхъ подозрѣній, не зная, на комъ остановиться, потому что жена его смотрѣла на всѣхъ мужчинъ одинаковымъ образомъ, точно предлагая себя глазами, говорила съ ними съ вольностью, дававшей поводъ ко всякимъ дерзкимъ поступкамъ. Онъ ревновалъ ее къ Фермину Монтенегро, который только что вернулся изъ Лондона и, возобновивъ дѣтскую дружбу съ Лолой, часто посѣщалъ ее, привлекаемый ея образной рѣчью.
Семейныя сцены заканчивались побоями. Мужъ, по совѣту друзей, прибѣгнулъ къ пощечинамъ и палкѣ, чтобы смиритъ "скверную бестію", но маленькая бестія оправдывала это названіе, потому что, изворачиваясь, съ силой и ловкостью дикаго ребенка, достойнаго ея знаменитаго отца, наносила такіе удары, что всегда влетало мужу еще больше.
Онъ часто приходилъ въ клубъ съ царапинами на лицѣ или съ синяками.
-- Съ ней тебѣ не справиться, -- говорили друзья тономъ забавнаго участія, -- она слишкомъ женщина для тебя.
И прославляли энергію Лолы, восхищались ею, съ тайной надеждой попасть когда-нибудь въ число осчастливленныхъ.
Скандалъ принялъ такіе размѣры, что мужъ уѣхалъ къ родителямъ, и маркизочка, наконецъ, могла зажить по своему.
-- Уѣзжай, -- сказалъ ей однажды ея двоюродный братъ Дюпонъ.-- Ты и твоя сестра позорите насъ. Уѣзжай подальше, и гдѣ бы ты ни была, я буду высылать тебѣ на жизнь.
Но Лоло отказалась съ неприличнымъ жестомъ, наслаждаясь возможностью шокировать своего благочестиваго родственника. Ей не хотѣлось уѣзжать, и она не уѣзжала. Она была настоящая гитана; ей нравилась эта мѣстность и народъ. Уѣхать -- почти все равно, что умереть.
Иногда она ѣздила въ Мадридъ къ сестрѣ, но поѣздки ея всегда были весьма непродолжительны. Она была cani, истая дочь маркиза де-Санъ-Діонисіо.
Разстаться съ кутежами до зари, на которыхъ она хлопала въ ладоши и сидя постукивала каблуками, съ юбками поднятыми до колѣнъ! Лишиться мѣстнаго вина, бывшаго ея кровью и блаженствомъ! Ели семья бѣсилась, пусть бѣсится на здоровье. Она желала быть гитаной, какъ ея отецъ. Она ненавидѣла господъ; ей нравились мужчины въ широкополыхъ шляпахъ, и если они носили простые шаровары, тѣмъ лучше; но только настоящіе мужчины, пахнущіе конюшней и здоровымъ мужскимъ потомъ. И изящная рыжая красавица, съ фарфоровымъ тѣломъ таскалась по всѣмъ трактирамъ и кабакамъ, обращалась съ преувеличенной фамильярностью съ пѣвицами и проститутками, требуя, чтобы онѣ говорили ей иы, и хохотала нервнымъ пьянымъ смѣхомъ, когда мужчины, осатанѣвшіе отъ вина, хватались за ножи, а испуганныя женщины забивались въ уголъ.
Весь городъ обсуждалъ безчинства Маркизочки, которую очень радовало изумленіе спокойныхъ людей.
Послѣдней любовью ея былъ молодой человѣкъ, торговавшій свиньями, курносый и лохматый атлетъ, съ которымъ она жила въ предмѣстьѣ. Тайная власть этого сильнаго самца лишала ея разсудка. Она говорила о немъ съ гордостью, наслаждаясь контрастомъ между своимъ благороднымъ происхожденіемъ и профессіей своего любовника. Иногда на нее нападали порывы желанія исправиться, и она на нѣсколько дней удалялась изъ лачуги предмѣстья. Грубый любовникъ не искалъ ее, увѣренный въ ея возвращеніи; и когда капризная птичка дѣйствительно являлась, весь кварталъ приходилъ въ тревогу отъ ударовъ и криковъ; Маркизочка выбѣгала на балконъ, съ распущенными волосами, зовя на помощь, пока грубая лапа не отрывала ее отъ перилъ и не втаскивала въ комнату, гдѣ потасовка возобновлялась сначала.
Если кто нибудь изъ друзей говорилъ ей насмѣшливымъ тономъ о любовныхъ колотушкахъ, она отвѣчала съ гордостью:
-- Онъ бьетъ меня, потому что цѣнитъ, а я люблю его, потому что онъ одинъ меня понимаетъ. Мой свинарь -- настоящій мужчина.
Навѣщая по праздникамъ свою семью, Ферминъ Монтенегро всегда встрѣчался съ хозяевами. Такимъ образомъ, незамѣтно произошло его сближеніе съ дономъ Пабло. Казалось, что властный характеръ Дюпона смягчался въ деревнѣ, подъ темно-лазурнымъ небомъ и онъ относился къ своему подчиненному съ большей привѣтливостью, чѣмъ въ конторѣ.
Смотря на море виноградныхъ лозъ, покрывавшее бѣлесоватые склоны, богатый помѣщикъ любовался плодородностью своего имѣнія, скромно приписывая его благословенію Божьему. Нѣсколько пустыхъ пятенъ пестрили трагической безплодностью зелень виноградниковъ. То были слѣды филлоксеры, разорившей половину Xepeca. Помѣщики, обѣднѣвшіе, благодаря паденію винъ, не имѣли средствъ засадить заново свои виноградники. Это была аристократическая и дорогая земля, которую могли воздѣлывать только богатые. Довести до степени эксплуатаціи акръ этой земли стоило столько же, сколько содержаніе приличной семьи въ теченіе года. Но фирма Дюпонъ была богата и могла противустоять бѣдствію.
-- Посмотри, Ферминильо, -- говорилъ донъ Пабло, -- всѣ эта плѣшины я засажу американской лозой. Съ нею, а главное, съ Божьей помощью, увидишь, какъ хорошо пойдутъ дѣла. Господь всегда съ тѣми, кто Его любитъ.