Когда дюжина собакъ, борзыхъ, дворняжекъ и овчарокъ, принадлежащихъ къ мызѣ Матанцуэлѣ около полудня чуяла возвращеніе управляющаго и громкимъ лаемъ и маханьемъ хвоста привѣтствовала скачущую лошадь, дядя Антоніо, извѣстный подъ прозвищемъ Юлы, выходилъ къ калиткѣ встрѣтить Рафаэля.
Старикъ много лѣтъ былъ управляющимъ на мызѣ. Онъ поступилъ на службу къ бывшему хозяину, брату покойнаго дома Пабло Дюпона; но теперешній хозяинъ, веселый донъ Луисъ, желалъ окружить себя молодыми людьми и, принимая въ соображеніе его преклонный возрастъ и слабость зрѣнія, замѣнилъ его Рафаэлемъ.
-- И на томъ спасибо, -- говорилъ Юла съ покорностью крестьянина, -- слава Богу, что не прогнали побираться по дорогамъ, а позволили жить на мызѣ съ женой, за что старуха должна была ходить за птицей, наполнявшей птичникъ, а на него возложена была обязанность помогать скотнику на скотномъ дворѣ, тянувшемся за домомъ. Недурной конецъ жизни, прошедшей въ непрестанной работѣ, съ надломленной спиной послѣ столькихъ лѣтъ сгибанія надъ вскапываніемъ полей и косьбой хлѣба.
Единственнымъ утѣшеніемъ обоихъ инвалидовъ, искалѣченныхъ въ борьбѣ съ землей, былъ прекрасный характеръ Рафаэля. Они ожидали смертнаго часа, въ своей лачугѣ у калитки, какъ двѣ старыя собаки, которымъ изъ жалости бросаютъ немножко корма. И только доброта новаго управляющаго нѣсколько облегчала ихъ судьбу. Юла проводилъ цѣлые часы, сидя на скамейкѣ у дверей, пристально глядя тусклыми глазами на поля съ безконечными бороздами, и управляющій не выговаривалъ ему за его старческую лѣнь. Старуха любила Рафаэля, какъ сына. Она заботилась о его вещахъ и столѣ, а онъ щедро платилъ за эти маленькія услуги. Слава тебѣ, Господи! По добротѣ и смѣлости, парень напоминалъ единственнаго сына стариковъ, бѣднягу, умершаго солдатомъ въ мирныя времена въ госпиталѣ на Кубѣ. Семья Эдувигисъ разрывалась на части, чтобы угодитъ управляющему. Она пилила мужа за то, что, по ея мнѣнію, онъ былъ недостаточно любезенъ и предупредителенъ съ Рафаэлемъ. Еще раньше, чѣмъ собаки возвѣщали о его приближеніи, она слышала топотъ коня.
-- Эй, слѣпой! -- кричала она мужу.-- Не слышишь, что-ль, что Рафаэль ѣдетъ? Ступай, подержи ему лошадь, проклятущій!
И старикъ выходилъ навстрѣчу управляющему, смотря впередъ неподвижными глазами, воспринимавшими лишь очертанія предметовъ въ сѣромъ туманѣ, и шевелилъ руками и головой съ дрожью старческаго безсилья и истощенія, стяжавшей ему прозвище Юлы.
Рафаэль въѣзжалъ на мызу на горячей лошади, гордый и вызывающій, какъ кентавръ, и, звеня шпорами и шурша кожаными шароварами, соскакивалъ съ сѣдла въ то время, какъ конь его билъ копытами мелкій булыжникъ, словно желая опять пуститься вскачь.
Юла отвязывалъ отъ луки ружье, къ которому не разъ приходилось управляющему прикладываться, чтобы внушить нѣкоторое почтеніе погонщикамъ, возившимъ уголь съ горъ, и во время остановокъ у дороги обыкновенно запускавшимъ своихъ муловъ на залежи, необработанныя земли, предназначенныя для барскаго скота, когда его не выгоняли на пастбище. Затѣмъ онъ поднималъ упавшую на землю чивату, длинную оливковую хворостину, которую всадникъ везъ перикинутой черезъ сѣдло, загоняя ею скотину, попадавшую на засѣянныя полосы.
Пока старикъ отводилъ лошадь въ конюшню, Рафаэль мѣнялъ шаровары и уходилъ съ юношескимъ весельемъ и здоровымъ аппетитомъ въ кухню стариковъ.
-- Матушка Эдувигисъ, что у насъ нынче?
-- То, что ты любишь: супъ изъ чесноку.
И оба улыбались, вдыхая паръ изъ кострюли, въ которой доваривалась похлебка изъ хлѣба съ чеснокомъ. Старуха накрывала на столъ, посмѣиваясь надъ похвалами, которыми Рафаэль осыпалъ ея стряпню. Она теперь уже развалина, парень могъ надъ нею и смѣяться, но въ былыя времена господа, пріѣзжавшіе съ покойнымъ хозяиномъ на мызу смотрѣть лошадей, говорили ей кое-что и получше и расхваливали приготовленные ею обѣды.
Садясь, по возвращеній изъ конюшни за столъ, Юла устремлялъ первый взглядъ тусклыхъ глазъ на бутылку съ виномъ и инстинктивно протягивалъ свои дрожащія руки. То была роскошь, введенная въ обѣды на мызѣ Рафаэлемъ. Въ этомъ сказывалась его молодость и избалованность человѣка, привыкшаго къ общенію съ кутящими господами Xepeca и къ посѣщеніямъ Марчамалы, знаменитаго виноградника Дюпоновъ!.. Старикъ прожилъ цѣлые годы управляющимъ, не имѣя иного развлеченія, кромѣ того, что тайкомъ отъ жены, пробирался въ придорожные кабачки, или ходилъ въ Хересь, подъ предлогомъ отнести хозяину нѣсколько десятковъ яицъ, или пару каплуновъ. Изъ путешествій этихъ онъ возвращался, распѣвая пѣсни, съ блестящими глазами, нетвердыми ногами, и съ запасомъ веселости въ головѣ на цѣлую недѣлю. Если когда-нибудь онъ мечталъ о счастьѣ, то единственнымъ его притязаніемъ было пить, какъ самый богатый кабальеро въ городѣ.
Онъ любилъ вино со страстью крестьянина, не знающаго другой пищи, кромѣ ржаного хлѣба, похлебки или горячей тюри изъ хлѣба съ чеснокомъ, принужденнаго запивать водой этотъ прѣсный обѣдъ, съ вонючимъ оливковымъ масломъ, въ видѣ приправы, и мечтающаго о винѣ, которое давало энергію его существованію и веселье его мыслямъ. Бѣдные жаждали этой крови земли съ пылкостью анемичныхъ. Стаканъ вина утолялъ голодъ и на минуту озарялъ жизнь своимъ огнемъ: это былъ лучъ солнца, скользящій по желудку. Поэтому Юла заботился о бутылкѣ больше, чѣмъ о стряпнѣ своей жены, ставилъ ее поближе къ себѣ, съ дѣтской жадностью высчитывалъ заранѣе, сколько выпьетъ Рафаэль, и забиралъ себѣ остальное, не обращая вниманія на старуху, пользовавшуюся малѣйшей оплошностью, чтобы отнять бутылку и заполучить свою долю.
Рафаэль, не могшій, послѣ бурно проведенной молодости, привыкнутъ къ трезвой жизни на мызѣ, поручалъ изрѣдка рабочему, ежедневно ѣздившему на ослѣ въ Хересъ, возобновлять ему запасъ вина; по держалъ его подъ ключомъ, опасаясь невоздержности стариковъ.
Обѣдъ протекалъ среди торжественной тишины полей, точно вливавшейся черезъ открытыя ворота мызы. Воробьи чирикали на крышахъ; куры кудахтали на дворѣ, и встопорщивъ крылья, клевали землю въ промежуткахъ между камешками мостовой. Изъ большой конюшни доносились ржанье и фырканье лошадей, сопровождаемыя топотомъ и сытымъ мычаньемъ рогатаго скота передъ полными кормушками. Изрѣдка у двери избы показывались огромныя уши кролика, убѣгавшаго быстрой трусцой при малѣйшемъ звукѣ голоса и хвостикъ его дрожалъ надъ шелковистыми лапками; а изъ отдаленныхъ хлѣвовъ долетало злобное хрюканье, свидѣтельствующее о дракѣ и предательскихъ укусахъ вокругъ грязныхъ кормушекъ. Когда прекращались эти шумы жизни, снова съ религіознымъ величіемъ pacпростиралось безмолвіе полей, слабо нарушаемое воркованьемъ голубей, или отдаленнымъ перезвономъ каравана, тянущагося по дорогѣ, перерѣзывающей, подобно рѣкѣ пыли, безпредѣльность желтыхъ нивъ.
И въ этой патріархальной тишинѣ, куря папиросы (еще хорошій обычай. которымъ старикъ былъ обязанъ Рафаэлю), мужчины медлительно говорили о работахъ на мызѣ, съ той серьезностью, которую крестьяне вкладываютъ во все, что касается земли.
Управляющій высчитывалъ поѣздки, которыя нужно было сдѣлать въ помѣстье дона Луиса, гдѣ зимовали быки и табуны матокъ. Отвѣтственность за нихъ лежала на табунщикѣ; но донъ Луисъ, интересовавшійся своимъ конскимъ заводомъ больше, чѣмъ всѣми урожаями, желалъ быть освѣдомленъ о состояніи матокъ и всякій разъ, какъ видѣлъ Рафаэля, первымъ дѣломъ спрашивалъ его объ ихъ здоровьѣ.
Возвращаясь изъ своихъ поѣздокъ, Рафаэль съ восхищеніемъ говорилъ о табунщикѣ и находящихся подъ его началомъ пастухахъ, по ночамъ стерегущихъ скотъ. Это были люди первобытной честности и съ умомъ, окаменѣвшимъ отъ одиночества и однообразія ихъ существованія. Они проводили дни, не разговаривая, и то, что они еще мыслили, проявлялось только въ крикахъ, обращенныхъ къ животнымъ, сданнымъ на ихъ попеченіе: "Сюда, Карето!"... "Пошелъ на другое мѣсто, Резала!". И быки и матки повиновались ихъ голосамъ и жестамъ, какъ будто постоянное общеніе животныхъ и человѣка, возвышая однихъ и понижая другихъ, стирало различія между видами.
Бывшій контрабандистъ точно приносилъ съ собой запасъ новой жизни, когда спускался на равнину, на поля съ безконечными бороздами, терявшимися за горизонтомъ, надъ которыми, согнувшись, потѣла шумная и несчастная толпа, истерзанная ненавистью и лишеніями.
Въ горахъ протекла его бурная юность, и, вернувшись на мызу, онъ съ восторгомъ вспоминалъ холмы, покрытые оливками, пробковыми и вѣковыми дубами; глубокія ущелья съ зарослями кустарниковъ; высокіе лавры, обрамляющіе ручейки, черезъ потоки которыхъ приходилось перебираться по обломкамъ колоннъ съ арабесками, постепенно стираемыми водой; а на фонѣ, на вершинахъ, развалины мавританскихъ дворцовъ, замокъ Фатьмы, замокъ Зачарованной Мав ританки, обстановка, напоминающая сказки, разсказываемыя въ зимнія сумерки у камелька на мызѣ.
Надъ безпокойными метелками вереска жужжали насѣкомыя; между камнями извивались ящерицы; вдали звенѣли колокольчики, сопровождаемыя мычаньемъ, и иногда, когда лошадь Рафаэля шла по дорогамъ, доселѣ не вѣдавшимъ колеса, на верху холма открывался обнесенный кустарникомъ загонъ, и виднѣлись рога и слюнявая морда коровы, или любопытная курчавая головка овцы, видимо изумленныхъ присутствіемъ здѣсь человѣка, который былъ не ихъ пастухъ.
Или это были кобылы съ длинными хвостами и развѣвающими гривами, которыя начинали дрожать съ дикимъ изумленіемъ, при видѣ всадника, и неслись въ гору, сильно раскачивая крупомъ. Жеребцы слѣдовали за ними; ноги ихъ были забавно покрыты шерстью, точно на нихъ были надѣты панталоны.
Рафаэль съ изумленіемъ смотрѣлъ на горныхъ уроженцевъ. Они были робки и несообщительны съ людьми, приходившими съ равнины, на которую они обращали взоры съ нѣкоторымъ суевѣрнымъ страхомъ, какъ будто въ ней сосредочена была тайна жизни. Они составляли частъ самой природы, и вели зачаточное и монотонное существованіе. Они ходили и жилы, какъ дерево или камень, которые были бы надѣлены движеніемъ. Въ мозгу ихъ, нечувствительномъ ко всему, кромѣ животныхъ ощущеній, требованія жизни едва заставили расцвѣсти слабые побѣги мысли. Они смотрѣли на огромные стволы пробковыхъ дубовъ, какъ на чудотворные фетиши, изъ которыхъ дѣлались таганки, природныя кострюли для варки похлебки. Искали старыя змѣиныя шкуры, оставляемыя пресмыкающимися среди валуновъ при процессѣ линянія, и украшали родники этими темными кожами, приписывая имъ таинственное вліяніе. Долгіе дни неподвижности въ горахъ, въ наблюденіи за пастьбой скота, медленно гасили все, что было человѣческаго въ этихъ ребятахъ.
Разъ въ недѣлю, въ Матанцуэлу являлся старшій изъ подпасковъ за провизіей для пастуховъ и табунщиковъ, и управляющій любилъ поговорить съ этимъ грубымъ и угрюмымъ парнемъ, напоминающимъ пережитокъ первобытныхъ племенъ. Онъ всегда задавалъ ему одинъ и тотъ же вопросъ.
-- Послушай. Что тебѣ больше всего правится? Чего бы ты хотѣлъ?
Парень отвѣчалъ безъ запинки, точно всѣ желанія его были заранѣе опредѣлены.
-- Жениться, наѣсться до-сыта и умереть.
И говоря это, онъ обнажалъ бѣлые и сильные зубы дикаря, съ выраженіемъ лютаго голода: голода по ѣдѣ и по женскому тѣлу, желанія наѣсться сразу чудесными вещами, которыя, по смутнымъ свѣдѣніямъ, пожирали богачи, отвѣдать залпомъ грубой любви смущавшей его сны цѣломудреннаго богатыря, познать женщину, божество, которымъ онъ восхищался издали, спускаясь съ горъ, и тайныя сокровища котораго онъ смутно угадывалъ, смотря на блестящій и подвижной крупъ кобылъ, на розовое и бѣлое вымя коровъ... А потомъ умереть! какъ будто извѣдавъ и истощивъ эти таинственныя ощущенія, ему не оставалось уже ничего хорошаго въ жизни, полной труда и лишеній.
И эти подпаски, осужденные на дикое состояніе съ самаго рожденія, какъ существа, которыхъ обезображиваютъ, чтобы эксплуатировать ихъ уродливость, зарабатывали тридцать реаловъ въ мѣсяцъ, при скудной пищѣ, не утолявшей судорожныхъ спазмъ ихъ желудка, возбужденнаго горнымъ воздухомъ и чистой ключевой водой! А начальники ихъ, пастухи и табунщики, получали самое большее по два съ половиной реала, не имѣя ни одного праздника въ году; они жили уединенно, съ своими жалкими бабами, производившими на свѣтъ маленькихъ дикарей, въ черномъ, закоптѣломъ отъ дыма шалашѣ, настоящемъ гробу, съ единственнымъ входомъ, похожимъ на лазейку въ кроличью нору, съ стѣнами изъ мелкихъ камней и крышей изъ листвы пробковаго дерева.
Рафаэль поражался ихъ честностью. Одинъ мужчина и двое ребятъ пасли стадо, стоившее нѣсколько тысячъ дуро. На пастбищѣ мызы Матанцуэлы пастухи зарабатывали на кругъ не болѣе двухъ пезетъ, а за попеченіи ихъ находилось восемьсотъ коровъ и сто быковъ, настоящая сокровищница мяса, которое могло пропасть, умереть, при малѣйшей небрежности. Это мясо, за которымъ они ходили, предназначалось для невидимыхъ людей; сами же они ѣли его только, когда какая-нибудь скотина падала жертвой зловонной болѣзни, не дозволявшей отвезти ее тайкомъ въ городъ.
День ото дня черствѣющій въ шалашѣ хлѣбъ, горсть гороха или бобовъ, и прогорклое мѣстное оливковое масло составляли всю ихъ пищу. Молоко имъ было противно, они пресытились его изобиліемъ. Старые пастухи чувствовали, что честность ихъ возмущается, когда какой-нибудь подпасокъ прирѣзывалъ умирающее животное, желая поѣсть мяса. Гдѣ найти лучшихъ и болѣе покорныхъ людей?..
Юла съ воодушевленіемъ подтверждалъ эти размышленія управляющаго.
Ни у кого нѣтъ такой честности, какъ у бѣдныхъ. А между тѣмъ ихъ боялись считая дурными. Онъ смѣялся надъ честностью городскихъ господъ.
-- Послушай-ка, Рафаэ, какая заслуга въ томъ, что донъ Пабло Дюпонъ, возьмемъ къ примѣру, со всѣми его милліонами, добръ и ничего ни у кого не крадетъ. Истинно добрые -- это эти бѣдняги, которые живутъ, какъ краснокожіе людоѣды, не видя лица человѣческаго, полумертвые отъ голода, и стерегутъ хозяйскія сокровища. Добрые-то -- мы.
Но управляющій, думая о мызахъ на равнинѣ, не проявлялъ такого оптимизма, какъ старикъ. Батраки тоже жили въ нищетѣ и страдали отъ голода, но не были такъ благородны и покорны, какъ горцы, сохранившіе свою чистоту въ одиночествѣ. У нихъ были пороки, развивающіеся во всякомъ скопленіи людей, они были недовѣрчивы, со всѣхъ сторонъ видѣли враговъ. На него самого, обращавшагося съ ними, какъ съ братьями по бѣдности, и неоднократно подвергавшагося выговорамъ хозяина за попустительство, они смотрѣли съ ненавистью, какъ будто онъ былъ ихъ врагомъ. И сверхъ всего, они были лѣнивы, и приходилось понукать ихъ, какъ рабовъ.
Старикъ возмущался, слушая Рафаэля. А какими бы онъ хотѣлъ, чтобы были рабочіе? Чего ради имъ интересоваться работой?.. Онъ, благодаря тому, что служитъ на мызѣ, могъ дожить до старости. Однако, ему еще нѣтъ шестидесяти лѣтъ, а онъ хуже многихъ синьоровъ старше его годами, но похожихъ на его сыновей. Онъ помнилъ времена, когда онъ и Эдувигисъ работали поденно и, познакомившись въ ночи, проведенной въ тѣснотѣ людской, кончили тѣмъ, что поженились. Изъ его товарищей по несчастью, мужчинъ и женщинъ, оставалось уже очень мало: почти всѣ перемерли, а тѣ, что оставались въ живыхъ, были все равно что трупы, съ скрюченнымъ хребтомъ и высохшими обезображенными и одеревенѣвшими членами. Развѣ это христіанская жизнь? Работать весь день подъ палящимъ солнцемъ, или страдая отъ холода, за плату въ два реала, и за пять въ видѣ экстраординарнаго и безпримѣрнаго вознагражденія въ періодъ жатвы! Правда, хозяинъ давалъ харчи, но что это за харчи для людей, которые отъ зари до зари выматывали всѣ свои силы надъ землей!
-- Ты думаешь, Рафаэль, что это значитъ ѣстъ? Это значитъ обманывать голодъ; подготовлять тѣло къ тому, чтобы его забрала смерть.
Лѣтомъ, во время уборки, имъ давали гороховый супъ,-- необычная роскошь, о которой они вспоминали цѣлый годъ. Въ остальные мѣсяцы ѣда состояла изъ хлѣба, изъ одного только хлѣба. Черствый хлѣбъ въ рукѣ и хлѣбъ въ кострюлькѣ, въ видѣ холодной или горячей похлебки, какъ будто для бѣдныхъ на свѣтѣ не существовало ничего кромѣ ячменя. Маленькая бутылочка оливковаго масла, количество помѣщавшееся въ кончикѣ рога, полагалось на десять человѣкъ. Прибавьте еще нѣсколько головокъ чесноку и щепотку соли, и хозяинъ считалъ, что этого достаточно для питанія людей, которые нуждалисъ въ возобновленіи своихъ силъ, истощенныхъ работой и климатомъ.
Юла, знавшій все это, возмущался, когда батраковъ ругали лѣнтяями. Зачѣмъ имъ работать больше? Какую привлекательность имѣла для нихъ работа?..
-- Я видѣлъ свѣтъ, Рафаэ. Былъ солдатомъ не изъ теперешнихъ, которые разъѣзжаютъ по желѣзнымъ дорогамъ, какъ господа, а изъ тѣхъ, что носили высокіе шишаки и ходили пѣшкомъ по дорогамъ. Я избѣгалъ всю страну и многое видѣлъ во время своихъ путешествій.
И онъ вспоминалъ равнины Леванта, плодородный, вѣчно зеленыя поля Мурціи и Валенціи, населенныя, какъ города, гдѣ изъ каждой деревни можно было видѣть колокольни сосѣднихъ поселковъ, гдѣ въ каждомъ полѣ была деревенская изба, а въ ней спокойная, сытая семья, извлекавшая свое пропитаніе изъ такихъ крошечныхъ клочковъ земли, что онъ, по андалузской склонности къ гиперболамъ, сравнивалъ ихъ съ носовыми платками. Мужчины работали, и днемъ и ночью при помощи своихъ семействъ, въ благородномъ уединеніи, безъ группового соревнованія, безъ страха передъ приказчикомъ. Человѣкъ не былъ рабомъ въ артели: рѣдко попадался наемный рабочій. Всякій обрабатывалъ свой участокъ, а въ трудныхъ работахъ сосѣди помогали другъ другу. Землепашецъ работалъ для себя, а если земля принадлежала другому владѣльцу, то послѣдній ограничивался полученіемъ арендной платы, избѣгая, въ силу обычая и изъ страха передъ духомъ товарищества бѣдныхъ, повышать старыя цѣны.
Воспоминаніе о вѣчно зеленыхъ поляхъ. послѣ столькихъ лѣтъ, все еще веселило старика Юлу:
-- Земля, Рафаэ, все равно, что женщина, а женщину, чтобы она была счастлива и здорова, нужно любить. Человѣкъ же не можетъ любить землю, которая не его. Онъ оставляетъ потъ и кровь надъ тѣми комьями земли, изъ которыхъ можетъ извлечь хлѣбъ. Правильно я говорю, паренекъ?..
Пустъ бы раздѣлили эти необозримыя земли между тѣми, кто ихъ обрабатываетъ, пусть бы бѣдные узнали, что могутъ получитъ изъ борозды кое-что сверхъ горсти грошей, да жалкихъ харчей, и тогда видно будетъ, лѣнивъ ли здѣшній народъ!
Рафаэль отвѣчалъ замѣчаніями на мечты старика. Земля, видѣнныя Юлой, были очень хороши, разъ клочка ихъ довольно было для прокормленія цѣлой семьи. Но тамъ было много воды.
-- И здѣсь тоже, -- кричалъ старикъ, -- здѣсь у тебя горы, гдѣ, чуть только упадетъ четыре капли дождя, по всѣмъ склонамъ начинаютъ бѣжать ручьи.
Вода!.. По рѣкамъ Андалузіи суда поднимались далеко вглубь страны, а на берегахъ ихъ поля трескались отъ жажды. Не лучше ли было бы, чтобы люди оплодотворили почву и ѣли вдосталь, а суда разгружались бы въ приморскихъ портахъ? Вода!.. пусть отдадутъ землю бѣднымъ, и они, правдой или неправдой, достанутъ воду. Они будутъ не какъ сеньоры, которымъ, какъ бы плохъ ни былъ урожай, всегда есть на что жить, такъ какъ они имѣютъ много земли и сохраняютъ ту же обработку, что велась и ихъ прапращурами. Поля, которыми онъ любовался въ другихъ мѣстностяхъ, хуже андалузскихъ. Въ нѣдрахъ ихъ не заключалось такого скопленія силъ, созданнаго заброшенностью, они были утомлены и приходилось заботиться о нихъ, подкрѣпляя ихъ постоянно, вмѣсто лекарства, удобреніемъ. Они походили, по словамъ Юлы, на сеньоръ, которыми онъ любовался въ Хересѣ, красивыхъ и нарядныхъ, во всеокруженіи всѣхъ ухищреній роскоши.
-- А наша земля, Рафаэ, похожа на дѣвокъ, спускающихся съ горъ съ подрядчиками. Онѣ измучены болѣзнями, которыя подхватываютъ въ людскихъ; не моются, плохо ѣдятъ. Но если ихъ привести въ приличный видъ, увидѣли бы, какія онѣ пригожія да красивыя.
Однажды вечеромъ, въ февралѣ, Рафаэль и Юла говорили о работахъ на мызѣ, а семья Эдувигисъ мыла въ кухнѣ посуду. Сборъ гороха, чечевицы и вики кончился. Теперь артели бабъ и батраковъ занимались полкой хлѣбныхъ полей. Пока еще можно было бороться съ паразитными травами при помощи бороны. Позже, когда хлѣбъ выростетъ, придется вырывать ихъ руками, согнувшись цѣлый день, съ разрывающейся отъ боли поясницей.
Юла, у котораго съ потерей зрѣнія обострился слухъ, прервалъ Рафаэля, наклонивъ голову, какъ бы для того, чтобы лучше слышать.
-- Послушай-ка, никакъ громъ.
Большое солнечное пятно на мостовой двора поблѣднѣло; куры бѣгали кругомъ съ кудахтаньемъ, какъ бы желая спастись отъ вихря, топорщившаго ихъ перья. Рафаэль тоже прислушался. Да, гремѣло, будетъ гроза.
Мужчины вышли къ воротамъ мызы. Со стороны горъ небо было черно, и тучи бѣжали, какъ зловѣщій занавѣсъ, затемняя поле. Еще не было четырехъ часовъ, но всѣ предметы окутались мглистымъ туманомъ сумерокъ. Небо какъ будто спустилось, коснулось хребтовъ горъ и поглощало ихъ въ своемъ мрачномъ лонѣ, точно срѣзывая имъ головы. Пронзительно пища, испуганно пролетали стаями хищныя птицы.
-- Батюшки!.. что съ нами будетъ! воскликнулъ Юла, который уже ничего не видѣлъ, словно наступила ночь.
Высокіе побѣги алоэ, единственныя вертикальныя линіи, нарушавшія однообразіе полей, наклонялись другъ за другомъ, словно ломаясь, и, наконецъ, свѣжій, буйный порывъ вихря налетѣлъ на мызу. Задрожали двери, послышался звонъ съ силой запахнувшихся оконъ, и зловѣще завыли овчарки, гремя цѣпями, какъ будто видѣли, какъ гроза вошла въ ворота, отряхивая свой водяной плащъ и ослѣпительно сверкая глазами.
Бѣлый свѣтъ озарилъ пространство, и громъ грянулъ надъ мызой съ сухимъ грохотомъ, поколебавшимъ постройки и пробудившимъ въ конюшняхъ эхо мычанья, ржанья и топота. Дождь хлынулъ сразу, сплошной массой, словно разверзлось небо, и обоимъ мужчинамъ пришлось спасаться подъ навѣсомъ у входа, имѣя передъ глазами только кусочекъ поля, видимый сквозь желѣзную рѣшетку воротъ.
Отъ почвы, бичуемой ударами водяныхъ струй, поднимался темноватый паръ съ запахомъ мокрой земли и сильнаго ливня. Далеко-далеко, по бороздамъ, превратившимся въ ручьи, не могущимъ вмѣстить всю массу воды, къ мызѣ бѣжали группы людей. Ихъ едва было видно сквозь жидкую пелену атмосферы.
-- Господи Іисусе!-- воскликнулъ Юла. -- каково имъ бѣднягамъ!
Вѣтеръ точно толкалъ ихъ. Каждая новая вспышка молніи освѣщала ихъ на все болѣе близкомъ разстояніи; они бѣжали подъ дождемъ, какъ испуганное стадо. Вбѣжавъ въ ворота, первыя группы кинулись спасаться въ людскую. Мужчины шли закутавшись въ плащи, и съ полей изуродованныхъ и раскисшихъ шляпъ ихъ стекали два потока воды; женщины бѣжали, визжа, какъ крысы, закрывшись различными частями одежды, всѣ въ грязи, показывая ноги. тонувшія въ мужскихъ шароварахъ, которыя онѣ надѣвали для полки.
На мызу прибыли уже почти всѣ кучки рабочихъ, и въ дверяхъ людской стряхивались плащи и юбки, потоками изливавшіе грязную воду, когда Рафаэль замѣтилъ маленькую отставшую группу, медленно приближавшуюся за косой пеленой дождя. Это были два человѣка и оселъ, нагруженный вьюкомъ, изъ за котораго едва виднѣлись его уши и хвостъ.
Рафаэль зналъ одного изъ мужчинъ, тянувшаго животное за поводъ, чтобы оно прибавило шагу. Это былъ Маноло Эльде Требухенья, бывшій батракъ, котораго, послѣ одного бунта сельскихъ рабочихъ, всѣ хозяева считали смутьяномъ. Лишившись работы послѣ стачки, онъ зарабатывалъ себѣ пропитаніе, переходя изъ имѣнія въ имѣніе, въ качествѣ разносчика, продавая женщинамъ пояса, нитки и куски холста, а мужчинамъ -- вино, водку и вольныя газеты, тщательно запрятанныя во вьюкѣ, складѣ всякой всячины, который странствовалъ на спинѣ осла, изъ одного конца провинціи въ другой. Маноло могъ проникать, не возбуждая тревоги и не встрѣчая противодѣйствія, только въ Матанцуэлу да еще въ нѣсколько опредѣленныхъ имѣній.
Рафаэль смотрѣлъ на спутника разносчика, смутно узнавая его, но не въ состояніи припомнить опредѣленно, кто это. Онъ шелъ заложивъ руки въ карманы, поднявъ воротникъ пиджака и надвинувъ шляпу на брови; вода лилась со всѣхъ краевъ его платья, и онъ весь съежился отъ холода, не имѣя плаща, какъ его товарищъ. Но не смотря на это, онъ шелъ не спѣша, какъ будто его не безпокоили ни вѣтеръ, ни дождь, обрушивающіеся на его слабую фигуру.
-- Здорово, товарищи! -- сказалъ эль-де-Требухенья, проходя мимо воротъ мызы и понукая своего осла.-- Что за погодка для честныхъ людей, а, Юла?
Въ это время Рафаэль узналъ спутника Маноло, увидѣвъ безкровное лицо аскета, рѣдкую бороду и кроткіе, прищуренные глаза за голубоватыми очками.
-- Донъ Фернандо!-- воскликнулъ онъ съ изумленіемъ.-- Да вѣдь это же донъ Фернандо!
И сбѣжавъ съ крыльца, на самый дождь, онъ схватилъ за руку Сальватьерру, чтобы тотъ вошелъ на мызу. Донъ Фернандо воспротивился. Онъ пойдетъ въ людскую вмѣстѣ съ своимъ спутникомъ; не зачѣмъ спорить съ нимъ, потому что ему такъ нравилось. Но Рафаэль протестовалъ. Лучшій другъ его крестнаго, начальникъ его отца! Какъ онъ могъ пройти мимо двери его дома, не зайдя къ нему?.. И почти насильно онъ втащилъ его на мызу въ то время, какъ Маноло пошелъ дальше.
-- Ступай, нынче хорошо поторгуешь, -- сказалъ ему Юла. -- Ребята охочи до твоихъ бумаженокъ и рады будутъ заняться, пока идетъ дождь. Похоже, что онъ зарядилъ надолго.
Сальватьерра вошелъ въ кухню мызы и сѣлъ. Около него тотчасъ образовалась большая лужа воды, натекшая съ его платья. Сенья Эдувигисъ, изъ жалости къ "бѣдному сеньору", поспѣшно зажгла охабку мелкихъ дровъ въ плитѣ.
-- Хорошенько разожги огонь, баба, гость стоитъ этого и многаго другого, -- говорилъ Юла, гордясь посѣщеніемъ.
И прибавилъ съ нѣкоторой торжественностью:
-- Знаешь, кто этотъ кабальеро, Эдувигисъ? Да откуда тебѣ знать! Это донъ Фернандо Сальватьерра, сеньоръ, о которомъ столько говорятъ въ газетахъ. Заступникъ честныхъ людей.
Лицо старухи, оставившей на минуту растопки, чтобы взглянуть на вновь прибывшаго, выразило скорѣе любопытство и удивленіе, чѣмъ восхищеніе.
Между тѣмъ Рафаэль переходилъ съ мѣста на мѣсто, ища бутылку отличнаго вина, подаренную ему мѣсяцъ назадъ крестнымъ. Наконецъ, онъ нашелъ ее и, наливъ стаканъ, предложилъ его дону Фернандо.
-- Спасибо я не пью.
-- Но это самое лучшее вино, сеньоръ!-- вмѣшался старикъ.-- Выпейте, ваша милость; это полезно послѣ такой мокроты.
Сальватьерра сдѣлалъ отрицательный жестъ.
-- Спасибо еще разъ: я никогда не пробовалъ вина.
Юла посмотрѣлъ на него съ изумленіемъ... Ну, чудакъ! Правы были тѣ, что считали этого донъ Фернандо необыкновеннымъ человѣкомъ.
Рафаэль хотѣлъ угоститъ его чѣмъ-нибудь и велѣлъ старухѣ сдѣлать яичницу и нарѣзать ветчины, оставленной хозяиномъ во время одного изъ пріѣздовъ; но Сальватьерра остановилъ его. Не нужно: у него въ карманѣ была своя провизія. И онъ вытащилъ изъ пиджака мокрую бумагу, въ которой былъ завернутъ ломоть хлѣба и кусокъ сыра.
Холодная улыбка, съ которой онъ отказывался отъ угощенія, обрывала всякія настоянія. Юла шире раскрывалъ тусклые глаза, какъ бы для того, чтобы лучше разсмотрѣть этого удивительнаго человѣка.
-- Ну, можетъ, вы хоть покурите, донъ Фернандо, -- сказалъ Рафаэль, протягивая ему сигару.
-- Спасибо; я никогда не курилъ.
Старикъ не могъ уже сдержаться. И не куритъ?!. Теперь онъ понималъ ужасъ нѣкоторыхъ людей. Человѣкъ со столъ малыми потребностями внушалъ такой же страхъ, какъ духъ съ того свѣта.
Сальватьерра приблизился къ огню, начавшему поблескивать веселымъ пламенемъ, а Рафаэль вышелъ изъ кухни. Немного спустя, онъ вернулся, неся на рукѣ плащъ.
-- По крайней мѣрѣ, позвольте васъ накрыть. Снимите это платье, оно насквозь мокро.
Прежде чѣмъ онъ успѣлъ отказаться, Рафаэль и старуха стащили съ него пиджакъ и жилетъ и закутали его въ плащъ, а Юла развѣсилъ передъ огнемъ мокрое платье, распространявшее тонкій паръ.
Согрѣвшись немного, Сальватьерра сталъ нѣсколько сообщительнѣе. Ему жаль было огорчать своей умѣренностью этихъ простыхъ людей, наперерывъ ухаживавшихъ за нимъ.
Рафаэль удивлялся, что онъ попалъ на мызу, точно занесенный грозой. Крестный говорилъ ему нѣсколько дней назадъ, будто онъ въ Кадиксѣ.
-- Да, я тамъ былъ недавно, ѣздилъ посмотрѣть могилу моей матери.
И какъ бы не желая останавливаться на этомъ воспоминаніи, онъ объяснилъ, какъ попалъ на мызу. Онъ выѣхалъ утромъ изъ Хереса въ горной гондолѣ, экипажѣ проѣзжавшемъ по крутымъ дорогамъ, съ большимъ грузомъ людей и багажа. Онъ хотѣлъ повидать сеньора Антоніо Матакардильоса, хозяина постоялаго двора дель Грахо, расположеннаго у дороги, недалеко отъ мызы. Это славный малый, сопровождавшій его во всѣхъ революціонныхъ передрягахъ; онъ былъ боленъ сердцемъ, ноги у него распухли, онъ почти не могъ двигаться, не могъ добраться до двери своей избы безъ стоновъ и остановокъ. Когда онъ узналъ, что Сальватьерра въ Хересѣ, то страданія его усилились отъ отчаянія, что онъ его не увидитъ.
Старый трактирщикъ, при видѣ своего бывшаго начальника въ избѣ дель Грахо, плакалъ и цѣловалъ его съ такимъ волненіемъ, что семья его боялась, что онъ умретъ... Восемь лѣтъ онъ не видѣлъ своего дона Фернандо! Восемь лѣтъ, въ теченіе которыхъ каждый мѣсяцъ посылалъ въ крѣпость на сѣверѣ, гдѣ томили его герои, бумагу, исписанную каракулями! Бѣдняга Матакардильосъ зналъ, что можетъ умереть съ минуты на минуту. Онъ уже не спалъ на кровати, задыхался, жилъ почти искусственно, пригвожденный къ соломенному креслу, не будучи въ состояніи подать даже рюмки, и съ печальной улыбкой принималъ комплименты погонщиковъ и рабочихъ, говорившихъ о его здоровомъ цвѣтѣ лица и толщинѣ, увѣряя, что онъ жалуется напрасно. Донъ Фернандо долженъ былъ навѣщать его изрѣдка. Онъ не долго будетъ его безпокоить, онъ скоро умретъ; но присутствіе его скраситъ тѣ немногіе дни, что ему осталось прожить. И Сальватьерра обѣщалъ притти еще, при первой возможности, навѣститъ ветерана, вмѣстѣ съ Маноло эль-де-Требухенья (тоже изъ ихъ компаніи!), котораго встрѣтилъ въ кабачкѣ дель Грахо. Онъ возвращался съ нимъ въ Хересъ, когда ихъ захватила гроза, принудивъ укрыться на мызѣ.
Рафаэль заговорилъ съ дономъ Фернандо о его необыкновенныхъ привычкахъ, о которыхъ много разъ слышалъ отъ крестнаго: о его купаньяхъ въ морѣ среди зимы, когда всѣ дрожали отъ холода; о возвращеніи домой въ въ одной рубашкѣ, такъ какъ пиджакъ онъ отдалъ неимущему товарищу; о томъ, что онъ тратитъ на свой столъ не болѣе тридцати сантимовъ въ день. Сальватьерра оставался невозмутимымъ, какъ будто говорили о комъ-то другомъ, и только, когда Рафаэль изумился, какъ онъ можетъ довольствоваться такой скудной пищей, мягко запротестовалъ.
-- Я не имѣю права на большее. Развѣ эти бѣдняги, скученные въ людскихъ, ѣдятъ не хуже, чѣмъ я?..
Наступило долгое молчаніе. Рафаэль и оба старика точно съежились въ присутствіи этого человѣка, о которомъ столько слышали. Кромѣ того, имъ внушала почти религіозное уваженіе улыбка, исходившая, какъ казалось Юлѣ, съ того свѣта, и твердость отказовъ, не допускавшихъ дальнѣйшей настойчивости.
Когда платье немного высохло, Сальватьерра снялъ плащъ и надѣлъ свой пиджакъ. Потомъ направился къ двери и, несмотря на то, что дождь продолжался, пожелалъ итти въ людскую, къ своему спутнику. Онъ думалъ переночевать тамъ, такъ какъ невозможно было по такой погодѣ возвращаться въ Хересъ.
Рафаэль заспорилъ. Въ людскую, такой человѣкъ, какъ донъ Фернандо! Его постель въ полномъ распоряженіи дона Фернандо, а если она ему не понравится, то онъ откроетъ комнаты молодого сеньора, которыя не хуже любой квартиры въ Хересѣ... Но въ людскую! Что сказалъ бы его крестный, еслибъ онъ допустилъ такую вещь.
Но улыбка Сальватьерры отняла у молодого человѣка всякую надежду. Онъ сказалъ, что будетъ спать съ батраками, и былъ способенъ провести ночь подъ открытымъ небомъ, если бъ ему помѣшали сдѣлать по своему.
-- Я не смогу спать на твоей постели, Рафаэль, я не имѣю права нѣжиться на подушкахъ въ то время, какъ другіе, подъ той же кровлей, спятъ на соломѣ.
И онъ хотѣлъ отстранить Рафаэля, загородившаго дверь. Но тутъ вмѣшался старикъ Юла.
-- Для спанья еще много времени впереди, донъ Фернандо. Немного погодя ваша милость пойдетъ въ людскую, если вамъ такъ угодно. А покамѣстъ, -- прибавилъ онъ, обращаясь къ Рафаэлю, -- покажи синьору мызу и лошадей, ихъ стоитъ посмотрѣть.
Сальватьерра принялъ приглашеніе, такъ какъ оно не нарушало его аскетической умѣренности, единственной роскоши, его жизни.
-- "Пойдемъ смотрѣть лошадей". Онѣ не особенно его интересовали, но его трогало желаніе этихъ простыхъ людей, старавшихся показать ему самое лучшее въ домѣ.
Они прошли по двору, подъ потоками дождя, въ сопровожденіи нѣсколькихъ собакъ, стряхивавшихъ воду съ промокшей шерсти. Волна теплаго и плотнаго воздуха, напитаннаго запахомъ навоза и животныхъ испареній, пахнула въ лицо пришедшимъ, когда открылась дверь конюшни. Лошади горячились и ржали, мотали головами, почуявъ позади себя присутствіе чужого.
Юла ходилъ между ними, угадывая ихъ по осязанію, бродилъ ощупью въ полумракѣ конюшни, похлопывая однѣхъ по бокамъ. другимъ поглаживая лобъ, называлъ ихъ ласкательными именами и интуитивно увертывался отъ нетерпѣливыхъ и игривыхъ ударовъ копытъ, подбитыхъ желѣзными подковами. "Смирно, Брилліантъ!" "Не злись, Звѣздочка!" И онъ пролѣзалъ, согнувшись, подъ животами лошадей и переходилъ въ другой конецъ конюшни, въ то время, какъ Рафаэль исчислялъ Сальватьеррѣ стоимость этого сокровища.
Это были чистокровныя андалузскія лошади, гордость этой мѣстности, и Рафаэль восхвалялъ ихъ бодрый видъ, выпуклые глаза, стройныя формы корпуса, быстрый ходъ. Нѣкоторыя были сѣрыя въ яблокахъ, другія серебристо-сѣрыя, блестящія, какъ шелкъ; и всѣ вздрагивали съ ногъ до головы, точно не могли справиться въ этомъ заключеніи съ избыткомъ жизненной энергіи.
Рафаэль съ восторгомъ говорилъ о стоимости этихъ животныхъ. Цѣлое состояніе; молодой сеньоръ былъ человѣкъ со вкусомъ, знатокъ, который не стоялъ за деньгами, чтобы перебить у самыхъ богатыхъ членовъ Клуба Наѣздниковъ хорошаго скакуна. Одного знаменитаго пони онъ отбилъ даже у своего двоюроднаго брата, дона Пабло. И, указывая по очереди на всѣхъ животныхъ, онъ сыпалъ тысячами пезетъ, гордясь, что такія сокровища довѣрены его охранѣ.
Тавро Матанцуэлы, которымъ мѣтились лошади, рожденныя въ имѣніи, имѣло столько же значенія, какъ аттестаты самыхъ старинныхъ заводовъ.
Рафаэль повелъ Сальватьерру въ большое строеніе съ выбѣленными стѣнами, служившее ему конторой. Начало смеркаться, и онъ зажегъ старинную лампу, стоявшую на столѣ, на которомъ виднѣлась огромная фаянсовая чернильница и маленькое перо, не больше пальца длиной. Здѣсь онъ писалъ счета, а въ шкапу, рядомъ, стояли "книги", о которыхъ Рафаэль говорилъ съ нѣкоторымь почтеніемъ. У каждаго работника была своя запись. Раньше администрація велась съ патріархальной простотой, но теперь работники стали щекотливы и недовѣрчивы. Кромѣ того, приходилось отмѣчать дни, цѣликомъ уходившіе на работу, дни, когда работали только полдня, или пропадавшіе цѣликомъ изъ-за дождя, въ которые народъ сидѣлъ въ людской и ѣлъ похлебку, не дѣлая ничего.
Затѣмъ, была большая книга, драгоцѣнность дома, которую можно бы назвать дворянской грамотой Матанцуэлы. И Рафаэль вынулъ изъ шкапа толстую книгу, заключавшую въ себѣ генеалогію и исторію всякой лошади или мула, вышедшихъ съ завода, съ названіемъ, днемъ и годомъ рожденія, родителями и предками, описаніемъ корпуса, роста, масти, цвѣта глазъ и недостатковъ, благородно признаваемыхъ на бумагѣ, но утаиваемыхъ отъ покупателя, предоставляя ему самому разобраться въ нихъ.
Потомъ Рафаэль показалъ еще одну достопримѣчательность мызы: длинную палку, оканчивающуюся желѣзной дощечкой, неровная поверхность которой смутно напоминала рисунокъ. Это было клеймо завода, и нужно было видѣть, съ какимъ почтеніемъ Рафаэль его поглаживалъ. Крестъ надъ полумѣсяцемъ составлялъ тавро, которымъ помѣченъ былъ весь скотъ Матанцуэлы.
Онъ съ восторгомъ разсказывалъ объ операціи клейменія, которой донъ Фернандо никогда не видѣлъ. Конюха накладывали ременный арканъ на дикихъ коней и держали ихъ за уши, пока желѣзо раскалялось до красна на огнѣ изъ сухого навоза, потомъ его прикладывали къ боку лошади, шерсть сгорала, а на кожѣ оставалось навсегда тавро -- крестъ и полумѣсяцъ. И, съ чувствомъ нѣкотораго состраданія къ Сальватьеррѣ, который, обладая столькими знаніями, не зналъ вещей, представлявшихся Рафаэлю самыми интересными въ мірѣ; онъ продолжалъ разъяснять ему режимъ, которому подвергались молодыя лошади, всѣ дѣйствія, которыя онъ производилъ добровольно, будучи страстнымъ наѣздникомъ.
Прежде всего, когда кончалась ихъ вольная жизнь на пастбищѣ, ихъ привязывали, чтобы пріучить ѣстъ изъ кормушки, потомъ выводили въ поле, въ недоуздкѣ и на длинной веревкѣ, и гоняли, какъ въ манежѣ, уча поворачиваться, ставить заднюю ногу на мѣсто передней, или, если возможно, дальше. Затѣмъ наступало самое главное: надѣванье сѣдла; потомъ пріучали къ поводу и стременамъ. И наконецъ, на нихъ садились и ѣздили, вначалѣ, не отпуская веревки, а потомъ управляя поводомъ. Какихъ только ему приходилось укрощать коней, упрямыхъ и злобныхъ, какъ дикіе звѣри, нагонявшихъ страхъ на многихъ!..
Онъ съ гордостью говорилъ о своей энергичной и напряженной борьбѣ съ неукротимыми животными, которыя ржали, грызли удила, брыкались, становились на дыбы, или пригибая голову къ землѣ, били задомъ, но все же не могли отдѣлаться отъ его стальныхъ ногъ, сжимавшихъ ихъ бока; пока, наконецъ, послѣ безумной скачки, въ которой они нарочно искали препятствій, чтобы сбросить всадника, не возвращались всѣ въ поту, побѣжденныя и совершенно подчиненныя рукѣ всадника.
Рафаэль прервалъ описаніе своихъ наѣздническихъ подвиговъ, увидя въ дверяхъ тѣнь человѣка, на фонѣ лиловатыхъ сумерокъ.
-- А, это ты? -- сказалъ онъ, смѣясь. -- Входи, Алькапарромъ, не бойся.
Вошелъ парень, крошечнаго роста, подвигавшійся осторожно, бокомъ, словно боясь прикоснуться къ стѣнѣ. Весь видъ его точно просилъ заранѣе прощенія за все, что онъ дѣлалъ. Глаза его блестѣли въ тѣни также, какъ и крѣпкіе, бѣлые зубы. Когда онъ подошелъ къ лампѣ, Сальватьерра обратилъ вниманіе на мѣдный цвѣтъ его лица, на роговицу глазъ, точно выпачканную табакомъ, на его двухцвѣтныя руки, съ розовыми ладонями и черной тыльной частью, становившейся еще чернѣе подъ ногтями. Не смотря на холодъ, онъ былъ въ лѣтней блузѣ, рубашкѣ со складками, еще мокрой отъ дождя, и въ двухъ шляпахъ, надѣтыхъ одна на другую, и разныхъ цвѣтовъ, какъ его руки. Изнанка полей нижней сѣрой шляпы сверкала новизной, верхняя была старая, порыжѣлаго чернаго цвѣта, съ отрепавшимися полями.
Рафаэль схватилъ парня за плечо, такъ что онъ покачнулся, и съ комической важностью представилъ его Сальватьеррѣ.
-- Это Алькапарронъ, о которомъ вы навѣрно слышали. Самый большой воръ изъ всѣхъ штатовъ въ Хересѣ. Если бъ было правосудіе, его давно бы ужъ повѣсили на Тюремной площади.
Алькапарронъ сдѣлать вывертъ, чтобы освободиться отъ управляющаго, и шевеля руками, съ женскими ужимками, перекрестился.
-- У! сеньо Рафаэ, и какой же вы злой! Что за вещи говоритъ этотъ человѣкъ!
Управляющій продолжалъ, нахмуривъ брови и серьезнымъ тономъ:
-- Онъ работаетъ много лѣтъ съ своей семьей въ Матанцуэлѣ, но воряга, какъ всѣ гитаны, и ему мѣсто въ тюрьмѣ. Знаете, зачѣмъ онъ носить двѣ шляпы? Чтобы наполнятъ ихъ горохомъ и бобами, какъ только я отвернусь: вотъ я когда-нибудь всыплю ему зарядикъ дроби.
-- Іисусе Христе: сеньо Рафаэ! Что вы говорите, Господи?!..
Онъ сложилъ руки съ отчаяніемъ и смотрѣлъ на Сальватьерру, говоря съ дѣтской пылкостью:
-- Не вѣрьте ему, сеньо; онъ очень нехорошій и говоритъ это, чтобы испортить мнѣ кровь. Клянусъ здоровьемъ моей матери, это все неправда...
И онъ разъяснилъ секретъ двухъ шляпъ, которыя носилъ надвинутыми на самыя уши, окружая свое плутовское лицо двухцвѣтнымъ ореоломъ. Нижняя шляпа была новая, праздничная, и онъ надѣвалъ ее, когда ходилъ въ Хересь. Въ будни онъ не рѣшался оставлять ее на мызѣ, боясь товарищей, которые позволяли себѣ надъ нимъ всякія издѣвательства, потому что онъ "бѣдный гитанъ", и накрывалъ ее старой, чтобы она не утратила шелковистаго сѣраго цвѣта, составлявшаго его гордость.
Управляющій продолжалъ дразнитъ гитана съ обычной манерой крестьянъ, находящихъ удовольствіе въ томъ, чтобы злитъ слабоумныхъ и бродягъ.
-- Послушай, Алькапарронъ, знаешь, кто этотъ сеньоръ? Это донъ Фернандо Сальватьерра. Ты никогда не слышалъ о немъ?..
Цыганъ сдѣлалъ удивленный жестъ и широко раскрылъ глаза.
-- Какъ же не слышать о сеньорѣ! Въ людской два часа только и разговору, что о немъ. Многая лѣта, сеньо! Радъ познакомиться съ такой знатной особой. Сразу видно, что ваша милость не кто-нибудь: у васъ лицо губернатора.
Сальватьерра улыбался низкопоклонной торжественности гитана. Для этого несчастнаго не существовало иныхъ категорій: онъ судилъ по имени и, считая его могущественнымъ лицомъ, начальствомъ, трепеталъ, скрывая свое смущенье подъ угодливой улыбкой вѣчно преслѣдуемыхъ расъ.
-- Донъ Фернандо, -- продолжалъ Рафаэль.-- У васъ столько друзей заграницей, можетъ, вы устроили бы Алькапаррону поѣздку туда. Можетъ, тамъ ему такъ же повезетъ, какъ его двоюроднымъ сестрамъ.
И онъ разсказалъ объ Алькапарронисахъ, гитанахъ-танцовщицахъ, производившихъ фуроръ въ Парижѣ и многихъ городахъ Россіи, названій которыхъ онъ не могъ припомнить. Портреты ихъ фигурировали даже на спичечныхъ коробкахъ, газеты говорили о нихъ; у нихъ было пропасть брилліантовъ, онѣ танцовали въ театрахъ и дворцахъ, а одну изъ нихъ похитилъ великій князь, эрцгерцогъ, или что-то вродѣ этого, и увезъ въ замокъ, гдѣ она жила, какъ царица.
-- И при всемъ этомъ, донъ Фернандо, настоящія ученыя обезьяны, безобразныя и черныя, какъ ихъ двоюродный братецъ, котораго вы видите; разбойницы, дѣвченками воровавшія горохъ и другія сѣмена по усадьбамъ; чистыя крысенята, развѣ только, что съ особымъ гитанскимъ шикомъ, да съ безстыдствомъ, отъ котораго покраснѣетъ любой мужчина. И неужели это и нравится такъ этимъ господамъ? Ну, ей-Богу, есть отъ чего лопнуть со смѣха!..
И онъ, дѣйствительно, расхохотался, подумавъ, что мѣдно-красныя дѣвченки, съ глазами, какъ уголья, которыхъ онъ видѣлъ. грязными и оборванными, бродящими по полямъ Xepeca, живутъ какъ знатныя дамы.
Алькапарронъ съ нѣкоторой гордостью говорилъ о своихъ кузинахъ, но жаловался все же на неодинаковую долю членовъ своего семейства. Онѣ сдѣлались царицами, а онъ, съ его бѣдной матерью, маленькими братьями и бѣдняжкой Маріей-Круцъ, постоянно больной, зарабатываетъ два реала на мызѣ, да спасибо еще, что имъ даютъ работу каждый годъ, зная, что они добросовѣстны. Его двоюродныя сестры-блудницы, которыя не пишутъ семьѣ, никогда не посылаютъ ни вотъ-столько (и онъ прикусилъ ноготь большого пальца своими лошадиными зубами).
-- Сеньо: просто не вѣрится, что дядя такъ скверно относится къ своимъ. А мой бѣдный отецъ еще такъ любилъ его.
Но вмѣсто того, чтобы возмущаться, онъ разсыпался въ похвалахъ дядѣ Алькапаррону, человѣку со смекалкой, которой, уставши голодать въ Хересѣ и рисковать опасностью попасть въ тюрьму всякій разъ, какъ уводилъ чужого осла или мула, повѣсилъ на плечо гитару и отправился вмѣстѣ со всѣмъ своимъ "скотомъ", какъ онъ называлъ своихъ дочерей, въ самый Парижъ. И Алькапарронъ иронически смѣялся надъ простотой господъ, людей, повелѣвавшихъ міромъ и притѣснявшихъ бѣдныхъ гитановъ, вспоминая нѣкоторыя объявленія и газеты, въ которыхъ видѣлъ портретъ своего почтеннаго дяди съ блестящими баками и плутоватымъ лицомъ, подъ шляпой пирогомъ, и цѣлые столбцы, напечатанные на иностранномъ языкѣ, въ которыхъ говорилось о mesdemoiselles Алькапарронъ и восхвалялась ихъ грація и прелести, при чемъ каждыя шесть строчекъ сопровождались возгласами: Олле! Олле!.. А дядя его, для большей торжественности, назывался капитанъ Алькапарронъ! Капитанъ чего?.. Двоюродныя же сестры, мадмуазели, позволяли похищать себя господамъ, которые боялись отца, громкаго гидальго, столько разъ философски перебиравшаго струны гитары, въ то время, какъ дѣвушки скрывались съ господами въ самыхъ отдаленныхъ кабинетахъ. Іисусе Христе, что за ерунда!
Но цыганъ быстро перешелъ отъ смѣха къ грусти, съ живой непослѣдовательностью своей птичьей души. Ай, еслибъ живъ былъ его отецъ, настоящій орелъ, по сравненію съ братомъ, которому такъ повезло!..
-- Твой отецъ умеръ?-- спросилъ Сальватьерра.
-- Да, сеньо: было свободное мѣсто въ царствіи небесномъ, и его позвалъ воронъ, который тамъ находится.
И Алькапарронъ продолжалъ свои жалобы. Еслибъ бѣдняга былъ живъ! Вмѣсто двоюродныхъ сестеръ, этими богатствами пользовался бы онъ и его братья. И онъ увѣренно утверждалъ это, съ презрѣніемъ отвергалъ разницу пола, не придавая никакого значенія пикантной некрасивости своихъ кузинъ и считая, что все дѣло въ ихъ пѣніи, въ которомъ его бѣдняжка мать, двоюродная сестра Марія-Круцъ и онъ самъ могли заткнуть за поясъ всѣхъ Алькапароншъ міра.
Рафаэль, видя. что цыгань загрустилъ, предложилъ ему свое покровительство. Судьба, его обезпечена. Вотъ, донъ Фернандо, который, благодаря своему сильному вліянію, уже получилъ для него должность.
Алькапарронъ таращилъ глаза, подозрѣвая насмѣшку. Но боясь сдѣлать промахъ, если не поблагодарить этого сеньора, разсыпался передъ Сальватьеррой въ слащавыхъ выраженіяхъ, тогда какъ тотъ смотрѣлъ на Рафаэля, не зная, къ чему онъ ведетъ.
-- Ну, да, дуракъ, -- продолжалъ Рафаэль.-- Мѣсто для тебя ужъ готово. Сеньоръ сдѣлаетъ тебя палачомъ Севильи или Хереса: что выберешь.
Цыганъ подскочилъ, выражая забавное негодованіе цѣлымъ потокомъ словъ.
-- Ахъ, проклятый! Негодяй! Чтобы вамъ прострѣлили ваши черныя внутренности, сеньо Рафаэ!..
Онъ прервалъ на минуту свои проклятья, видя, что они только смѣшатъ управляющаго, и лукаво прибавилъ:
-- Пустъ Богъ дастъ, чтобы, когда ваша честь поѣдетъ на виноградникъ дома Пабло, сударушка встрѣтила васъ съ постнымъ лицомъ.
Рафаэль ужъ не смѣялся. Онъ боялся, чтобы гитанъ не заговорилъ, въ присутствіи дома Фернандо, о его романѣ съ дочерью крестнаго, и поспѣшилъ его спровадить.
-- Ну, возьми бутылочку масла, да проваливай... паршивецъ. Мать навѣрно ждетъ тебя.
Алькапарронъ повиновался съ покорностью собаки. Прощаясь съ Сальватьеррой, онъ протянулъ свою черномазую руку, повторяя, что его ждутъ въ людской и что всѣ пришли въ волненіе, узнавъ, что въ Матанцуэлѣ находится такая высокая особа.
Когда онъ ушелъ, управляющій разсказалъ дону Фернандо объ Алькапарронахъ и другихъ гитанахъ, живущихъ на мызѣ. Это были семейства, изъ года въ годъ работавшія въ одномъ и томъ же имѣньѣ, точно составлявшія часть ихъ. Съ ними, какъ съ мужчинами, такъ и съ женщинами, легче было ладить, чѣмъ съ остальнымъ народомъ въ людской. Съ ними нечего было бояться бунтовъ, стачекъ, угрозъ. Они были попрошайки и вороваты, но съеживались при первомъ угрожающемъ жестѣ, съ покорностью гонимой расы.
Рафаэль видѣлъ гитановъ, работающихъ на землѣ, только въ этой части Андалузіи. Любовь этого народа къ лошадямъ, повидимому, изгнала ихъ изъ этой области промышленности, и Только необходимость заставляла ихъ поступать въ имѣнія. Женщины были лучше мужчинъ: сухія, черныя, угловатыя, въ мужскихъ панталонахъ подъ юбками, онѣ по цѣлымъ днямъ сгибались, срѣзая серпами хлѣбъ или выдергивая сорную траву. Порой, когда за ними не особенно строго наблюдали, ихъ охватывала врожденная ихъ расѣ лѣнь, желаніе сидѣть неподвижно и смотрѣть на горизонтъ, ничего не видя и ни о чемъ не думая. Но какъ только они замѣчали приближеніе приказчика, среди нихъ раздавался тревожный крикъ, на странномъ нарѣчіи, бывшемъ ихъ единственной силой сопротивленія. спасавшемъ ихъ отъ замѣчаній товарищей по работѣ.
-- Слушай: за работу, хозяинъ смотритъ!
И всѣ принимались за дѣло, съ такимъ рвеніемъ и такими забавными усиліями, что Рафаэль часто не могъ удержаться отъ смѣха.
Стемнѣло. Дождь падалъ водяной пылью на щебень двора. Сальватьерра собрался итти въ людскую, не обращая вниманія на протесты управляющаго. Неужели, въ самомъ дѣлѣ, онъ, такой знаменитый человѣкъ, намѣревается спать тамъ?
-- Ты, вѣдь, знаешь, откуда я сейчасъ, Рафаэль, -- сказалъ революціонеръ.-- Восемь лѣтъ я спалъ въ худшихъ мѣстахъ и среди еще болѣе несчастныхъ людей.
Рафаэль махнулъ рукой, съ видомъ покорности и позвалъ Юлу, бывшаго въ конюшнѣ. Старикъ проводитъ дома Фернандо, а самъ онъ останется здѣсь.
-- Мнѣ не годится входитъ въ людскую, донъ Фернандо. Нужно сохранять нѣкоторый авторитетъ; а то начнутся фамильярности, и все пропало.
Онъ говорилъ объ авторитетѣ власти, съ твердымъ убѣжденіемъ въ его необходимости, послѣ того, какъ столько разъ нарушалъ его во время суровыхъ перипетій своей ранней юности.
Сальватьерра вышелъ съ старикомъ со двора, сопровождаемый лаемъ собакъ, и, слѣдуя вдоль внѣшней стѣны, они пришли къ навѣсу передъ входомъ въ людскую. Подъ нимъ стояли на открытомъ воздухѣ ведра и кувшины съ запасомъ воды для рабочихъ. Тѣ, которымъ хотѣлось пить, переходили отъ удушливой жары людской къ прохладѣ ночи, и пили воду, казавшуюся жидкимъ льдомъ, въ то время, какъ холодный вѣтеръ обжигалъ имъ потныя плечи.
Перешагнувъ черезъ порогъ, Сальватьерра ощутилъ легкими разрѣженность воздуха, и въ то же время обоняніе его поразилъ запахъ мокрой шерсти, прогорклаго оливковаго масла, грязи, и скученныхъ, липкихъ отъ пота тѣлъ.
Это была длинная и узкая комната, казавшаяся еще больше отъ густоты атмосферы и скуднаго освѣщенія. Въ глубинѣ стояла печь, въ которой горѣла куча сухого навоза, распространяя отвратительное зловоніе. Пламя свѣчи рисовалось въ этой туманной мглѣ, какъ красная и колеблющаяся слеза. Вся остальная комната, погруженная въ полный мракъ, кипѣла жизнью. Подъ погребальнымъ покровомъ тьмы угадывалось присутствіе толпы.
Дойдя до средины этого убогаго жилья, Сальватьерра могъ уже видѣть лучше. Въ печкѣ кипѣло нѣсколько котловъ подъ наблюденіемъ женщинъ, стоящихъ на колѣняхъ, а около свѣчки сидѣлъ смотритель, второй начальникъ въ усадьбѣ, сопровождавшій рабочихъ на работы и слѣдившій за ними, поощряя ихъ бранью; вмѣстѣ съ управляющимъ онъ составлялъ то, что батраки называли правительствомъ мызы.
Смотритель былъ единственный человѣкъ въ людской, сидѣвшій на стулѣ; остальные, мужчины и женщины, сидѣли на полу. Рядомъ съ нимъ ютились на корточкахъ Маноло эль де Требухенья съ нѣсколькими друзьями, погружая ложки въ котелокъ съ горячей похлебкой. Туманъ понемногу разсѣялся передъ глазами Сальватьерры, уже приспособившимся къ этой удушливой атмосферѣ. Онъ увидѣлъ въ углахъ группы мужчинъ и женщинъ, сидящихъ на утрамбованной землѣ или на цыновкахъ изъ тростника. Прервавшій посреди дня ихъ работу дождь заставилъ ихъ поторопиться съ ужиномъ. Они сидѣли вокругъ мисокъ съ разогрѣтыми остатками, говорили, смѣялись и довольно спокойно двигали ложками. Они предвидѣли, что завтрашній день будетъ днемъ заключенія, вынужденной праздности, и хотѣли посидѣть вечеромъ попозже.
Видъ людской, скопленіе народа вызвали въ памяти Сальватьерры воспоминаніе о тюрьмѣ. Тѣ же выбѣленныя стѣны, но здѣсь менѣе бѣлыя, закоптѣлыя отъ тошнотворныхъ испареній животнаго топлива, сочащіяся жиромъ отъ постояннаго тренія грязныхъ тѣлъ. Тѣ же крюки на стѣнахъ и та же свисающая съ нихъ выставка нищеты: мѣшки, плащи, распоротые матрасы, разноцвѣтныя блузы, грязныя шляпы, тяжелые башмаки съ безчисленными заплатами и острыми гвоздями.
Въ тюрьмѣ у каждаго была своя койка, а въ людской только весьма немногіе могли позволить себѣ эту роскошь. Большинство спало на цыновкахъ, не раздѣваясь, покоя свои наболѣвшія отъ работы кости на твердой землѣ. Хлѣбъ, жестокое божество, принуждавшее соглашаться на это жалкое существованіе, валялся кусками на полу, или висѣлъ на крюкахъ, среди лохмотьевъ, большими краюхами по шести фунтовъ, какъ идолъ, къ которому можно было добраться, только послѣ цѣлаго дня тягостнаго труда.
Сальватьерра смотрѣлъ на лица этихъ людей, уставившихся на него съ любопытствомъ, пріостановивъ на минуту ѣду и держа неподвижно ложки въ поднятыхъ рукахъ.
Подъ безформенными шляпами виднѣлись только испитыя лица, истощенныя страданьемъ и голодомъ. У молодыхъ еще была недолгая свѣжесть сильной юности. Въ глазахъ ихъ смѣялась врожденная насмѣшливость ихъ расы, наслажденье жизнью, не обремененной семьей, веселость холостого мужчины, который, въ какомъ бы жалкомъ положеніи ни былъ, можетъ, все же кое-какъ итти впередъ. Но у взрослыхъ мужчинъ замѣчалась преждевременная старость, разбитость, болѣзненная дрожь; у однихъ предпріимчивость выражалась въ глазахъ, сверкающихъ фосфорическими вспышками гнѣва, другіе же погрузились въ покорность людей, видящихъ единственное избавленіе въ смерти.
Сальватьерра подошелъ къ печкѣ, видя, что смотритель встаетъ, чтобы предложить ему свое сѣдалище. Дядя Юла пристроился на полу рядомъ съ дономъ Фернандо, и тотъ, оглянувшись, встрѣтился съ глазами Алькапаррона, который улыбнулся ему, сверкнувъ своей лошадиной челюстью.
-- Посмотрите, ваша милость: вотъ моя мама, сеньо.
И онъ показалъ ему старую гитану, тетку Алькапаррона, только что снявшую съ огня гороховый супъ, паръ котораго жадно вдыхали трое ребятишекъ, братьевъ Алькапаррона, и тонкая блѣдная дѣвушка съ большими глазами, его двоюродная сестра, Марія-Круцъ.
-- Стало быть, ваша милость и есть тотъ самый донъ Фернандо, о которомъ столько говорятъ?-- сказала старуха.-- Пошли вамъ Богъ счастья и долгую жизнь, чтобы вы были отцомъ честныхъ людей.
И, поставивъ на землю котелъ, она сѣла около него въ своей семьей. Это былъ необыкновенный пиръ. Паръ, идущій отъ гороха, возбудилъ нѣкоторое волненіе въ людской, и много завистливыхъ взглядовъ обратилось къ группѣ гитановъ. Юла началъ подшучивать надъ старухой. Ужъ не выпала-ли ей какая-нибудь экстренная работа, а!.. Навѣрно, наканунѣ, когда она ходила въ Хересъ, она заработала нѣсколько пезетовъ гаданьемъ или волшебными порошками, которые раздавала дѣвушкамъ, брошеннымъ любовниками. Ахъ, старая колдунья! Не вѣрилось, чтобъ съ такимъ безобразнымъ лицомъ...
Гитана слушала съ улыбкой. не переставая жадно поглощать горохъ, но когда Юла заговорилъ о ея уродливости, перестала ѣсть.
-- Молчи, слѣпой дурень. Пусть Богъ дастъ, чтобъ ты всю жизнь прожилъ подъ землей, какъ твои братья, кроты... Если я нынче некрасива, то были времена, когда мнѣ цѣловали башмаки маркизы. И ты это прекрасно знаешь, окаянный...-- И грустно прибавила:-- Не была бы я здѣсь, еслибъ живъ былъ маркизъ де Санъ-Діонисіо, милостивый синьоръ, бывшій крестнымъ отцомъ моего бѣдняжки Хозе-Маріи.
И она показала на Алькапаррона, который бросилъ ложку и выпрямился съ нѣкоторой гордостью, услышавъ имя своего крестнаго отца, бывшаго для него, по увѣренію Юлы, кое-чѣмъ и побольше.
Сальватьерра взглянулъ на глаза старухи, хитрые и масляные, на козлиное лицо, сокращавшееся при каждомъ словѣ съ отталкивающими гримасами, на два пучка сѣдой щетины, торчавшей на ея губахъ на подобіе усовъ хищника. И это чудовище было молодой, красивой женщиной, изъ тѣхъ, что заставляли дѣлать глупости знаменитаго маркиза! Эта вѣдьма ѣздила въ экипажахъ де Санъ-Діонисіо, подъ своеобразный перезвонъ колокольчиковъ муловъ, въ затканной цвѣтами шали, спадавшей съ плечъ, съ бутылкой въ рукѣ и съ пѣсней на устахъ, проѣзжала по тѣмъ самымъ полямъ, которыя теперь видѣли ее сморщенной и противной, какъ гусеница, потѣющей отъ зари до зари надъ бороздами и жалующейся на боль въ "бѣдненькой поясницѣ"! Она была не такъ стара, какъ казалась на видъ, но къ разрушенію отъ истощенія прибавлялось быстрое увяданіе восточныхъ расъ при переходѣ отъ молодости къ старости, подобно тому, какъ великолѣпные тропическіе дни переходятъ отъ свѣта къ мраку, безъ всякихъ сумерокъ.
Гитаны продолжали пожирать супъ, и Сальватьерра вынулъ изъ кармана жалкій свертокъ съ своей провизіей, кротко отказавшись отъ угощеній, посыпавшихся ему со всѣхъ сторонъ.
Ближайшая къ нему группа, въ которой былъ Маноло де Требухенья, состояла изъ старыхъ товарищей, работниковъ, пользующихся дурной репутаціей въ имѣніяхъ; нѣкоторые изъ нихъ говорили Сальватьеррѣ ты по обычаю, принятому среди товарищей по идеѣ.
Закусывая своимъ ломтемъ и кускомъ сыра, онъ думалъ, съ всегдашней неувѣренностью, не присвоилъ-ли себѣ пищу, которой не хватаетъ другимъ, и вслѣдствіе этого обратилъ вниманіе на единственнаго, не ужинавшаго человѣка во всей людской.
Это былъ юноша съ тощей фигурой, въ красномъ платкѣ, повязанномъ на шеѣ, и въ одной рубашкѣ. Изъ глубины людской товарищи звали его, крича, что похлебки осталось чуть-чуть, но онъ продолжалъ оставаться около свѣчи, сидя на обрубкѣ дерева, согнувъ корпусъ надъ низенькимъ столомъ, въ который колѣни его входили, какъ въ колодку. Онъ писалъ медленно и съ трудомъ, съ упорствомъ крестьянина. Передъ нимъ лежалъ обрывокъ газеты, и онъ списывалъ строчки при помощи карманной чернильницы съ чуть окрашенной чернилами водой и тупого пера, выводившаго строчки съ терпѣніемъ вола, взрѣзывающаго борозду.
Юла, сидѣвшій рядомъ съ дономъ Фернардо, заговорилъ съ нимъ о юношѣ.
-- Это Маэстрико. Его такъ зовутъ за любовь къ книгамъ и бумагѣ. Чуть только вернется съ работы, сейчасъ же хватается за перо и выводитъ палочки.
Сальватьерра подошелъ къ Маэстрико, и тотъ посмотрѣлъ на него, повернувъ голову и прекративъ на минуту свое занятіе. Слова его дышали горечью, когда онъ заговорилъ о своемъ желаніи учиться и о томъ, какъ ему приходится для этого отнимать часы у отдыха и сна. Его выростили скотомъ: съ семи лѣтъ онъ уже служилъ мальчишкой въ имѣньяхъ или пастухомъ въ горахъ, перенося голодъ, побои и усталость.
-- А я хочу знать, донъ Фернандо, хочу быть человѣкомъ и не краснѣть отъ стыда, при видѣ бѣгающихъ по полю кобылъ, отъ мысли, что мы такъ же неразумны, какъ онѣ. Все, что происходить съ нами, бѣдными, происходитъ оттого, что мы ничего не знаемъ.
Онъ съ горечью смотрѣлъ на своихъ товарищей по людской, удовлетворенныхъ своимъ невѣжествомъ, смѣявшихся надъ нимъ, называя его Маэстрико, и считавшихъ его чуть не сумасшедшимъ, видя, что, по возвращеніи съ работы, онъ разбираетъ по складамъ лоскутки газетъ или вытаскиваетъ изъ ящика перо и тетрадь и неуклюже пишетъ возлѣ свѣчного огарка. У него не было учителя, онъ учился самъ. Онъ страдалъ при мысли, что другіе легко побѣждали, съ чужой помощью, препятствія, казавшіяся ему непреодолимыми. Но онъ твердо вѣрилъ и продолжалъ учиться, убѣжденный, что, еслибъ всѣ стали подражать ему, то судьба земли измѣнилась бы.
-- Міръ принадлежитъ тѣмъ, кто больше знаетъ, не правда-ли, донъ-Фернандо? Если богатые сильны и топчутъ насъ подъ ногами, и дѣлаютъ, что хотятъ, то не потому, что у нихъ деньги, а потому, что они знаютъ больше нашего... Эта несчастные смѣются надо мной, когда я имъ говорю, чтобы они учились, и толкуютъ мнѣ о богачахъ въ Хересѣ, которые еще большіе варвары, чѣмъ рабочіе. Но не въ нихъ дѣло! Эти богачи, которыхъ мы видимъ вблизи, соломенныя чучела, а надъ ними стоятъ другіе, настоящіе богачи, тѣ, что имѣютъ знанія, создаютъ законы всего міра и поддерживаютъ этотъ порядокъ, при которомъ нѣкоторые имѣютъ все, а огромное большинство ничего. Если бы рабочій зналъ столько, сколько знаютъ они, онъ не позволилъ бы обманывать себѣ, боролся бы съ ними ежечасно и, по крайней мѣрѣ, принудилъ бы ихъ раздѣлить съ ними власть.
Сальватерра любовался вѣрой этого юноши, считавшаго себя обладателемъ средства противъ всѣхъ золъ, отъ которыхъ страдало огромное жалкое людское стадо. Учиться! Быть людьми!.. Эксплуататоровъ нѣсколько тысячъ, а рабовъ сотни милліоновъ. Но привилегіямъ ихъ едва-ли что грозило: невѣжественное человѣчество, закованное въ рабочіе кандалы, было такъ глупо, что само позволяло извлекать изъ своей среды палачей, тѣхъ, которые, одѣвшись въ яркое платье и приложивъ ружье къ щекѣ, выстрѣлами возстановляютъ режимъ страданій и голода, отъ послѣдствій котораго они сами, вернувшись домой, будутъ страдать. Ахъ! если бъ люди жили не въ слѣпотѣ и невѣжествѣ, какъ могла бы держаться подобная нелѣпость?!
Наивныя утвержденія молодого человѣка, жаждущаго знаній, навели Сальватьерру на размышленія. Бытъ можетъ, этотъ чистый юноша видѣлъ яснѣе ихъ, людей, ожесточенныхъ борьбой, думавшихъ о пропагандѣ дѣйствіемъ и о непосредственныхъ возстаніяхъ. Это былъ простой умъ, вродѣ вѣрующихъ первыхъ вѣковъ христіанства, чувствовавшихъ доктрины своей религіи съ большей интенсивностью, чѣмъ отцы Церкви. Его способъ былъ медленъ, онъ потребовалъ бы цѣлые вѣка; но успѣхъ его казался вѣрнымъ. И революціонеръ, слушая работника, представлялъ себѣ время, когда не будетъ существовать невѣжества, и теперешняя рабочая скотина, плохо питаемая, съ неподвижной мыслью и единственной надеждой на недостаточную и унизительную благотворительность, превратится въ человѣка.
При первомъ же столкновеніи счастливыхъ съ несчастными, старый міръ рухнетъ. Огромныя арміи, организованныя обществомъ, основаннымъ на силѣ, принесутъ ему смерть. Рабочіе въ мундирахъ снимутъ курки съ ружей, которыя имъ даютъ ихъ эксплуататоры, чтобы они защищали ихъ, или воспользуются этимъ оружіемъ, чтобы провозгласить законъ счастія большинства и заставятъ нечестивыхъ пастырей, въ теченіе вѣковъ державшихъ въ несправедливости людское стадо, уважать его. Лицо міра измѣнится сразу, безъ крови и катастрофъ. Вмѣстѣ съ арміями и законами, сфабрикованными сильными, исчезнетъ всякій антагонизмъ между счастливыми и несчастными, всѣ насилія и жестокости, превращающія землю въ тюрьму. Останутся только люди. И это можетъ осуществиться, какъ только огромное большинство людей, безчисленная армія нищеты, сознаетъ свою силу и откажется поддерживать впредь навязанное традиціонное дѣло!..
Гуманитарную сантиментальность Сальватьерры ласкала эта великодушная мечта невинности. Измѣнитъ міръ безъ крови, безъ театральнаго эффекта, воспользовавшись волшебнымъ жезломъ образованія, безъ насилій, возмущавшихъ его нѣжную душу и кончавшихся всегда пораженіемъ несчастныхъ и жестокими репрессіями со стороны сильныхъ!
Маэстрико продолжалъ развивать свои взгляды съ вѣрой, озарявшей его чистые глаза. О! если бъ бѣдные знали то, что знаютъ богатые!.. Они сильны и властвуютъ, потому что знаніе къ ихъ услугамъ. Всѣ научныя открытія и изобрѣтенія попадаютъ въ ихъ руки, существуютъ для нихъ, а къ низшимъ едва доходятъ жалкіе объѣдки. Если кто-нибудь выходилъ изъ презрѣнной массы, возвышаясь, благодаря своимъ способностямъ, то вмѣсто того, чтобы оставаться вѣрнымъ своему происхожденію и оказывать помощь своимъ братьямъ, онъ бѣжалъ съ своего поста, отворачивался отъ ста поколѣній предковъ-рабовь, задавленныхъ несправедливостями, и продавалъ свое тѣло и умъ палачамъ, вымаливая себѣ мѣсто среди нихъ. Невѣжество -- худшее рабство, злѣйшее несчастье бѣдныхъ. Но единичное и индивидуальное образованіе безполезно: оно создавало только дезертировъ, перебѣжчиковъ, которые спѣшили примкнутъ къ врагамъ. Учиться должны всѣ, и всѣ сразу: масса должна пріобрѣсти сознаніе своей силы, сразу овладѣть великими завоеваніями человѣческаго ума.
-- Всѣ! понимаете, донъ-Фернандо? Всѣ закричатъ: "Не хотимъ больше обмана; не желаемъ больше служить тому, чтобы это продолжалось".
И донъ-Фернандо кивками головы соглашался съ нимъ. Да, всѣ въ одно время, такъ и должно быть; всѣ сбросятъ съ себя шкуру скотской покорности, единственную одежду, которую традиція старалась удержать на ихъ плечахъ.
Но обративъ взоръ въ глубину людской, полной мрака и дыма, онъ подумалъ, что охватываетъ глазами все эксплуатируемое и несчастное человѣчество. Одни только что кончили супъ, которымъ обманывали свой голодъ; другіе, растянувшись, удовлетворенно рыгали, воображая, что перевариваютъ пищу, не прибавившую ничего къ ихъ разбитымъ жизненнымъ силамъ; всѣ производили впечатлѣніе отупѣлыхъ, отталкивающихъ, не имѣющихъ воли выйти изъ своего положенія, смутно вѣруя въ чудо, какъ единственную надежду, или мечтая о христіанской милостынѣ, которая позволила бы имъ отдохнуть на минуту въ ихъ безнадежномъ шествій по пути нищеты. Сколько времени должно пройти, пока эти бѣдные люди откроютъ глаза и двинутся въ путь! Кто сможетъ разбудить ихъ, внушить имъ вѣру этого бѣднаго юноши, бредущаго ощупью, устремивъ глаза на далекую звѣзду, которую видѣлъ только онъ одинъ!..
Кучка поборниковъ идеи, оставивъ котелъ, уже чистый отъ похлебки, подошла и сѣла на полъ, вокругъ Сальватьерры. Всѣ торжественно закурили сигары, какъ будто этотъ актъ всецѣло поглощалъ ихъ вниманіе. Табакъ былъ ихъ единственнымъ наслажденіемъ, и имъ приходилось разсчитывать, чтобы протянутъ жалкую коробочку въ теченіе цѣлой недѣли. Маноло эль де Требухеньи вынулъ изъ вьюка боченокъ съ водкой и наливалъ рюмки въ центрѣ одной группы. Старые работники, съ лицами, похожими на пергаментъ, и щетинистыми бородами устремлялись къ нему съ жадностью больныхъ, и въ глазахъ ихъ блестѣло предвкушеніе алкоголической услады. Молодые вынимали изъ за пояса мѣдныя монеты, послѣ долгихъ колебаній, и пили, мысленно оправдывая этотъ экстренный расходъ нелѣпымъ соображеніемъ, что завтра нѣтъ работы. Нѣсколько дѣвушекъ, съ развязными движеніями, украдкой подошли ближе, смѣшавшись съ кучками парней, и пищали, когда тѣ предлагали имъ выпить рюмку, послѣ безчисленныхъ щипковъ и тычковъ, выражавшихъ грубое желаніе.
Сальватьерра слушалъ Хуанона, бывшаго товарища, работавшаго на мызѣ и поѣхавшаго въ Херось только для того, чтобы повидаться съ нимъ, когда онъ вернулся изъ крѣпости.
Это былъ огромный малый, плотный, съ выдающимися скулами, квадратной челюстью, жесткими, косматыми волосами, которыми заросъ и лобъ, и глубокими глазами, минутами сверкавшими зеленоватымъ блескомъ глазъ хищныхъ животныхъ.
Онъ былъ винодѣломъ, но вслѣдствіе репутаціи бунтовщика и задиры, долженъ былъ заняться полевыми работами въ имѣніяхъ, и нашелъ мѣсто только въ Матанцуэлѣ, благодаря Рафаэлю, покровительствующему ему за то, что онъ былъ другомъ его крестнаго отца. Хуановъ внушалъ почтеніе всей людской. У него была импульсивная натура, не знающая унынія; энергичная, импонировавшая товарищамъ.
Онъ говорилъ медленно и вразумительно съ Сальватьеррой, смотря въ то же время на остальныхъ съ видомъ превосходства, и часто сплевывалъ на полъ.
-- Все сильно измѣнилось, Фернандо. Мы идемъ назадъ, и богачи забрали воли больше, чѣмъ когда-либо.
Онъ обращался съ Сальватьеррой на ты, на правахъ товарища и съ презрѣніемъ говорилъ о рабочемъ народѣ. Онъ видитъ, какая нынче молодежь: онѣ счастливы отъ одной рюмки и думаютъ только о томъ, чтобы соблазнитъ товарокъ по работѣ. Стоитъ только обратить вниманіе на равнодушіе, съ которымъ они отнеслись къ прибытію Сальватьерры. Многіе даже не полюбопытствовали подойти къ нему поближе, нѣкоторые даже насмѣшливо улыбнулись, точно говоря: "Еще одинъ обманщикъ". Для нихъ были обманомъ газеты, которыя читали вслухъ старики; обманщиками были тѣ, что говорили имъ о силѣ единенія и о возможности возстанія: истинными были только жалкіе харчи и два реала въ день, да кое-когда попойка и нападеніе на работницу, которой они навязывали зачатіе новаго обездоленнаго; они почитали себя счастливыми, пока въ нихъ жилъ оптимизмъ юности и силы. Если они примыкали къ стачкамъ, то ради сопровождавшихъ ихъ шума и безпорядка. Изъ стариковъ многіе еще оставались вѣрны идеѣ, но стали малодушны, трусливы, порабощенные страхомъ, который сумѣли внушить имъ богачи.
-- Мы много страдали, Фернандо. Пока ты томился тамъ, далеко, это насъ измѣнило.
И онъ заговорилъ о режимѣ террора, заставившаго умолкнуть всю деревню. Богатый, ненавистный полевымъ рабамъ городъ бодрствовалъ надъ ними съ жестокимъ, неумолимымъ выраженіемъ, скрывая страхъ, который питалъ къ нимъ. Хозяева настораживались при малѣйшемъ волненіи. Достаточно было нѣсколькимъ рабочимъ собраться, съ нѣкоторой таинственностью, въ какомъ-нибудь сараѣ, чтобы богачи забили немедленно въ набатъ во всѣхъ газетахъ Испаніи, и въ Хересъ являлись новыя войска, и сельская полиція рыскала по полямъ, угрожая всякому недовольному скудостью поденной платы и недостаточностью харчей. Черная Рука! Вѣчно этотъ призракъ, преувеличиваемый пылкимъ андалузскимъ воображеніемъ! богатые старались сохранять его живымъ и выставляли всякій разъ, какъ рабочіе предъявляли какое-нибудь, самое незначительное требованіе!..
Для того, чтобы имѣть возможность продолжать свои несправедливости и традиціонное рабство, имъ нужно было военное положеніе, нужно было дѣлать видъ, что они живутъ среди опасностей, жалуясь на правительство, недостаточно ихъ защищавшее. Если батраки просили, чтобы ихъ кормили, какъ людей, позволили лѣтомъ выкуривать лишнюю сигару въ часы палящаго солнца, прибавили къ двумъ peaламъ нѣсколько сантимовъ, то всѣ наверху кричали, напоминая о Черной Рукѣ, и утверждали, что она снова воскресаетъ.
Возбужденный гнѣвомъ, Хуанонъ вскочилъ на ноги. Черная Рука! Что это такое? Онъ терпѣлъ гоненія за то, что будто бы принадлежалъ къ ней, и до сихъ поръ точно не зналъ, что это. Цѣлые мѣсяцы онъ провелъ въ тюрьмѣ съ другими несчастными. Его выталкивали по ночамъ изъ заточенія и били въ пустынномъ мракѣ полей. Вопросы людей въ мундирахъ сопровождались ударами, отъ которыхъ трещали его кости, безумными побоями, ожесточавшимися отъ его отрицательныхъ отвѣтовъ. До сихъ поръ еще на тѣлѣ его сохранились рубцы отъ этихъ угощеній хересанскихъ богачей. Мучители могли убить его раньше, чѣмъ добиться отъ него удовлетворительнаго отвѣта. Онъ зналъ объ обществахъ для охраненія жизни рабочихъ и защиты ихъ отъ злоупотребленій хозяевъ; онъ принадлежалъ къ нимъ; но о Черной Рукѣ, о террористической организаціи съ ея кинжалами и мщеніями, не зналъ ни слова.
Доказательствомъ ея романтическаго существованія былъ только одинъ случай -- зауряднѣйшее убійство въ странѣ вина и крови: и изъ-за этого убійства нѣсколько рабочихъ погибло на позорныхъ висѣлицахъ, и сотни несчастныхъ, подобно ему, томились въ тюрьмахъ, подвергаясь мученіямъ, многимъ изъ нихъ стоившимъ жизни. Но съ тѣхъ поръ у хозяевъ было пугало, которое они могли поднимать, одно знамя, -- Черная Рука; и едва сельская бѣднота дѣлала малѣйшее движеніе, чтобы добиться благосостоянія, какъ взвивался зловѣщій призракъ, истекая кровью.
Воспоминаніе объ этомъ печальномъ происшествіи давало право на все. За малѣйшую провинность, человѣка пороли въ полѣ; рабочій былъ подозрительнымъ существомъ, противъ него все считалось дозволеннымъ. Избытокъ усердія властей вознаграждался и восхвалялся, а тому, кто осмѣливался протестовать, зажимали ротъ напоминаніемъ о Черной Рукѣ. Молодежь исправлялась отъ этихъ примѣровъ, взрослые боялись, а богатые въ городѣ, съ воображеніемъ, распаленнымъ виномъ изъ своихъ бодегъ, продолжали прибавлять разныя подробности къ своему призраку, налѣпили на него новыя террористическія украшенія, раздували его такъ, что тѣ, кто видѣли его нарожденіе, сами говорили о немъ, какъ о чемъ-то страшномъ, легендарномъ, случившемся въ отдаленныя времена.
Хуанонъ умолкъ и товарищи его сидѣли, пораженные этимъ призракомъ южнаго воображенія, точно покрывавшимъ всѣ деревни Хереса своими черными лохматыми крыльями.
Послѣ ужина въ людской водворилась ночная тишина. Многіе мужчины спали, растянувшись на своихъ цыновкахъ, и тяжело храпѣли, вдыхая удушливыя испаренія навозной золы. Въ глубинѣ, женщины, сидящія на землѣ съ растопыренными юбками, разсказывали другъ другу сказки или чудесныя исцѣленія, совершившіяся въ горахъ, по милости мадоннъ.
Надъ журчаньемъ разговора выдѣлялось негромкое пѣніе. То были гитаны, продолжавшіе свой необыкновенный ужинъ. Тетка Алькапаррона вытащила изъ-подъ юбки бутылку вина, чтобы вспрыснуть свою удачу въ городѣ. Потомству, при дѣлежѣ, досталось по глотку, но вида вина достаточно было, чтобъ распространилось веселье. Устремивъ глаза на мать, предметъ его восторженнаго поклоненія, Алькапарронъ пѣлъ, и вся семья аккомпанировала ему, хлопая подъ cypдинку въ ладоши. Цыганенокъ выплакивалъ свои горести и муки съ фальшивой сентиментальностью народной пѣсни, прибавляя, что "слушала его птичка, и отъ жалости перышки посыпались изъ нея тысячами"; а старуха и вся компанія аплодировали ему, восхваляя его искусство съ такимъ восторгомъ, точно хвалили самихъ себя.
Алькапарронъ вдругъ прервалъ пѣніе и обратился къ матери съ непослѣдовательностью цыгана, капризно перескакивающаго отъ одной мысли къ другой.
-- Матушка! что мы, бѣдные гитаны, за несчастные! Богатые все короли, алькады, судьи и генералы, а мы -- ничто.
-- Молчи, соплякъ. За то ни одинъ гитанъ не бываетъ ни тюремщикомъ, ни палачемъ... Ну, дурачекъ: начинай другую.
И пѣніе и хлопанье въ ладоши возобновились съ новымъ жаромъ. Одинъ работникъ предложилъ рюмку водки Хуанону, который отстранилъ ее рукой.
-- Вотъ что насъ губитъ, -- сказалъ отъ вразумительно.-- Проклятое зелье.
И поддерживаемый одобрительными жестами Маэстрико, оставившаго свои письменныя принадлежности, чтобы присоединиться къ ихъ группѣ, Хуанонь началъ проклинать пьянство. Этотъ несчастный народъ забывалъ все, когда пилъ. Еслибъ они когда нибудь почувствовали себя людьми, то богатымъ стоило только раскрыть передъ ними двери своихъ бодегъ, чтобы побѣдитъ ихъ.
Многіе запротестовали противъ словъ Хуанона. Что бы дѣлалъ бѣдный, еслибъ не пилъ, чтобъ забыть свое горе. Почтительное молчаніе, внушаемое присутствіемъ Сальватьерры, было нарушено, и многіе заговорили сразу, высказывая свои страданія и обиды. Харчи съ каждымъ разомъ становились все хуже: богатые злоупотребляли своей силой, страхомъ, который вселили и поддерживали.
Только во время молотьбы имъ давалось варево изъ гороха; въ остальное время года -- хлѣбъ, одинъ хлѣбъ, и во многихъ мѣстахъ, отвѣеный. Эксплуатировались даже ихъ самыя неотложныя потребности. Прежде, во время пахоты, на каждыхъ десять пахарей имѣлся лишній человѣкъ, занимавшій мѣсто уходившаго освободиться отъ остатковъ похлебки. Теперь же. чтобы съэкономить этого замѣстителя, пахарю давали пять сантимовъ, съ условіемъ, чтобъ онъ не бросалъ воловъ, хотя бы желудокъ мучилъ его самымъ жестокимъ образомъ; они называли это, съ печальной ироніей: "продавать самое неблагородное мѣсто тѣла".
Каждый годъ въ имѣнья приходило все больше женщинъ съ горъ. Бабы были покорнѣе; женская слабость заставляла ихъ бояться смотрителя и онѣ старались работать, какъ можно лучше. Агенты-наемщики спускались съ горъ, во главѣ своихъ каравановъ, гонимыхъ голодомъ. Они описывали, въ поселкахъ и деревняхъ, хересанскія поля, какъ мѣсто изобилія, и семьи довѣряли подрядчикамъ своихъ едва достигшихъ зрѣлости дочерей, съ безграничной жадностью думая о реалахъ, которые онѣ принесутъ съ собою по окончаніи рабочей поры.
Смотритель Матанцуэлы и нѣкоторые изъ группы, занимавшіеся такимъ наймомъ, запротестовали. Не спавшіе еще мужчины собрались вокругъ Сальватьерры.
-- Насъ посылаютъ, -- сказалъ смотритель.-- Что же намъ, несчастнымъ, дѣлать. Говорите это хозяевамъ, тѣмъ, кто насъ посылаетъ.
Старикь Юла тоже вмѣшался, такъ какъ считалъ себя принадлежащимъ къ правительству мызы. Хозяева!.. Они могли бы уладить все, еслибъ только подумали о бѣднякахъ; нужно состраданіе, побольше состраданія.
Сальватьерра, безстрастно слушавшій слова рабочихъ, заволновался и прервалъ свое молчаніе, услышавъ старика. Состраданье! А для чего оно? Для того, чтобы удерживать бѣднаго въ подневольномъ состояніи, въ надеждѣ на нѣсколько крошекъ, утолявшихъ на минуту его голодъ и продолжавшихъ его рабство.
Состраданіе есть эгоизмъ, наряжающійся добродѣтелью; жертва крошечной доли излишка, распредѣляемой по капризу дающаго. Состраданіе? Нѣтъ: справедливость! Каждому свое!
И революціонеръ воспламенялся отъ собственныхъ словъ, холодная улыбка исчезла, глаза за синими очками засверкали огнемъ возмущенія.
Состраданіе не сдѣлало ничего, чтобы облагородить человѣка. Оно царствуетъ уже девятнадцать вѣковъ; поэты воспѣваютъ его, какъ божественное вдохновеніе; счастливые превозносятъ его. какъ величайшую изъ добродѣтелей, а міръ все тотъ же, какимъ былъ въ день, когда оно появилось впервые, возвѣщенное ученіемъ Христа. Опытъ достаточно продолжителенъ, чтобы оцѣнить его безполезность.
Состраданіе самая худая, жалкая и безсильная изъ добродѣтелей. Оно держало любовныя рѣчи къ рабамъ, но не разбило ихъ цѣпей; оно предлагало корку хлѣба современному невольнику, но не позволяло себѣ ни малѣйшаго упрека соціальному строю, осуждавшему этихъ рабовъ на нищету на всю жизнь. Состраданіе, поддерживая на минуту неимущаго, чтобы онъ собрался съ силами, такъ же добродѣтельно, какъ крестьянка, откармливающая птицъ въ своемъ птичникѣ прежде, чѣмъ ихъ зарѣзать и съѣстъ.
Ничего не сдѣлала эта блѣдная добродѣтель для освобожденія человѣка. Революція, отчаянный протестъ порвали оковы древняго раба, они же освободятъ современнаго наемника, надѣленнаго всѣми идейными правами, за исключеніемъ права на хлѣбъ.
Воодушевляясь своими мыслями, Сальватьерра желалъ задавитъ всѣ призраки, которыми, въ теченіе вѣковъ, запугивали и удерживали неимущихъ, чтобы они не нарушали мирнаго благоденствія привилегированныхъ.
Только соціальная справедливость можетъ спасти людей, и справедливость эта не на небѣ, а на землѣ.
Больше тысячи лѣтъ жили паріи въ покорности, думая о небѣ, уповая на вѣчную награду. Но небо было пусто. Какой несчастный могъ въ него теперь вѣрить? Богъ перешолъ на сторону богатыхъ; онъ считалъ добродѣтелью, достойной вѣчнаго блаженства, то, что они изрѣдка отдавали крохи своего состоянія, сохраняя его нетронутымъ, и считали преступленіемъ требованія благосостоянія у низшихъ.
Если даже небо и существуетъ, то несчастный откажется войти въ него, какъ въ мѣсто несправедливости и привилегій, куда одинаково попадаютъ и тотъ, кто проводитъ жизнь въ страданіяхъ, и тотъ, кто живетъ въ богатствѣ, развлекаясь отъ скуки сладострастіемъ милостыни.
Христіанство -- лишній обманъ, оно искажено и пускается въ ходъ богатыми и сильными, чтобы освятить ихъ насилья. Справедливость, а не милосердіе! Благоденствіе на землѣ для несчастныхъ, а богатые пусть оставятъ себѣ, если желаютъ, обладаніе небомъ, пустъ откроютъ руки и выпустятъ то, что награбили на землѣ.
Бѣднымъ нечего ожидать сверху. Надъ головами ихъ находится только безконечность, нечувствительная къ людскому отчаянію: другіе міры, не знающіе ничего о жизни милліоновъ презрѣнныхъ червей на этой планетѣ, опозоренной эгоизмомъ и насиліемъ. Голодные, жаждущіе справедливости, должны надѣяться только на самихъ себя. Впередъ, хотя бы для того, чтобъ умереть! Слѣдомъ пойдутъ другіе, которые разбросаютъ благодарныя сѣмена въ оплодотворенныя ихъ кровью борозды. Вставай и иди, жалкое стадо, одинъ у тебя Богъ -- революція, путь твой освѣщенъ красной звѣздой, вѣчнымъ дьяволомъ религій, незамѣнимымъ путеводителемъ великихъ движеній человѣчества!..
Группа рабочихъ молча слушала революціонера. Многіе слѣдили за его словами, широко раскрывъ глаза, точно желая поглотитъ ихъ взглядами. Хуанонъ и эль де Требухенья соглашались, одобрительно покачивая головой. Они читали то, что говорилъ Сальватьерра, но въ устахъ его эти слова были трепещущей страстью музыкой и волновали ихъ.
Старикъ Юла не побоялся нарушить эту атмосферу воодушевленія, вмѣшавшись со своимъ практическимъ разсужденіемъ.
-- Все это очень хорошо, донъ Фернандо. Но бѣдному нужна земля, чтобы жить, а земля принадлежитъ господамъ.
Сальватьерра вскочилъ, весь вспыхнувъ. Земля не принадлежитъ никому. Гдѣ тѣ люди, которые создали ее, чтобы присвоивать ее, какъ продуктъ своего труда? Земля принадлежитъ тому, кто ее обрабатываетъ.
Несправедливое распредѣленіе благъ, возрастаніе нищеты по мѣрѣ роста культуры, пользованіе сильными всѣми изобрѣтеніями техники, выдуманными для устраненія ручного труда, и въ сущности дѣлающими его только болѣе тяжелымъ и притупляющимъ, всѣ бѣдствія человѣчества происходятъ отъ того, что землю присвоили нѣсколько тысячъ человѣкъ, которые не сѣютъ, но однако жнутъ, однако собираютъ въ житницы, тогда какъ милльоны существъ заставляютъ почву порождать неисчислимыя сокровища жизни, и страдаютъ отъ многовѣкового голода.
Голосъ Сальватьерры гремѣлъ въ безмолвіи людской, какъ боевой кличъ.
-- Міръ начинаетъ просыпаться отъ тысячелѣтняго сна; онъ протестуетъ противъ ограбленнаго дѣтства. Земля -- ваша: никто ее не создавалъ, и она принадлежитъ всѣмъ. Если существуютъ на ней нѣкоторыя улучшенія, то они дѣло вашихъ черныхъ рукъ, которыя и суть ваши права на владѣніе. Человѣкъ родится съ правомъ на воздухъ, которымъ дышетъ, на солнце, которое его согрѣваетъ, и долженъ требовать обладанія поддерживающей его землей. Почва, которую вы воздѣлываете съ тѣмъ, чтобы другой собралъ жатву, принадлежитъ вамъ, хотя, вы, несчастные, приниженные тысячью годами рабства, сомнѣваетесь въ своемъ правѣ, боясь протянуть руку, чтобы васъ не сочли за воровъ. Тотъ, кто захватываетъ кусокъ земли, изгоняя съ него остальныхъ, тотъ, кто, оставаясь самъ празднымъ, передаетъ его людскому скоту, чтобы тотъ заставилъ его производить хлѣбъ, тотъ и есть, напротивъ, истинный грабитель своихъ ближнихъ.