Двѣ овчарки, сторожившія по ночамъ окрестности башни Марчамалы и лежавшія, свернувшись клубкомъ и положивъ на хвостъ свирѣпыя морды подъ навѣсомъ строенія, въ которомъ находились тиски для выжимки винограда, проснулись отъ дремоты.
Обѣ поднялись въ одно время, понюхали воздухъ и попереминавшись съ нѣкоторой нерѣшительностью, зарычали и бросились внизъ по винограднику, катясь съ такой быстротой, что земля осыпалась подъ ихъ лапами.
Это были почти дикія животныя, съ огненными глазами и красной пастью, усаженной зубами, отъ которыхъ морозъ подиралъ по кожѣ. Они накинулись на человѣка, шедшаго, согнувшись, между лозами, уклонившись отъ дороги, крутымъ спускомъ ведшей отъ проѣзжей дороги къ башнѣ.
Встрѣча была ужасна: человѣкъ покачнулся, притягивая къ себѣ плащъ, въ который вцѣпилась одна изъ овчарокъ. Но, вдругъ, собаки сразу перестали рычать и вертѣться вокругъ него, ища мѣста, куда бы вонзить свои клыки, и пошли рядомъ съ нимъ, принимая съ довольнымъ ворчаніемъ его поглаживанія.
-- Варвары! -- говорилъ Рафаэль спокойнымъ голосомъ, не переставая ласкать ихъ.-- Ахъ, вы злюки!.. Развѣ вы меня не знаете.
Онѣ проводили его до площадки Марчамалы и, забравшись опять подъ навѣсъ, возобновили свою чуткую дремоту, прерывавшуюся при малѣйшемъ шорохѣ.
Рафаэль остановился на минуту на площадкѣ, чтобы оправиться отъ этой встрѣчи. Онъ натянулъ сползшій съ плечъ плащъ и спряталъ наваху, которую вытащилъ противъ злобныхъ животныхъ.
Въ воздухѣ, голубоватомъ отъ блеска звѣздъ, вырисовывались очертанія новой Марчамалы, выстроенной дономъ-Пабло.
Въ центрѣ башня господскаго дома, видимая изъ Хереса, господствовала надъ холмами, покрытыми виноградниками, дѣлавшими Дюпоновъ первыми помѣщиками въ округѣ; вычурная постройка изъ краснаго кирпича, съ бѣлыми каменными фундаментомъ и углами; концы острыхъ зубцовъ соединялись желѣзной балюстрадой, превращавшей въ вульгарную террасу верхъ полу-феодальнаго зданія. Съ одной стороны находилась лучшая часть Марчамалы, новая постройка, о которой всего больше заботился донъ-Пабло, -- большая часовня, украшенная мраморными колонками, на подобіе большого храма. Съ другой стороны оставалось почти нетронутое зданіе старой Марчамалы. Въ этомъ корпусѣ, низкомъ и съ навѣсомъ, едва былъ произведенъ кое-какой ремонтъ, въ немъ находилось помѣщеніе приказчика и спальня виноградарей, просторная и незащищенная отъ вѣтра съ очагомъ, отъ дыма котораго почернѣли стѣны.
Дюпонъ, выписавшій художниковъ изъ Севильи, чтобы расписать часовню, и заказавшій иконоторговцамъ въ Валенсіи много блестящихъ красками и золотомъ образомъ, испытывалъ нѣкоторыя угрызенія при видѣ стараго дома виноградарей и не рѣшался его тронуть. Онъ былъ очень характеренъ, обновленіе какими-либо измѣненіями этого жилья рабочихъ было-бы равносильно посягательству. И приказчикъ продолжалъ жить въ своихъ комнатахъ, ветхость которыхъ Марія де-ла-Луцъ скрывала тщательной выбѣлкой, а рабочіе спали одѣтыми на камышевыхъ цыновкахъ, предоставляемыхъ имъ щедростью дона-Пабло, въ то время, какъ святыя иконы по цѣлымъ недѣлямъ оставалисъ недоступными ничьему взору, среди мрамора и позолоты, такъ какъ двери часовни открывались только, когда хозяинъ пріѣзжалъ въ Марчамалу.
Рафаэль долго всматривался въ строенія, боясь, чтобы въ ихъ темной массѣ не появился гдѣ-нибудь свѣтъ, не открылось окно, и не показался приказчикъ, встревоженный лаемъ собакъ. Прошло нѣсколько минутъ, но въ Марчамалѣ не было замѣтно никакого движенія. Слышно было сонное дыханіе погруженныхъ въ тѣнь полей, звѣзды ярко блистали на зимнемъ небѣ, какъ будто холодъ усиливалъ ихъ блескъ.
Молодой человѣкъ сошелъ съ площадки и, обойдя старое зданіе, пошелъ по проулку между домомъ и плотнымъ рядомъ построекъ. Онъ остановился возлѣ рѣшотки, постучалъ тихонько въ ея перекладины, которыя раздвинулись, и на темномъ фонѣ строенія выдѣлился пышный бюстъ Маріи де-ла-Луцъ.
-- Какъ поздно, Рафаэ!-- сказала она спокойнымъ голосомъ.-- Который теперь часъ?
Рафаэль съ минуту посмотрѣлъ на небо, читая по звѣздамъ съ опытностью деревенскаго жителя.
-- Должно быть, около половины третьяго.
-- А лошадь? Гдѣ ты ее оставилъ?
Рафаэль разсказалъ о своей поѣздкѣ. Лошадь осталась въ трактирѣ Вороны въ двухъ шагахъ отсюда; это хижина у самой дороги. Ей нужно дать отдохнуть, потому что онъ ѣхалъ карьеромъ отъ самой мызы.
Въ эту субботу не было работы. Многіе рабочіе и дѣвушки предпочли провести воскресенье у себя дома, въ горахъ, и просили разсчетъ, чтобы снести денегъ своимъ семьямъ. Вотъ дѣло, отъ котораго съ ума можно сойти: составлять счета этому народу, который вѣчно считаетъ себя обманутымъ. Кромѣ того, нужно было заняться захворавшимъ жеребенкомъ, растереть его, дать ему, при помощи Юлы, кое-какихъ лекарствъ. Потомъ его раздражили пастухи, потому что, пережигая уголь, навѣрное обкрадывали молодого сеньора... Въ Матанцуэлѣ ему не было минуты передышки и только послѣ полуночи, когда оставшіеся въ людской потушили огонь, онъ смогъ уѣхать. чуть разсвѣтетъ, онъ вернется въ трактиръ, сядетъ на лошадь, и явится, какъ будто только что пріѣхалъ изъ Матанцуэлы, чтобы крестный не догадался, что они щипали индюшку.
Послѣ этихъ объясненій оба смолкли, опершись на рѣшетку, не рѣшаясь прикоснуться одинъ къ рукѣ другой, и смотрѣли другъ на друга при разсѣянномъ свѣтѣ звѣздъ, придававшемъ ихъ глазамъ необыкновенный блескъ. Это была минута взаимнаго созерцанія и безмолвной робости всѣхъ влюбленныхъ, видящихся впервые послѣ долгаго отсутствія. Рафаэль первый нарушилъ молчаніе.
-- И тебѣ нечего сказать мнѣ? Мы не видѣлись цѣлую недѣлю, а ты стоишь, какъ дурочка, и смотришь на меня, словно я лютый звѣрь?
-- А что же мнѣ сказать тебѣ, бродяга?.. Что я тебя очень люблю, что всѣ эти дни я провела въ глубокой тоскѣ, черной-черной, думая о моемъ гитанѣ?..
И оба влюбленные, давъ волю страсти, упивались музыкой своихъ словъ, лившихся съ краснорѣчивой неудержимостью, свойственной этой странѣ.
Опершись на рѣшетку, Рафаэль дрожалъ отъ волненія, говоря съ Маріей де-ла Луцъ, точно слова его были чужими и смущали его сладкимъ опьяненіемъ. Нѣжныя слова народныхъ пѣсенъ, всѣ пылкія любовныя объясненія, слышанныя имъ подъ звонъ гитары, примѣшивались къ любовному воркованью, которымъ его журчащій, какъ ручей, голосъ обнималъ его возлюбленную.
-- Пусть всѣ горести твоей жизни обрушатся на меня, сердце души моей, а тебѣ пустъ останутся однѣ радости. У тебя лицо, какъ у Бога, гитана моя; твои губы -- цвѣты лимоннаго дерева, а когда ты на меня смотришь, мнѣ кажется, что это смотритъ милостивый Іисусъ чудотворецъ своими кроткими глазами... Я хотѣлъ бы быть дономъ Пабло Дюпономъ со всѣми его бодегами, чтобы вылить вино изъ старыхъ бурдюковъ, которое стоитъ тысячи пезетъ; и ты поставила бы въ него свои хорошенькія ножки, а я сказалъ бы всему Xepecy: "Пейте, кабальеросъ, это само блаженство". И всѣ сказали бы: "Правъ Рафаэ: у самой матери Божіей онѣ не лучше"... Ахъ дѣвушка! еслибъ ты меня не любила, хорошая бы участь тебя ожидала! Пришлось бы тебѣ сдѣлаться монахиней, потому что не нашлось бы такого смѣльчака, который захотѣлъ бы имѣть съ тобой дѣло. Я бы сталъ у твоей двери и не пропустилъ бы самого Бога...
Марія де-ла Луцъ чувствовала себя польщенной свирѣпымъ выраженіемъ, которое принимало лицо ея возлюбленнаго, при одной мысли, что другой мужчина можетъ приблизиться къ ней и искать ея любви. Рѣзкость ревнивыхъ угрозъ нравилась ей еще больше любовныхъ увѣреній.
-- Да, глупый! если я люблю только тебя одного! Если я влюблена въ моего мызника и жду, какъ ждутъ ангеловъ, времени, когда поѣду въ Матанцуэлу ухаживать за моимъ желаннымъ!.. Ты, вѣдь, знаешь, я могла бы выйти замужъ за любого изъ конторскихъ сеньоровъ, друзей моего брата. Сеньора часто говоритъ это мнѣ. А то она уговариваетъ меня стать монахиней, но важной монахиней, съ большимъ вкладомъ, и обѣщаетъ дать мнѣ на все денегъ. Но я говорю, что нѣтъ: "Сеньора, же хочу я быть святой; мнѣ очень нравятся мужчины... "Но, Іиусусе, какія глупости я говорю! Не всѣ мужчины, нѣтъ: одинъ, только одинъ: мой Рафаэ, который, когда ѣдетъ на своемъ скакунѣ, такъ красивъ, что похожъ на святого Мигуэля на конѣ. Только не вздумай сердиться за эту болтовню, это все шутки!.. Я хочу быть мызницей съ моимъ мызникомъ, который меня любитъ и говоритъ мнѣ такія милыя вещи. Постная похлебка съ нимъ для меня вкуснѣе всего барскаго великолѣпія Xepeca...
-- Благослови Господи твои уста! Говори, милая; ты поднимаешь меня на небо такими рѣчами! Ты ничего не потеряешь отъ того, что любишь меня. Чтобъ тебѣ было хорошо, я способенъ на все; и хотя крестный сердится, но, какъ только мы поженимся, я опять стану контрабандистомъ, чтобъ наполнитъ твой фартукъ золотомъ.
Марія де-ла Луцъ протестовала съ испугомъ. Нѣтъ, никогда. Она еще волновалась, вспоминая ту ночь, когда онъ пріѣхалъ блѣдный, какъ мертвецъ, истекая кровью. Они будутъ счастливы и въ бѣдности, не испытывая Бога новыми приключеніями, которыя могутъ ему стоить жизни. Къ чему деньги?..
-- Самое важное -- любить другъ друга, Рафаэ, и, вотъ, увидишь, сердце мое, когда мы будемь въ Матанцуэлѣ, какую славную жизнь я тебѣ устрою...
Она любила деревню, какъ ея отецъ, и желала остаться въ деревнѣ. Ее не пугали обычаи на мызѣ. Въ Матанцуэлѣ должно было чувствоваться отсутствіе хозяйки, которая превратила бы жилище управляющаго въ "серебряное блюдечко". Онъ узнаетъ, что такое хорошая жизнь, послѣ безпорядочнаго существованія контрабандиста и ухода старухи на мызѣ. Бѣдняжка! Она хорошо замѣчала по его платью, какъ ему недостаетъ женщины... Они будутъ вставать на разсвѣтѣ: онъ будетъ наблюдать за выходомъ батраковъ на работу, она будетъ готовить завтракъ, убирать домъ, не боясь работы. Одѣтый въ платье горца, которое ему такъ идетъ, онъ сядетъ на лошадь, но безъ единой оторванной пуговочки на камзолѣ, безъ единой дырочки на шароварахъ, въ бѣлой, какъ снѣгъ, рубашкѣ, хорошо выглаженной, точь въ точь какъ у какого-нибудь сеньора изъ Хереса... А когда онъ будетъ возвращаться, она будетъ дожидаться его у воротъ мызы, бѣдная, но чистая, какъ вода въ ручьѣ, хорошо причесанная, съ цвѣтами въ головѣ, и въ фартукѣ, отъ котораго потемнѣетъ въ глазахъ. Супъ будетъ дымиться на столѣ. Она, вѣдь, мастерица стряпать. Отецъ говоритъ это всѣмъ... Они пообѣдаютъ въ пріятной компаніи, съ удовольствіемъ людей, знающихъ, что хлѣбъ ихъ честно заработанъ, а потомъ онъ опять уѣдетъ въ поле, а она сядетъ шить, потомъ покормитъ птицъ на птичникѣ, поставитъ тѣсто для хлѣбовъ. А вечеромъ ужинаютъ и ложатся спать, съ усталыми отъ работы костями, но довольные днемъ, и спятъ мирнымъ сномъ, какъ люди, хорошо проведшіе день и не чувствующіе угрызеній совѣсти, потому что никому не сдѣлали зла.
-- Поди сюда!-- страстно прошепталъ Рафаэль.-- Ты говоришь еще не все хорошее. Потомъ у васъ будутъ дѣтишки, хорошенькіе ребятки, которые будутъ бѣгать по двору...
-- Ахъ, разбойникъ!-- воскликнула Марія де-ла Луцъ.-- Не спѣши такъ, а то упадешь.
И оба замолчали, Рафаэль улыбался румянцу своей невѣсты, а она грозила ему рукой за его смѣлость.
Но парень не могъ молчать и съ упорствомъ влюбленныхъ снова заговорилъ съ Маріей де-ла Луцъ о своихъ первыхъ тревогахъ, когда отдалъ себѣ отчетъ въ томъ, что влюбленъ въ нее. Первый разъ онъ узналъ, что любитъ ее, на Страстной Недѣлѣ, во время процессіи Погребенія. И Рафаэль смѣялся, находя забавнымъ то, что онъ влюбился при такой страшной обстановкѣ, среди закутанныхъ въ капюшоны монаховъ, при инквизиторскомъ блескѣ факеловъ и раздирающихъ звукахъ трубъ и литавръ.
-- Церемонія совершалась поздней ночью на улицахъ Хереса, среди зловѣщаго молчанія, точно міръ готовился къ смерти; а онъ, съ шляпой въ рукѣ, смотрѣлъ, какъ проходила эта процессія, волновавшая его до глубины души. Вдругъ, когда остановились "Пресвятой Христосъ, увѣнчанный терніями", и "Пресвятая Многострадальная Матерь", ночное безмолвіе нарушилъ голосъ, голосъ, заставившій заплакать суроваго контрабандиста.
-- И это была ты, ненаглядная; твой голосъ изъ чистаго золота, сводившій съ ума людей. "Это дочка Марчамальскаго приказчика", говорили около меня. "Да благословитъ Богъ ея горлышко: это настоящій соловей". А я задыхался отъ тоски, самъ не зная почему; и видѣлъ тебя среди подругъ, красивую, какъ святая, а ты пѣла, сложивъ руки, и смотрѣла на Христа своими большими глазами, похожими на зеркало, въ которыхъ видны были всѣ свѣчи процессіи. А я, который игралъ съ тобой мальчикомъ, думалъ, что ты другая, что ты сразу измѣнилась; и почувствовалъ что-то въ спинѣ, точно мнѣ вонзили наваху; и смотрѣлъ на Благого Господа въ терновомъ вѣнкѣ съ завистью, потому что для него ты пѣла, какъ птичка, и для него были твои глаза; и чуть чуть не сказалъ ему: Сеньо, будьте милостивы къ бѣднымъ и уступите мнѣ на минуту ваше мѣсто на крестѣ. Ничего что увидятъ нагого, съ пригвожденными руками и ногами, только бы Марія де-ла Луцъ восхваляла меня своимъ ангельскимъ голосомъ...
-- Сумасшедшій!-- сказала дѣвушка, смѣясь.-- Болтунъ! Вотъ такой лестью ты меня и держишь въ плѣну!
-- А потомъ я слышалъ тебя еще разъ на Тюремной площади. Бѣдные заключенные, повиснувъ на рѣшеткахъ, какъ звѣри, пѣли Господу грустныя пѣсни, въ которыхъ говорили о своихъ кандалахъ, о своихъ мученьяхъ, о матери, плачущей о нихъ, о своихъ дѣткахъ, которыхъ они не могли поцѣловать. А ты, сердце мое, снизу отвѣчала имъ другими пѣснями, сладкими, какъ пѣнье ангеловъ, прося Господа сжалиться надъ несчастными. А я въ это время клялся, что люблю тебя всей душой, что ты будешь моей, и испытывалъ искушеніе крикнутъ бѣднягамъ, сидѣвшимъ за рѣшетками: "До свиданья, товарищи, если эта женщина меня не полюбитъ, я сдѣлаю злодѣйство: убью кого-нибудь и на будущій годъ буду сидѣть съ вами въ клѣткѣ и пѣть Господу въ терновомъ вѣнцѣ".
-- Рафаэ, не будь такимъ варваромъ, -- сказала дѣвушка съ нѣкоторымъ страхомъ.-- Не говори такихъ вещей. Это значитъ испытывать Божье терпѣнье.
-- Да, нѣтъ-же глупая; это только такъ, къ слову. Зачѣмъ мнѣ итти въ это мѣсто мученій! Я пойду въ рай, женюсь на моемъ смугломъ соловушкѣ, возьму его въ свое гнѣздышко въ Матанцуэлѣ... Но, Господи, сколько я выстрадалъ съ того дня! Какія муки вытерпѣлъ, чтобы оказать тебѣ: "люблю тебя"! Пріѣзжалъ по вечерамъ въ Марчамалу, послѣ удачныхъ дѣлъ, съ запасомъ заранѣе приготовленныхъ обиняковъ, чтобъ ты поняла меня, а ты ничего!-- точно Скорбящая Богородица, которая смотритъ одинаково, что на страстной недѣлѣ, то и весь остальной годъ.
-- Да, глупый же! Вѣдь я тебя полюбила съ первой минуты! Угадывала твою любовь ко мнѣ и была такъ рада! Но я должна была скрывать. Дѣвушкѣ не годится соваться на глаза, чтобы ей сказали, "я люблю тебя". Это неприлично.
-- Молчи, злая! Мало ты заставила меня перестрадать за это время!.. Я пріѣзжалъ послѣ перестрѣлки въ горахъ съ стражниками и видѣть тебя было все равно, что вскрыть себѣ внутренности, и я весь дрожалъ отъ страха. "Скажу ей это, и скажу вотъ то". И видѣлъ и, все равно, ничего не говорилъ. У меня прилипалъ языкъ, въ головѣ все путалось, какъ тогда, когда я ходилъ въ школу; я боялся, что ты обидишься, а крестный поколотитъ меня палкой и скажетъ: "Пошелъ вонъ, безстыдникъ!" какъ прогоняютъ бродячую собаку, забравшуюся въ виноградникъ. Наконецъ таки, дѣло наладилось. Помнишь? Трудно было, но все же мы столковались. Это было послѣ пули, когда ты ухаживала за мной, какъ родная мать, и по вечерамъ мы пѣли подъ навѣсомъ. Крестный игралъ на гитарѣ, а я, самъ не знаю какъ, сталъ пѣть мартинеты, смотря тебѣ прямо въ глаза, точно хотѣлъ ихъ съѣстъ:
Кузнецъ, молотъ и наковальня
Разбиваютъ металлы.
Но мою любовь къ тебѣ
Ничто не можетъ разбить.
И въ то время, какъ крестный отвѣчалъ, "тра, тра, тра, тра", словно молотъ, бьющій желѣзо, ты вся покраснѣла и опустила глаза, прочитавъ, наконецъ, то, что было въ моихъ. И я сказалъ себѣ: "Хорошо, дѣло идетъ на ладъ". И дѣйствительно, наладилось, потомъ не знаю какъ, мы сказали другъ другу о своей любви. Можетъ, это ты, плутовка, уставши заставлять меня страдать, сократила путь, чтобы я пересталъ бояться... И съ тѣхъ поръ нѣтъ въ Хересѣ и во всемъ округѣ человѣка счастливѣе и богаче Рафаэля, управляющаго Матанцуэлы... Посмотри на дома Пабло Дюпонъ со всѣми его мильонами. По сравненію со мной, онъ ничто! простой воскъ! И всѣ остальные помѣщики -- тоже ничто! И мой хозяинъ, сеньоръ Луисъ, со всей его гордостью и разряженными бабами, которыхъ онъ за собой таскаетъ, -- тоже ничто. Самый богатый человѣкъ въ Хересѣ -- я, потому что унесу съ собой на мызу безобразную смуглянку, слѣпую, потому что у бѣдняжки чуть-чуть видны глаза, и имѣется такой недостатокъ, что, когда она смѣется, у нея на лицѣ дѣлаются хорошенькія ямочки, точно она вся истыкана оспой.
И облокотившись на рѣшетку, онъ говорилъ съ такой пылкостью, что, казалось, лицо его, прижавшееся къ желѣзнымъ брусьямъ, ищетъ лица Маріи де-ла-Луцъ.
-- Тише, ну?-- сказала дѣвушка, смѣясь и грозя ему.-- Смотри, чтобы я тебя тоже не истыкала, но шпилькой, если ты не успокоишься. Ты, вѣдь, знаешь, Рафаэ, что мнѣ не всякія шутки нравятся, и что я выхожу къ рѣшеткѣ, потому что ты обѣщаешь мнѣ вести себя прилично.
Выраженіе Маріи де-ла-Луцъ и угроза закрыть рѣшетку, укротили пылкость Рафаэля, и онъ отодвинулся отъ нея.
-- Ну, хорошо, какъ хочешь, злючка. Ты не знаешь, что значитъ любить, и потому ты такая холодная, спокойная, точно у обѣдни!
-- Это я то тебя не люблю?... Господи!-- воскликнула дѣвушка.
И, забывъ свою досаду, заговорила съ еще большимъ жаромъ, чѣмъ ея женихъ. Она любитъ его, какъ своего отца. Это другая любовь, но она увѣрена, что если положитъ обѣ эти любви на вѣсы, то ни одна другую не перевѣситъ. Ея брать лучше ея самой знаетъ, какъ сильно она любитъ Рафаэля. И Ферминъ всегда смѣется надъ ней, когда пріѣзжаетъ на виноградникъ и распрашиваетъ ее о ея романѣ!..
-- Я люблю тебя и думаю, что любила всегда, съ тѣхъ поръ, когда мы были маленькими, и ты приходилъ въ Марчамалу съ отцомъ, когда сталъ рабочимъ въ горахъ, и мы съ молодыми господами смѣялись надъ твоей простотой. Я люблю тебя, потому что ты одинъ на свѣтѣ, Рафаэ, безъ отца и безъ семьи, потому что тебѣ нужна добрая душа, и эта душа, я люблю тебя, потому что ты много страдалъ, зарабатывая себѣ хлѣбъ, бѣдный мой! Потому что видѣла тебя полумертвымъ въ ту ночь, и тогда догадалась, что ношу тебя въ сердцѣ своемъ. Потомъ, ты стоишь моей любви, потому что ты добрый и честный; потому что, живя, какъ пропащій, среди женщинъ и убійцъ, въ вѣчныхъ кутежахъ, рискуя шкурой изъ-за каждой монеты, которую зарабатывалъ, ты думалъ обо мнѣ, и, чтобы не огорчать свою милую, согласился сдѣлаться бѣднымъ и работать. И я вознагражу тебя за все, что ты сдѣлалъ, буду любить тебя много-много! Буду твоей матерью, твоей женой, и всѣмъ, чѣмъ нужно, чтобъ ты былъ доволенъ и счастливъ.
-- Оле! Говори, говори еще, моя горлинка!-- сказалъ восторженно Рафаэль.
-- И еще люблю тебя, -- продолжала Марія де-ла-Луцъ съ нѣкоторой торжественностью, -- потому что достойна тебя; потому что считаю себя хорошей и увѣрена, что, когда буду твоей женой, не причиню тебѣ никакой непріятности. Ты меня еще не знаешь, Рафаэ. Если когда-нибудь я подумаю, что могу причинить тебѣ горе, что не стою такого человѣка, какъ ты, я отвернусь отъ тебя и погибну отъ тоски, что останусь безъ тебя; но хотя бы ты стоялъ на колѣняхъ, я притворюсь, что забыла твою любовь. Вотъ видишь теперь, люблю ли я тебя...
И голосъ ея, при этихъ словахъ, былъ такъ печаленъ, что Рафаэль сталъ утѣшать ее. Къ чему думать о такихъ вещахъ? Что можетъ случиться такого, что имѣло бы достаточно силы, чтобы разлучить ихъ. Оба они знаютъ другъ друга и другъ друга достойны. Онъ, положимъ, по своей прошлой жизни, не заслуживаетъ любви, но она добрая и жалостливая и даетъ ему царскую милостыню -- свою любовь. Будемъ жить и покрѣпче любить другъ друга!
И, чтобы стряхнутъ грусть, навѣянную этими словами, они перемѣнили разговоръ и заговорили о праздникѣ, который устроилъ донъ Пабло въ Марчамалѣ и который, долженъ былъ начаться черезъ нѣсколько часовъ.
Виноградари, уходившіе каждую субботу вечеромъ въ Хересъ повидаться съ своими семьями, спали неподалеку отъ нихъ. Ихъ было больше трехсотъ: хозяинъ приказалъ имъ остаться, чтобы присутствовать на обѣднѣ и процессіи. Съ дономъ Пабло должны были пріѣхать всѣ его родственники, всѣ служащіе въ конторѣ и большая частъ персонала бодеги. Большое торжество, на которомъ необходимо долженъ будетъ присутствовать ея братъ. И она смѣялась, думая о лицѣ Фермина, о томъ, что онъ скажетъ, вернувшись на виноградникъ и встрѣтившись съ Салватьеррой, изрѣдка, съ нѣкоторой осторожностью, посѣщавшимъ своего стараго друга.
Рафаэль разсказалъ о неожиданномъ появленіи Сальватьерры на мызѣ и о его странныхъ привычкахъ.
-- Этотъ добрый сеньоръ -- прекрасный человѣкъ, но немножко тронутый. Онъ чуть было не взбунтовалъ мнѣ всю людскую. "Это нехорошо; бѣднымъ тоже нужно жить", и прочее. Нѣтъ, на свѣтѣ не все ладно, что и говорить, но самое главное -- это любить и желать работать. Когда мы устроимся на мызѣ, мы будемъ получать не больше трехъ пезетъ; хлѣбъ и то, что попадетъ. Должностъ мызника немного даетъ. Но увидишь, какъ богато мы устроимся, несмотря на то, что говоритъ въ своихъ проповѣдяхъ сеньоръ Сальватьерра... Но, только бы не узналъ крестный, что я говорю о его пріятелѣ, потому что затронуть дна Фернандо хуже, чѣмъ обидѣть тебя, пожалуй.
Рафаэль говорилъ о своемъ крестномъ съ почтеніемъ и въ то же время со страхомъ. Старикъ зналъ о его любви, но никогда не говорилъ о ней ни съ парнемъ, ни съ дочерью. Онъ терпѣлъ ее молча, съ серьезностью отца, увѣренный въ своей власти, убѣжденный, что ему достаточно одного движенія, чтобы разбить всѣ надежды влюбленныхъ. Рафаэль не рѣшался сражаться, и Марія де ла Луцъ, когда онъ, храбрясь, собирался поговоритъ съ крестнымъ, отговаривала его съ нѣкоторымъ страхомъ.
Они ничего не теряли отъ ожиданія, родители ихъ тоже много лѣтъ щипали индюшку. Порядочные люди не женятся на-спѣхъ. Молчаніе сеньора Фермина означало согласіе: стало быть, надо подождать. И Рафаэль, украдкой отъ крестнаго, ухаживалъ за его дочерью, терпѣливо ожидая, чтобы старикъ, въ одинъ прекрасный день всталъ передъ нимъ и сказалъ съ своей мужицкой откровенностью: "Да чего же ты ждешь, дурень? Бери ее и пользуйся на здоровье!"
Свѣтало. Рафаэль яснѣе видѣлъ лицо своей милой сквозь рѣшетку. Прозрачный свѣтъ зари придавалъ голубоватый тонъ ея смуглой кожѣ; бѣлки ея глазъ отливали перламутромъ, и орбиты обозначались глубокой тѣнью. Со стороны Xepeca на небѣ показалась лиловатая трещина, которая шла, расширяясь и поглощая блѣднѣющія звѣзды. Изъ ночной мглы вдали поднимался городъ съ пирамидальными деревьями и кучей бѣлыхъ строеній, въ которой трепетали послѣдніе газовые фонари, подобно умирающимъ звѣздамъ. Дулъ холодный вѣтеръ; земля и растенія точно запотѣли отъ прикосновенія свѣта. Изъ кустовъ, вспорхнувъ, вылетѣла птица съ рѣзкимъ свистомъ, заставившимъ вздрогнуть дѣвушку.
-- Ступай, Рафаэ, -- сказала она поспѣшно и съ испугомъ:-- уходи сейчасъ же. Разсвѣтаетъ, и отецъ скоро встанетъ. Да и виноградари скоро выйдутъ. Что скажутъ, если увидятъ насъ въ такой часъ?..
Но Рафаэль не хотѣлъ уходить. Такъ скоро! Послѣ такой чудной ночи!
Дѣвушка начала сердиться. Зачѣмъ заставлять ее мучиться, когда они скоро увидятся? Ему надо, вѣдь, только спуститься къ трактиру и пріѣхать на лошади, какъ только откроются двери дома.
-- Я не уйду, не уйду, -- говорилъ онъ умоляющимъ голосомъ и съ страстнымъ огнемъ въ глазахъ.-- Не уйду... А если хочешь, чтобы я ушелъ...
Онъ наклонился ближе къ рѣшеткѣ и робко прошепталъ условіе, на которомъ соглашался уйти. Марія де-ла Луцъ откинулась съ протестующимъ жестомъ, какъ бы боясь близости этихъ губъ, умоляющихъ сквозь брусья рѣшетки.
-- Ты меня не любишь!-- воскликнула она.-- Еслибъ любилъ, ты у меня не просилъ бы такихъ вещей!
И закрыла лицо руками, точно собираясь заплакать. Рафаэль просунулъ руку сквозъ рѣшетку и нѣжно раздвинулъ скрещенные пальцы, скрывавшіе глаза его милой.
-- Вѣдь, я же пошутилъ, дорогая! Прости меня, я такой глупый. Ну, побей меня: дай мнѣ пощечину, я заслужилъ ее.
Марія де ла Луцъ, съ слегка покраснѣвшимъ лицомъ, улыбнулась побѣжденная смиреніемъ, съ которымъ онъ просилъ прощенія.
-- Прощаю, только уходи сейчасъ Посмотри, сейчасъ всѣ встанутъ!.. Ну, да, да, прощаю! Не стой же, какъ чурбанъ. Уходи!
-- Чтобъ я видѣлъ, что ты простила, дай мнѣ пощечину. Или дай, или я не уйду!
-- Пощечину!.. Какой ловкій!.. Знаю я, чего ты хочешь, плутъ: бери и ступай сейчасъ же.
Откинувъ нѣсколько корпусъ, она просунула сквозь брусья мягкую пухлую руку съ хорошенькими ямочками. Рафаэль схватилъ ее и съ восторгомъ погладилъ. Потомъ поцѣловалъ розовыя ногти, впился въ кончики тонкихъ пальцевъ съ наслажденіемъ, заставившимъ нервно задвигаться Марію де ла Луцъ за рѣшеткой.
-- Оставь меня, негодный!.. Я закричу, разбойникъ!..
И, освободившись рѣзкимъ движеніемъ отъ этихъ ласкъ, заставлявшихъ вздрагивать ее съ ощущеніемъ сильной щекотки, она быстро захлопнула окно. Рафаэль долго оставался неподвижнымъ и, наконецъ, удалился, когда пересталъ ощущать на губахъ впечатлѣніе отъ руки Маріи де-ла Луцъ.
Прошло еще много времени, прежде чѣмъ обитатели Марчамалы начали подавать признаки жизни. Собаки заскакали съ лаемъ, когда приказчикъ открылъ двери. Потомъ, съ сумрачными лицами, вышли на площадку виноградари, принужденные оставаться въ Марчамалѣ, чтобы присутствовать на праздникѣ.
Небо синѣло, безъ малѣйшаго облачнаго пятна. На краю горизонта пурпуровая полоса возвѣщала о восходѣ солнца.
-- Хорошій денекъ намъ посылаетъ Господь, кабальеросъ!-- сказалъ приказчикъ рабочимъ.
Но они отворачивались или пожимали плечами, какъ заключенные, для которыхъ безразлична погода за стѣнами ихъ тюрьмы.
Рафаэль явился на лошади, поднимаяся вскачь по склону виноградника, какъ будто пріѣхалъ только что съ мызы.
-- Раненько, другъ, -- сказалъ крестный отецъ съ усмѣшкою.-- Извѣстно, вѣдь, что дѣла въ Марчамалѣ не даютъ тебѣ спать.
Рафаэль покружился около воротъ, не увидавъ Маріи де-ла Луцъ.
Часу въ десятомъ, сеньоръ Ферминъ, караулившій дорогу съ самаго высокаго мѣста виноградника, увидѣлъ въ концѣ бѣлаго пояса, перерѣзывавшаго равнины, большое облако пыли, съ обозначавшимися въ немъ черными пятнами нѣсколькихъ экипажей.
-- Вотъ они, ребята! -- крикнулъ онъ виноградарямъ.-- Хозяинъ ѣдетъ. Смотрите, встрѣтьте его, какъ вамъ и подобаетъ: какъ приличные люди.
И рабочіе, слѣдуя указаніямъ приказчика, выстроились въ двѣ шеренги по обѣимъ сторонамъ дороги.
Большой сарай Дюпоновъ опустѣлъ по случаю торжества. Всѣ лошади и мулы и верховыя лошади милліонера, вышли изъ большихъ конюшенъ, находившихся позади бодеги, а съ ними и блестящая сбруя и всевозможные экипажи, которые онъ покупалъ въ Испаніи или выписывалъ изъ Англіи, съ расточительностью богача, не имѣющаго возможности показать инымъ образомъ свое богатство.
Изъ большого ландо вышелъ донъ Пабло и подалъ руку жирному священнику, съ розовымъ лицомъ, въ блестящей на солнцѣ рясѣ. Убѣдившись, что спутникъ вышелъ безъ всякихъ препятствій, онъ высадилъ мать и жену, одѣтыхъ въ черное, съ спущенными на глаза мантильями.
Виноградари, вытянувшіеся въ двѣ шеренги, сняли шляпы, здороваясь съ хозяиномъ. Дюпонъ улыбнулся съ довольнымъ видомъ, и священникъ тоже, обнимая взглядомъ покровительственнаго состраданія рабочихъ.
-- Отлично, -- сказалъ онъ на ухо дону Пабло угодливымъ тономъ. -- Кажется, они недурные люди. Видно, что они служатъ у добраго христіанина, поучающаго ихъ добрыми примѣрами.
Съ громкимъ звономъ бубенчиковъ и пыльнымъ топотомъ коней, по косогору Марчамалы подъѣзжали другіе экипажи, эспланада наполнилась народомъ. Всѣ родственники и служащіе составляли свиту Дюпона. Даже его двоюродный братъ Луисъ, съ заспаннымъ лицомъ, покинулъ на разсвѣтѣ почтенную компанію своихъ пріятелей, чтобы присутствовать на праздникѣ и доставить этимъ удовольствіе дону Пабло, въ содѣйствіи котораго это время нуждался.
Владѣлецъ Матанцуэлы, увидя подъ навѣсомъ Марію де-ла Луцъ, пошелъ къ ней навстрѣчу, смѣшавшись съ кучкой только что прибывшихъ слугъ и поваровъ Дюпона, нагруженныхъ провизіей и просившихъ дочь приказчика проводить ихъ на господскую кухню, чтобы приготовить обѣдъ.
Ферминъ Монтенегро вышелъ изъ другого экипажа, вмѣстѣ съ дономъ Рамономъ, начальникомъ конторы, и оба удалились на конецъ эспланады, какъ бы избѣгая властнаго Дюпона, отдававшаго людямъ распоряженія относительно торжества и раздражавшагося, узнавъ, что нѣкоторыя приготовленія забыты.
Колоколъ на часовнѣ пришелъ въ движеніе, первымъ ударомъ возвѣщая начало обѣдни. Никого не ждали со стороны, но донъ Пабло желалъ, чтобъ прозвонили три раза и погромче, такъ что работникъ, дергавшій веревку, выбился изъ силъ. Его веселилъ этотъ металлическій звонъ: ему казалось, что это разносится по полямъ голосъ самого Бога, охраняя ихъ, какъ и слѣдовало, потому что владѣлецъ ихъ истинно вѣрующій человѣкъ.
Тѣмъ временемъ священникъ, пріѣхавшій съ дономъ Пабло, и видимо не желавшій присутствовать при крикахъ и раздраженныхъ жестахъ, которыми тотъ сопровождалъ свои приказанія, нѣжно оперся на сеньора Фермина, восхваляя прекрасный видъ, представляемый виноградниками.
-- Какъ велико Провидѣніе Божіе; и что за красоту Онъ создаетъ! Не правда ли, добрый другъ?...
Приказчикъ зналъ этого священника. Это было недавнее увлеченіе дона Пабло, его послѣдняя страсть; отецъ іезуитъ, о которомъ много говорили, благодаря увѣренности, съ которой онъ разрѣшалъ на своихъ бесѣдахъ, куда допускались только мужчины, такъ называемый соціальный вопросъ, запутанный для безбожниковъ, не могущихъ съ нимъ справиться, но который онъ разрѣшалъ въ одну минуту при помощи христіанскаго милосердія.
Дюпонъ былъ непостояненъ и измѣнчивъ въ своихъ увлеченіяхъ духовными лицами, какъ любовникъ. Одно время онъ обожалъ Отцовъ Компаніи и ему нравились обѣдни и проповѣди только въ ихъ церкви: но вскорѣ ему надоѣли сутаны, онъ увлекся одѣяніемъ съ капюшономъ и открылъ свою кассу и двери своего дома кармелитамъ, францисканцамъ и доминиканцамъ, живущимъ въ Хересѣ. Всякій разъ, пріѣзжая на виноградникъ, онъ являлся съ разными священниками, и приказчикъ по нимъ угадывалъ, кто у него теперь въ фаворѣ. То это были монахи въ бѣлыхъ и черныхъ рясахъ, то въ сѣрыхъ, или коричневыхъ: онъ привозилъ даже иноземныхъ монаховъ, ѣхавшихъ изъ далекихъ странъ и едва говорившихъ по-испански. И сеньоръ, полный восторженности влюбленнаго, желающаго выставить достоинства предмета своей страсти, говорилъ приказчику съ дружеской довѣрчивостью:
-- Это герой въ вѣрѣ: онъ обращалъ невѣрныхъ и, кажется, совершалъ даже чудеса. Еслибъ я не боялся оскорбить его скромность, я попросилъ бы его снять платье, чтобы ты ужаснулся при видѣ слѣдовъ его мученій...
Раздоры его съ доньей Эльвирой происходили всегда изъ за того, что у нея тоже были фавориты, рѣдко бывшіе въ то же время фаворитами и ея сына. Когда онъ восторгался іезуитами, благородная сестра маркиза де Санъ-Діонисіо восхваляла францисканцевъ, ссылаясь на древность ихъ ордена по сравненію съ другими, основанными впослѣдствіи.
-- Нѣтъ, мама!-- восклицалъ онъ, сдерживая свое раздраженіе изъ почтенія къ матери.-- Какъ можно сравнивать нищихъ съ Отцами Компаніи, самыми учеными мужами Церкви?!.
А когда набожная сеньора увлекалась учеными, сынъ ея говорилъ, чуть не плача отъ умиленія, о святомъ Ассизскомъ отшельникѣ и о его сынахъ, францисканцахъ, которые могли научитъ безбожниковъ истинной демократіи и которые разрѣшатъ соціальный вопросъ, когда этого всего менѣе будутъ ожидать.
Теперь флюгеръ его благосклонности повернулся въ сторону Компаніи и онъ нигдѣ не могъ показаться безъ падре Уризабала, баска, соотечественника блаженнаго Св. Игнатія, -- заслуги, достаточныя для того, чтобы заставить Дюпона звонитъ о немъ.
Іезуитъ любовался виноградникомъ съ восхищеніемъ человѣка, привыкшаго жить среди безвкусныхъ зданій, которому только изрѣдка приходится сталкиваться съ величіемъ природы. Онъ разспрашивалъ приказчика о культурѣ лозъ, хвалилъ виноградникъ Дюпона, и сеньоръ Ферминъ, польщенный въ своей гордости стараго винодѣла, думалъ, что эти іезуиты вовсе не такъ презрѣнны, какъ говорилъ его другъ донъ Фернандо.
-- Послушайте, ваша милость: Марчамала только одна на свѣтѣ, падре. Это цвѣтокъ всего округа Xepeca.
И онъ перечислялъ условія, необходимыя дли хорошаго хересанскаго виноградника; лозу нужно садить въ известковую почву, по склону, чтобы дожди стекали и не увлажняли чрезмѣрно землю, отнимая силу у винограднаго сока. Такимъ образомъ получилась грозда, съ мелкими, какъ дробь ягодами, прозрачными и бѣлыми, какъ слоновая кость, гордость страны.
Увлеченный восхищеніемъ іезуита, онъ сталъ разсказывать ему всѣ операціи, которыя должны были совершаться въ теченіе года надъ этой землей, подверженной постоянной обработкѣ, чтобы она дала свою сладкую кровь. Въ три послѣдніе мѣсяца вокругъ лозъ выкапывались ямки, чтобы дождевая влага проникала глубже въ почву. Въ это же время производилось срѣзываніе лозъ, вызывавшее столкновенія между рабочими, иногда даже кончавшіяся смертью, смотря по тому дѣлалось ли оно ножницами, какъ требовали хозяева, или старинными серпами, короткими, тяжелыми ножами, какъ желали рабочіе. Потомъ, въ январѣ и февралѣ наступала работа называвшаяся cava bien: землю выравнивали, сглаживали точно бритвой. Въ мартѣ выпалывали траву, выросшую отъ дождей, и разрыхляли землю; а въ іюнѣ и іюлѣ: землю утрамбовывали, чтобы образовалась твердая кора, подъ которой почва сохраняла всѣ свои соки и передавала ихъ лозѣ. Кромѣ того, въ маѣ когда появлялась завязь, лозы посыпали сѣрой, въ предупрежденіе болѣзни, отъ которой ягоды становились твердыми.
И сеньоръ Ферминъ, чтобы показать, какого непрестаннаго ухода требовала въ теченіе года эта золотая почва, нагнулся поднять горсть известковой земли и показалъ ея мелкія, бѣлыя и рыхлыя частицы, безъ единаго зародыша паразитнаго растенія. Между стволами лозъ виднѣлась земля, убитая, вылощенная, приглаженная, чистая, какъ полъ гостиной. А виноградникъ Марчамалы тянулся, насколько хваталъ глазъ, занималъ много холмовъ и требовалъ огромной работы!
Несмотря за грубость своего обращенія съ виноградарями во время работы, теперь, когда ихъ не было, приказчикъ умилялся надъ ихъ тяжелымъ положеніемъ. Они зарабатывали десять реаловъ -- плата огромная, по сравненію съ другими имѣніями; но семьи ихъ жили въ городѣ и, кромѣ того, харчи у нихъ были свои, они покупали хлѣбъ и супъ, который каждый день привозили изъ Xepeca на двухъ подводахъ. Инструменты тоже были свои: кирки въ девять фунтовъ вѣсомъ, которыми приходилось легко взмахивать, какъ тростникомъ, отъ зари до зари, отдыхая только одинъ часъ въ завтракъ, другой -- въ обѣдъ, да въ тѣ минуты, которыя приказчикъ давалъ имъ на куренье.
-- Девять фунтовъ, падре, -- прибавилъ сеньоръ Ферминъ. -- Это легко сказать, и кажется игрушкой, если взяться на минуту. Но посмотрѣли бы вы, на что похожъ человѣкъ послѣ того, какъ цѣлый день помахаетъ киркой. Подъ конецъ дня она вѣситъ пуды... десятки пудовъ. При каждомъ взмахѣ кажется, будто поднимаешь весь Хересъ.
Онъ говорилъ съ другомъ хозяина и не желалъ скрывать хитростей, которыми пользовались на виноградникахъ, чтобы ускорить работу и вытянутъ изъ рабочаго весь сокъ. Искали рабочихъ поздоровѣе и попроворнѣе въ работѣ, обѣщали имъ прибавить реалъ и ставили ихъ впереди ряда. Силачъ, чтобы заслужить прибавку, работалъ, какъ оглашенный, долбя землю киркой, едва передыхая между ударами, а несчастные должны были подражать ему, чтобы не отставать, и нечеловѣческими усиліями старались идти наравнѣ съ товарищемъ, служащимъ для пришпориванья.
По вечерамъ, изнемогающіе отъ усталости, они играли въ карты или пѣли, дожидаясь часа отхода ко сну. Донъ Пабло строго запретилъ имъ читать газеты. Единственной отрадой ихъ были субботы, когда они уходили съ виноградника въ Хересъ, къ обѣдн ѣ, какъ они говорили. До вечера воскресенья они оставались съ своими семьями и отдавали женамъ сбереженія -- часть заработка, остающуюся отъ уплаты за харчи.
Священникъ выразилъ удивленіе, что виноградари остались въ Марчамалѣ, несмотря на воскресенье.
-- Они славные ребята, падре, -- сказалъ приказчикъ лицемѣрнымъ тономъ.-- Они очень любятъ хозяина, довольно было мнѣ сказать отъ имени дома Пабло о праздникѣ, чтобы бѣдняги добровольно остались и не пошли домой.
Послышался голосъ Дюпона, звавшаго своего знаменитаго друга, и падре Уризабалъ, покинувъ приказчика, направился къ церкви, въ сопровожденіи дома Пабло и всей его семьи.
Сеньоръ Ферминъ увидѣлъ, что сынъ его гуляетъ по дорожкѣ съ дономъ Рамономъ, начальникомъ конторы. Марчамала становилась тѣмъ, чѣмъ была во времена наибольшей своей славы, благодаря энергіи дона Пабло. Филоксера истребила много сортовъ, составлявшихъ гордость фирмы Дюпонъ, но теперешній хозяинъ засадилъ опустошенные паразитомъ склоны американской лозой, -- нововведеніе, никогда не виданное въ Хересѣ, и знаменитый виноградникъ возвращался къ славнымъ временамъ, не страшась новыхъ опустошеній. Въ честь этого и устраивался праздникъ, чтобы благословеніе Господне покрыло своей вѣчной благодатью холмы Марчамалы.
Донъ Рамонъ восхищался, смотря на море лозъ и разсыпался въ лирическихъ изліяніяхъ. Онъ завѣдывалъ публикаціями фирмы, и изъ подъ пера этого стараго журналиста, побѣжденнаго интеллигента, выходили проспекты, объявленія, рекламы, прейсъ-куранты, печатавшіеся на четвертыхъ страницахъ газетъ и восхвалявшихъ вина Xepeca, особенно фирмы Дюпонъ, въ такомъ высокопарномъ, торжественномъ стилѣ, что нельзя было понять, искрененъ ли донъ Рамонъ, или смѣется надъ своимъ патрономъ и надъ публикой. Читая ихъ, приходилось вѣрить, что вино Xepeca необходимо, какъ хлѣбъ, и что тѣ, которые не пьютъ его, осуждены на неминуемую смерть?
-- Посмотри, Ферминъ, другъ мой, -- говорилъ онъ торжественно.-- Что за красавицы лозы! Я горжусь тѣмъ, что служу въ фирмѣ, владѣющей Марчамалой. Этого не найдешь ни въ одномъ государствѣ, и когда я слышу о прогрессахъ Франціи, о военной мощи нѣмцевъ, или о морскомъ превосходствѣ англичанъ, я отвѣчаю: "Ладно, но есть ли у нихъ такія вина, какъ въ Хересѣ"? Нельзя нахвалиться этимъ виномъ, пріятнымъ для глазъ, восхитительнымъ для обонянія, дающимъ наслажденіе нёбу и укрѣпляющимъ желудокъ. Ты съ этимъ несогласенъ?..
Ферминъ сдѣлалъ утвердительный жестъ и улыбнулся, точно угадывая, что еще скажетъ донъ Рамонъ. Онъ зналъ наизусть риторическіе періоды объявленій фирмы, цѣнимыхъ дономъ Пабло, какъ наилучшіе образцы свѣтской литературы.
Старый служащій повторялъ ихъ, при каждомъ удобномъ случаѣ декламаторскимъ тономъ, съ упоеніемъ смакуя собственныя произведенія.
-- Вино, Ферминъ, -- универсальный напитокъ, самый здоровый изъ всѣхъ, что человѣкъ употребляетъ для питанія или для удовольствія. Это напитокъ, удостоившійся чести дать опьяненіе языческимъ богамъ. Это напитокъ, воспѣтый греческими и римскими поэтами, прославленный художниками, восхваляемый врачами. Въ винѣ поэтъ находитъ вдохновеніе, солдаты -- храбрость, рабочій -- силу, больной -- здоровье. Вино даетъ веселье мужу и укрѣпляетъ старца. Вино возбуждаетъ умъ, оживляетъ воображеніе, закаляетъ волю, поддерживаетъ энергію. Мы не можемъ понять греческихъ героевъ, ни ихъ великихъ поэтовъ, если откинемъ стимулъ, который они находили въ винахъ Кипра и Самоса; и распущенность римскаго общества для насъ непостижима, безъ винъ Фалерно и Сиракузъ. Мы можемъ представить себѣ героическую выносливость аррагонскаго крестьянина при осадѣ Сарагоссы, не знающаго ни отдыха, ни ѣды, только потому, что мы знаемъ, что, помимо удивительной моральной энергіи своего патріотизма, онъ почерпалъ физическую поддержку въ кувшинѣ краснаго вина... Но если мы возьмемъ производство вина, охватывающее много странъ, то какое разнообразіе сортовъ и типовъ, цвѣтовъ и ароматовъ мы увидимъ! И какъ ярко выдѣляется Хересъ во главѣ аристократическихъ винъ! Развѣ ты не согласенъ, Ферминъ? Ты не находишь, что это такъ, и что я говорю вѣрно?..
Молодой человѣкь согласился. Все это онъ много разъ читалъ во введеніи къ большому прейсь-куранту фирмы. Это была книжка съ видами бодегъ Дюпона и ихъ многочисленныхъ службъ, сопровождавшимися исторіей фирмы и восхваленіями ея продуктовъ; шедевръ дона Рамона, который хозяинъ дарилъ кліентамъ и посѣтителямъ, въ бѣлой съ голубымъ обложкѣ -- цвѣта Пречистыхъ Дѣвъ Муралъо.
-- Вино Xepeca, -- продолжалъ торжественнымъ тономъ старшій конторщикъ, -- не случайный продуктъ, созданный измѣнчивой модой; репутація его установлена издавна, и не только какъ напитка пріятнаго, но и какъ незамѣнимаго терапевтическаго средства. Бутылкой хереса угощаютъ друга въ Англіи, и бутылкой хереса подкрѣпляютъ выздоравливающихъ въ Скандинавскихъ странахъ и англійскихъ солдатъ, истощенныхъ лихорадкой въ Индіи. Моряки, при помощи хереса борятся съ скорбутомъ, а святые отцы миссіонеры, благодаря ему, почти уничтожили въ Австраліи случаи анеміи, вызываемые климатомъ и болѣзнями... Да и какъ не совершатъ такихъ чудесъ настоящему и чистому вину Xepeca? Въ немъ находится чистый и натуральный винный алкоголь со свойственными ему солями; вяжущій танинъ и возбуждающія эфирныя масла, вызывающія апетитъ для питанья тѣла и сокъ для возстановленія его силъ. Это и возбуждающее и успокаивающее средство въ одно время, превосходныя условія, не встрѣчающіяся совмѣстно ни въ какомъ продуктѣ, который былъ бы, вмѣстѣ съ тѣмъ, пріятенъ на вкусъ и на глазъ, подобно хересу.
Донъ Рамонъ умолкъ на минуту, чтобы передохнуть и насладиться эхомъ собственнаго краснорѣчія, но тотчасъ же заговорилъ опять, смотря пристально на Фермина, какъ будто онъ былъ врагомъ, котораго трудно убѣдить.
-- Къ несчастью, многіе думаютъ, что пьютъ хересъ, когда на самомъ дѣлѣ пьютъ отвратительныя смѣси. Въ Лондонѣ, подъ именемъ хереса, продаются самыя разнообразныя жидкости. Вино Xepeca -- точно золото. Золото можетъ быть чистое, высокой или низкой пробы, но мы называемъ его золотомъ только тогда, когда оно, дѣйствительно, золото. Хересъ -- только то вино, что даютъ хересанскія лозы, что выдерживаютъ и вывозятъ почтенныя фирмы, съ незапятнанной репутаціей, какъ, напримѣръ, фирма Братья Дюпонъ. Ни одна фирма не можетъ сравняться съ ней: она обнимаетъ всѣ отрасли, воздѣлываетъ лозу и вырабатываетъ сокъ, разливаетъ и выдерживаетъ вино; занимается вывозомъ и продажей, и, кромѣ того, дистиллируетъ виноградный сокъ, изготовляя свой знаменитый коньякъ. Исторія ея охватываетъ почти полтора столѣтія. Дюпоны составляютъ династію, могущество ихъ не нуждается ни въ помощникахъ, ни въ компаньонахъ; они сажаютъ виноградники на собственной землѣ, и лозы ихъ родились въ питомникахъ Дюпоновъ. Виноградъ выжимается въ тискахъ Дюпоновъ, и бочки, въ которыхъ бродитъ вино, сдѣланы Дюпонами. Въ бодегахъ Дюпона вино выдерживается подъ наблюденіемъ Дюпопа, и Дюпонъ же закупориваетъ его и вывозитъ, безъ посредничества другого заинтересованнаго. Требуйте поэтому настоящія вина Дюпонъ, въ полной увѣренности, что это фирма, сохраняющая ихъ чистыми и неподдѣльными.
Ферминъ смѣялся, слушая своего начальника, увлекшагося отрывками изъ проспектовъ и рекламъ, засѣвшихъ въ его памяти.
-- Но, донъ Рамонъ, я же не собираюсь покупать ни одной бутылки!..-- Я, вѣдь, свой!
Начальникъ конторы очнулся отъ своего ораторскаго кошмара и тоже расхохотался.
-- Навѣрное, ты читалъ многое изъ этого въ публикаціяхъ фирмы, но ты согласишься со мной, что онѣ вовсе недурны. Къ тому же, -- прибавилъ онъ иронически, -- мы, великіе люди, живемъ подъ бременемъ нашего величія и такъ какъ не можемъ изъ него выйти, то повторяемся.
Онъ взглянулъ на покрытое лозами пространство и прибавилъ искреннимъ, веселымъ тономъ:
-- Меня радуетъ, что большія плѣшины, оставленныя филоксерой, засадили американской лозой. Я много разъ совѣтовалъ это дону Пабло. Такимъ образомъ, у насъ вскорѣ увеличится производство, и дѣла, которыя и сейчасъ идутъ недурно, пойдутъ еще лучше. Пусть филоксера возвращается, сколько угодно; здѣсь ей нечего дѣлать.
Ферминъ взглянулъ на него съ притворнымъ простодушіемъ.
-- По совѣсти, донъ Рамонъ; во что вы больше вѣрите: въ американскую лозу, или въ благословенія этого попа, который будетъ кропить виноградникъ?..
Донъ Рамонъ пристально взглянулъ на молодого человѣка, точно желая прочесть въ его глазахъ.
-- Ахъ, парень, парень!-- сказалъ онъ строго.
Потомъ обернулся вокругъ съ нѣкоторой тревогой и продолжалъ, понизивъ голосъ, словно лозы могли слышать его:
-- Ты знаешь меня: я отношусь къ тебѣ съ довѣріемъ, потому что ты неспособенъ наушничать и потому что ты видѣлъ свѣтъ и навострился заграницей. Зачѣмъ ты меня спрашиваешь? Ты знаешь, что я молчу и предоставляю всему итти своимъ ходомъ. На большее я не имѣю права. Фирма Дюпонъ -- мое послѣднее прибѣжище: если я уйду отсюда, мнѣ придется со всѣмъ моимъ потомствомъ возвращаться къ ужасающей мадридской нищетѣ. Я здѣсь все равно, что бродяга, который нашелъ пріютъ и принимаетъ съ благодарностью то, что ему даютъ, не позволяя себѣ критиковать своихъ благодѣтелей.
Воспоминаніе о прошломъ, съ его иллюзіями и подвигами во имя независвмости, вызвало краску на его лицѣ. Чтобы успокоиться, онъ сталь объяснятъ перемѣну своей жизни.
-- Я удалился, Ферминъ, и не раскаиваюсь. Многіе изъ моихъ товарищей остались и вѣрно слѣдуютъ завѣтамъ прошлаго съ послѣдовательностью, которая не болѣе, какъ упорство. Но они родились героями, а я -- нѣтъ. Я только человѣкъ, и смотрю на ѣду, какъ на первую функцію жизни... Кромѣ того, мнѣ надоѣло писать во славу идей, потѣть за другихъ и жить въ постоянной бѣдности. Въ одинъ прекрасный день я сказалъ себѣ, что работать стоитъ только для того, чтобы бытъ великимъ человѣкомъ, или ѣсть. И такъ какъ я былъ убѣжденъ, что міръ не испытаетъ ни малѣйшаго волненія отъ моего ухода и даже не замѣчаетъ, что я существую, то отбросилъ лохмотья, которыя называлъ идеалами, рѣшилъ кушать и, воспользовавшись нѣсколькими замѣтками, написанными мною въ газетахъ о фирмѣ Дюпонъ, поступилъ въ нее навсегда и не могу жаловаться.
Дону Рамону показалось, что въ глазахъ Фермина мелькнуло нѣкоторое отвращеніе къ его циничнымъ словамъ, и онъ поспѣшилъ прибавитъ:
-- Я таковъ, каковъ на дѣлѣ, другъ. Если меня поскрести, то появится прежній донъ Рамонъ. Повѣрь мнѣ: кто разъ отвѣдаетъ рокового яблока, о которомъ говорятъ друзья нашего принципала, никогда не можетъ избавиться отъ его вкуса на губахъ. Мѣняется оболочка, чтобъ имѣть возможность жить, но душа -- никогда! Тотъ, кто разъ усумнился, разсуждаетъ и критикуетъ, тотъ никогда уже не будетъ вѣрить, какъ простодушные вѣрующіе; онъ вѣритъ, потому что такъ совѣтуетъ разумъ или выгода. Поэтому, когда кто-нибудь, вродѣ меня, заговоритъ при тебѣ о вѣрѣ, скажи ему, что онъ лжетъ, потому что ему это выгодно, или, что онъ обманываетъ самъ себя, ради извѣстнаго спокойствія... Ферминъ, другъ мой, не сладокъ мой хлѣбъ, я зарабатываю его цѣной униженій души, которыхъ стыжусь. Я, въ свое время бывшій высокомѣрнымъ и неподатливымъ, какъ ежъ! Но подумай, -- у меня дочери, которымъ нужно кушать, одѣваться и все прочее, чтобы поймать мужа, и, пока его же найдется, я долженъ содержать ихъ, хотя бы воровствомъ.
Донъ Рамонъ снова усмотрѣлъ въ своемъ собесѣдникѣ сострадательное выраженіе.
-- Презирай меня, сколько хочешь; молодежь не понимаетъ извѣстныхъ вещей, вы можете быть чисты, отъ этого страдаете только вы одни... Я не раскаиваюсь въ томъ, что называютъ моимъ ренегатствомъ. Я разочаровался... Жертвовать собой ради этого народа? Ради того, чего онъ не стоитъ!.. Я провелъ половину жизни, рыча отъ голода и дожидаясь настоящаго. Но скажи мнѣ; когда, по правдѣ, возставала эта страна? Когда у насъ была революція?.. Единственная, настоящая, была въ 8-мъ году, и если страна поднялась, то только потому, что подверглись секвестру нѣсколько князей и инфантовъ, идіотовъ отъ рожденія и злодѣевъ по наслѣдственному инстинкту; и народный звѣрь проливалъ свою кровь за то, чтобы вернулись эти господа, отблагодарившіе за столько жертвъ тѣмъ, что однихъ послали въ тюрьмы, а другихъ на висѣлицы. Славный народецъ! Ступай и жертвуй собой, ожидая отъ него чего-нибудь!.. А послѣ этого не было никакихъ революцій; были только военныя пронунціаменто, мятежи изъ страха или личной вражды, чтобы, при помощи ихъ, завладѣть общественнымъ мнѣніемъ. И, такъ какъ теперь генералы не возмущаются, потому что получили все, чего желали, и высшіе, наученные исторіей, льстятъ имъ, то революція кончилась! Тѣ, что работаютъ для нея, выбиваются изъ силъ, таская воду рѣшетомъ... Я привѣтствую героевъ съ порога моего убѣжища, но не сдѣлаю ни шага, чтобы сопровождать ихъ. Я не принадлежу къ ихъ славному числу; я спокойная и хорошо откормленная домашняя птица, и не раскаиваюсь въ этомъ, когда вижу моего прежняго товарища Фернандо Сальватьерру, пріятеля твоего отца, зимой въ лѣтнемъ платьѣ, а лѣтомъ -- въ зимнемъ, питающагося хлѣбомъ и сыромъ, съ готовой камерой во всѣхъ тюрьмахъ полуострова, и преслѣдуемаго на каждомъ шагу полиціей... Очень хорошо: газеты печатаютъ имя героя, можетъ быть, о немъ будетъ говорить и исторія, но я предпочитаю мой столъ въ конторѣ, мое кресло, наводящее меня на мысль о собравшихся на клиросѣ каноникахъ и о великодушіи дона Пабло, который щедръ, какъ князь, съ тѣми, кто умѣетъ угодитъ ему.
Ферминъ, раздраженный насмѣшливымъ тономъ, которымъ этотъ неудачникъ, довольный своимъ порабощеніемъ, говорилъ о Сальватьеррѣ, хотѣлъ возразитъ ему, когда съ эспланады донесся повелительный голосъ Дюпона и громкое хлопанье въ ладоши приказчика, сзывавшаго народъ.
Колоколъ зазвонилъ въ третій разъ. Начиналась обѣдня. Донъ Пабло, съ паперти часовни, окинулъ взоромъ все свое стадо, и поспѣшно вошелъ внутрь, такъ какъ желалъ, для поученія народа, помогать при богослуженіи,
Толпа рабочихъ наполнила часовню, всѣ стояли съ сумрачными лицами, такъ что Дюпонъ, по временамъ, терялъ всякую надежду на то, что эти люди оцѣнятъ его заботы о ихъ душахъ.
Возлѣ алтаря, на красныхъ креслахъ сидѣли принадлежащія къ семейству дамы, а за ними -- родственники и служащіе. Престолъ былъ украшенъ горными травами и цвѣтами изъ городской оранжереи Дюпона. Острый ароматъ лѣсныхъ растеній смѣшивался съ запахомъ усталаго и потнаго тѣла, издаваемымъ толпой рабочихъ.
Марія де-ла Луцъ изрѣдка выходила изъ кухни и подбѣгала къ церкви послушать кусочекъ обѣдни. Поднимаясь на цыпочки, она устремляла взглядъ на Рафаэля, стоявшаго рядомъ съ ея отцомъ на ступенькахъ ведущихъ къ алтарю, какъ живой барьеръ между господами и бѣднымъ людомъ.
Луисъ Дюпонъ, сильно развалившійся за кресломъ своей тетки, при видѣ Маріи де-ла Луцъ, дѣлалъ ей разные знаки, грозилъ пальцемъ. Ахъ, проказникъ! Все тотъ же. До самаго начала обѣдни онъ торчалъ въ кухнѣ, приставая къ ней съ шутками, словно еще продолжались дѣтскія игры. Нѣсколько разъ ей пришлось пригрозить ему, такъ какъ онъ давалъ слишкомъ большую волю рукамъ.
Но Маріи де-ла Луцъ нельзя было долго оставаться на одномъ мѣстѣ. Ее поминутно звали за чѣмъ-нибудь въ кухню.
Обѣдня шла. Сеньора Дюпонъ -- вдова умилялась, видя смиреніе и христіанскую кротость, съ которыми донъ Пабло переносилъ молитвенникъ или священные сосуды. Первый милліонеръ въ округѣ, подающій бѣднымъ такой примѣръ смиренія передъ служителями Божьими! Если бы всѣ богатые поступали такъ же, то иначе думали бы рабочіе, теперь чувствующіе только ненависть и жажду мщенія. И, взволнованная величіемъ своего сына, она опускала глаза, готовая расплакаться.
По окончаніи обѣдни, наступилъ моментъ самой главной церемоніи. Должны были освятить виноградникъ, въ предупрежденіе филоксеры, послѣ того, какъ засадили его американской лозой.
Сеньоръ Ферминъ поспѣшно вышелъ изъ часовни и велѣлъ принести къ дверямъ ея нѣсколько ящиковъ, привезенныхъ наканунѣ изъ Xepeca. Въ нихъ были свѣчи, которыя приказчикъ раздалъ виноградарямъ.
Подъ ослѣпительнымъ свѣтомъ солнца засверкали огоньки свѣчей, похожихъ на красные непрозрачные язычки. Рабочіе выстроились въ два ряда и, предводимые сеньоромъ Ферминомъ, медленно двинулись внизъ, по винограднику.
Стоящія на площадкѣ дамы, со всѣми служанками и Маріей де-ла Луцъ, смотрѣли на выходъ процессій, на двѣ медленно тянувшіяся вереницы мужчинъ, съ опущенными головами и свѣчами въ рукахъ; одни были въ сѣрыхъ бархатныхъ пиджакахъ, другіе въ однихъ жилетахъ, съ красными платками вокругъ шеи, и всѣ держали шляпы у груди.
Сеньорь Ферминъ, шедшій во главѣ процессіи, былъ уже на срединѣ склона, когда у входа часовни появилась самая интересная группа: падре Уризабалъ, въ мантіи, затканой красными и золотыми гвоздиками, и рядомъ съ нимъ Дюпонъ, держащій свѣчу, какъ шпагу, повелительно посматривая во всѣ стороны, чтобы церемонія сошла хорошо, и никакая оплошность ее не нарушила.
Позади, съ сосредоточенными лицами, шли всѣ его родственники и служащіе. Лисъ былъ серьезнѣе всѣхъ. Онъ смѣялся надо всѣмъ за исключеніемъ того, что касалось религіи, и эта церемонія умиляла его своимъ необычнымъ характеромъ. Онъ получилъ отличное воспитаніе у отцовъ іезуитовъ. "Въ сущности, онъ не дурной", -- говорилъ донъ Пабло, когда ему разсказывали о продѣлкахъ его кузена.
Падре Уризабалъ раскрылъ книгу, которую несъ на груди, Римскій Требникъ, и началъ читать ектенію всѣмъ святымъ, великую ектенію, какъ ее называли церковные служители.
Дюпонъ жестомъ приказалъ, чтобы всѣ окружающіе точно повторяли его отвѣты священнику.
-- Sancte Michael!
-- Ora pro notes! (Молисъ за насъ) -- отвѣтилъ хозяинъ громкимъ голосомъ, смотря на всѣхъ.
Всѣ повторили эти слова, и Ora pro nobis прокатилось волной вплоть до головы процессіи, гдѣ сеньоръ Ферминъ точно принималъ всѣ эти голоса.
-- Sancte Raphael!
-- Ora pro nobis!
-- Omites sancti Angeli et Archangeli!
Теперь призывался не одинъ святой, а нѣсколько, и Дюпонъ поднялъ голову и прокричалъ громче, чтобы всѣ его слышали и не сдѣлали ошибки въ отвѣтѣ.
-- Orate pro nobis!
Но только стоящіе вблизи дома Пабло могли слѣдовать его указаніямъ. Остальная процессія медленно подвигалась, и изъ вереницъ ея исходилъ рокотъ, съ каждымъ разомъ все болѣе нестройный и сопровождавшійся шутовскими улыбками и насмѣшливыми интонаціями.
На короткія фразы ектеніи рабочіе, оглушенные церемоніей, съ опущенными свѣчами, отвѣчали автоматически, подражая то раскатамъ грома, то визгу старухи, заставляя многихъ прятать лицо за шляпой.
-- Sancte Iacobe!-- пѣлъ священникъ.
-- Novobis! -- ревѣли виноградари, кривляясь голосомъ, но не утрачивая серьезности почернѣвшихъ лицъ.
-- Sancte Barnaba!
-- Ohis! Obis! -- отвѣчали вдали рабочіе.
Сеньоръ Ферминъ, тоже оглушенный церемоніей, притворялся, что сердится.
-- Ну! Вести себя прилично!-- говорилъ онъ, обращаясь къ самымъ дерзкимъ.-- Ахъ, проклятые, вѣдь хозяинъ узнаетъ, что вы издѣваетесь...
Но хозяинъ не отдавалъ себѣ отчета ни въ чѣмъ, ослѣпленный волненіемъ. Видя двѣ вереницы людей, идущихъ между лозами, и слыша спокойное пѣніе священника, онъ умилялся душой. Пламя свѣчки колебалось безъ свѣта и блеска, какъ блуждающіе огни, остановившіеся въ своемъ ночномъ странствованіи и застигнутые днемъ: мантія іезуита сверкала на солнцѣ, какъ чешуя огромнаго, бѣлаго съ золотомъ, насѣкомаго. Священная церемонія до того волновала Дюпона, что у него выступили слезы на глазахъ.
-- Какъ красиво, правда?-- вздохнулъ онъ во время перерыва ектеніи, не глядя на окружающихъ и давая волю своему восторгу.
-- Великолѣпно!-- поспѣшилъ прошептать начальникъ конторы.
-- Кузенъ... какая прелесть! -- подхватилъ Луисъ.-- Похоже на театральное представленіе.
Несмотря на свое волненіе, Дюпонъ не забывалъ отвѣчать на прошенія ектеніи и помогать священнику. Онъ бралъ его за руку, ведя по неровностямъ почвы, смотрѣлъ, чтобы его мантія не зацѣпилась за колючки своими блестящими краями.
-- Ab ira, et odio, et omni mala voluntate! {Отъ гнѣва, ненависти и всякой злой воли.} пѣлъ іезуитъ.
Приходилось мѣнять отвѣтъ, и Дюпонъ со всѣми своими отвѣчалъ:
-- Libera nos, Domine {Спаси насъ, Господи.}
А въ это время, остальная процессія, съ насмѣшливымъ упорствомъ, твердила свое Ora pro nobis.
-- А spiritu fomicationis! -- сказалъ падре Уризабалъ.
-- Libera nos, Domine, -- сосредоточенно отвѣтилъ Дюпонъ и всѣ, слышавшіе это моленіе Всевышнему, тогда какъ половина процессіи ревѣла вдали:
-- Novobis... obis.
Приказчикъ шелъ теперь вверхъ по косогору, ведя народъ къ эспланадѣ.
Виноградари составили группы вокругъ цистерны, надъ широкимъ кольцомъ которой, выдѣляющемся на площадкѣ, возвышался крестъ. Когда священникъ съ своей свитой прибылъ наверхъ, Дюпонъ отложилъ свѣчу и взялъ у работника, наблюдавшаго за порядкомъ въ часовнѣ, кропило и чашу съ святой водой. Руки у него дрожали отъ волненія при прикосновеніи къ этимъ священнымъ предметамъ.
Приказчикъ и многіе рабочіе, угадывая, что насталъ самый торжественный моментъ церемоніи, широко раскрыли глаза, ожидая увидѣть что-нибудь необычайное.
Между тѣмъ священникъ перелистывалъ страницы своей книги, не находя относящейся къ данному случаю молитвы. Ритуалъ былъ очень строгъ. Церковь предусматривала всѣ событія въ жизни: были молитвы о роженицахъ, о водѣ, о новыхъ домахъ, о только что отстроенныхъ судахъ, о постели новобрачныхъ, о путешествующихъ, о хлѣбѣ, о яйцахъ, о всякихъ съѣстныхъ припасахъ. Наконецъ, онъ нашелъ въ требникѣ то, что искалъ: Benedictio super fruges et vineas.
И Дюпонъ испыталъ нѣкоторую гордость отъ того, что церковь молилась за виноградники на латинскомъ языкѣ, точно предчувствуя за много вѣковъ, что въ Хересѣ родится рабъ Божій, крупный производитель вина, которому понадобятся ея молитвы.
-- Adjutorium nostrem in nomine Domine, -- сказалъ іезуитъ, смотря на своего богатаго аколита, готовый подсказать ему отвѣтъ.
-- Qui fecit coelum et terram, -- подхватилъ Дюпонъ, безъ колебаній, припоминая тщательно заученныя слова.
И продолжалъ отвѣчать на другія воззванія священника, медленно читавшаго молитву, прося у Бога благословить виноградникъ и coxpaнитъ плоды его до созрѣванія.
-- Per Christum Dominum nostrim...-- закончилъ іезуитъ.
-- Amen, -- отвѣтилъ Дюпонъ, прерывающимся голосомъ, стараясь удержать слезы.
Падре Уризабалъ взялъ кропило, помочилъ его въ чашѣ и поднялся на цыпочки, чтобы лучше видѣть виноградникъ, простиравшійся передъ его глазами.
-- Asperges...-- и, пробормотавъ сквозь зубы конецъ фразы, онъ махнулъ кропиломъ передъ собой.
-- Asperges, Asperges, -- и покропилъ направо и налѣво. Потомъ, подобравъ мантію и улыбаясь дамамъ, съ удовлетвореніемъ человѣка кончившаго работу, онъ направился къ часовнѣ, въ сопровожденіи псаломщика, несшаго за нимъ кропило и чашу,
-- Кончилось?-- спросилъ флегматично у приказчика старый виноградарь съ серьезнымъ лицомъ.
-- Да, кончилось.
-- Такъ что, падре теперь уѣдетъ?..
-- Не думаю.
-- Та-акъ... А намъ можно идти?
Поговоривъ съ дономъ Пабло, сеньоръ Ферминъ вернулся къ рабочимъ и хлопнулъ въ ладоши. Съ Богомъ! Для нихъ праздникъ конченъ. Они могутъ идти на другую обѣдню, повидаться съ женами, но къ вечеру всѣ должны вернуться, чтобы завтра пораньше стать на работу.
-- Оставьте свѣчи у себя, -- прибавилъ онъ.-- Сеньоръ даритъ ихъ вамъ, чтобы онѣ остались въ вашихъ семьяхъ на память.
Рабочіе начали проходитъ мимо Дюпона, съ потушенными свѣчами.
-- Покорно благодаримъ, -- говорили нѣкоторые, поднося руку къ шляпѣ.
И тонъ ихъ голосовъ былъ таковъ, что окружающіе его боялись, что онъ обидится.
Но донъ Пабло все еще находился во власти волненія. Въ башнѣ кончались приготовленія къ банкету, но онъ не могъ ѣсть. Что за день, друзья мои! Какое величественное зрѣлище! И глядя на сотни рабочихъ, спускавшихся по винограднику, онъ далъ волю своему восхищенію.
Здѣсь только что видѣли образецъ того, чѣмъ должно быть общество. Хозяева и слуги, богатые и бѣдные соединились въ Богѣ, любя другъ друга братской любовью христіанства и сохраняя каждый свое мѣсто на общественной лѣстницѣ и частъ благосостоянія, опредѣленную ему Господомъ.
Виноградари шли торопливо. Нѣкоторые бѣжали, чтобы обогнать товарищей и пораньше придти въ городъ. Съ прошлаго вечера ихъ ждали въ Хересѣ. Они провели всю недѣлю, думая о субботѣ, о возвращеніи домой, чтобы насладиться отдыхомъ въ семьѣ, послѣ шести дней, проведенныхъ въ тѣснотѣ и тяжеломъ трудѣ.
Это было единственное утѣшеніе бѣдняковъ, и у нихъ отняли цѣлую ночь и цѣлое утро. Имъ оставалось всего нѣсколько часовъ: въ сумеркахъ нужно было вернуться въ Марчамалу.
Выйдя изъ помѣстья Дюпона и очутившись на дорогѣ, они заговорили. Они остановились на минуту посмотрѣть на вершину холма, гдѣ выдѣлялись фигуры дона Пабло и его служащихъ, уменьшенныя разстояніемъ.
Молодые рабочіе съ презрѣніемъ поглядывали на подаренныя свѣчи и, вертя ихъ съ циническими жестами, кричали:
-- На тебѣ!.. На тебѣ!..
Старики сердито ворчали.
-- Чтобъ тебѣ пусто было, проклятый ханжа! Чтобъ тебѣ... грабитель, воръ!
А Дюпонъ, на верху, влажнымъ взоромъ обнималъ свои поля, сотни своихъ рабочихъ, остановившихся на дорогѣ, несомнѣнно для того, чтобы поклониться ему на прощаніе, и дѣлился своимъ волненіемъ съ сосѣдями.