Въ одну субботу, вечеромъ, выходя изъ конторы, Ферминъ Монтенегро встрѣтилъ дона Фернандо Сальватьерру.
Учитель шелъ за городъ погулять. Онъ работалъ большую часть дня надъ переводами съ англійскаго, или надъ писаньемъ статей для идейныхъ газетъ, работа эта оплачивала его хлѣбъ и сыръ и, кромѣ того, позволяла помогать товарищу, котораго онъ пріютилъ въ своей каморкѣ, и другимъ товарищамъ, частенько осаждавшимъ его просьбами о помощи, во имя солидарности.
Единственнымъ удовольствіемъ его, послѣ работы, были прогулки, но прогулки въ теченіе многихъ часовъ, цѣлыя путешествія, продолжавшіяся до самой ночи, во время которыхъ онъ неожиданно появлялся въ имѣньяхъ, отстоящихъ на нѣсколько верстъ отъ города.
Друзья избѣгали сопровождать этого прекраснаго ходока, съ неутомимыми ногами, объявлявшаго ходьбу самымъ дѣйствительнымъ лекарствомъ и приводившаго въ примѣръ четырехчасовыя прогулки Канта, которыя философъ дѣлалъ ежедневно, и благодаря которымъ достигъ здоровымъ глубокой старости.
Узнавъ, что у Фермина нѣтъ спѣшныхъ дѣлъ, Сальватьерра предложилъ ему пройтись. Онъ шелъ на равнины Каулина. Ему больше нравилась дорога на Марчамалу, и онъ былъ увѣренъ, что его старый товарищъ, прикащикъ, встрѣтитъ его съ распростертыми объятіями, но зналъ также о чувствахъ къ нему Дюпона и желалъ избавить его отъ непріятности.
-- Ты самъ, голубчикъ, -- продолжалъ донъ Фернандо, -- рискуешь выговоромъ, если Дюпонъ узнаетъ, что ты гуляешь со иной.
Ферминъ передернулъ плечами. Онъ привыкъ къ вспышкамъ своего принципала и черезъ нѣсколько часовъ уже не помнилъ сказанныхъ имъ словъ. Кромѣ того, онъ давно уже не видѣлся съ дономъ Фернандо, и ему хотѣлось погулять въ эти теплыя весеннія сумерки.
Они вышли изъ города и, пройдя между изгородями маленькихъ виноградниковъ, съ прячущимися среди группъ деревьевъ дачками, увидѣли передъ собой равнину Каулины, похожую на зеленую степь. Ни деревца, ни строенія. Равнина тянулась до самыхъ горъ, туманнымъ кольцомъ замыкавшихъ горизонтъ, невоздѣланная, дикая, торжественная, въ своемъ однообразіи заброшенной земли.
Травы покрывали почву густой зарослью, и весна пестрила ихъ зелень бѣлыми и красными пятнами полевыхъ цвѣтовъ. Кактусы и алоэ, грубыя и непріятныя растенія заброшенныхъ мѣстъ, громоздились у дороги колючей и цѣпкой изгородью. Прямые и гибкіе стволы ихъ, съ шапкой бѣлыхъ чашечекъ, замѣняли деревья на этой огромной, однообразной плоскости, не нарушаемой ни малѣйшимъ изгибомъ. Разбросанные на далекихъ разстояніяхъ, едва выдѣлялись черными бородавками хибарки и шалаши пастуховъ, сдѣланные изъ вѣтвей, и такіе низкіе, что походили на жилища пресмыкающихся. Въ веселомъ вечернемъ небѣ летали дикіе голуби. Облака подергивались золотой каймой, отражая закатывающееся солнце.
Безконечныя проволоки тянулись почти на землѣ, обозначая границы равнины, раздѣленной на громадные участки. И въ этихъ безпредѣльныхъ загонахъ, которыхъ не могъ охватитъ глазъ, лѣниво бродили, или неподвижно стояли и лежали быки, уменьшенные разстояніемъ, и точно разсыпавшіеся изъ ящика съ игрушками. Звонъ бубенчиковъ, висѣвшихъ на шеѣ у переднихъ животныхъ, отдаленными волнами колебалъ вечернее безмолвіе, придавая лишнюю грустную ноту мертвому пейзажу.
-- Посмотри, Ферминъ, -- сказалъ Сальватьерра съ ироніей.-- Веселая Андалузія! Плодородная Андалузія!.. Тысячи людей терпѣли муки голода, были жертвами заработка, оттого что не имѣли полей для обработки, а земля, въ окрестностяхъ цивилизованнаго города, отдавалась животнымъ. Но не мирный волъ, дающій мясо для питанія человѣка, владѣлъ этой равниной, а свирѣпый быкъ, готовившійся для боевъ въ циркахъ, злобность котораго заводчикъ развивалъ, стараясь еще усилить ее. На огромной равнинѣ свободно умѣстились бы четыре села, и могли бы питаться сотни семействъ; но земля принадлежала животнымъ, дикость которыхъ человѣкъ поддерживалъ ради удовольствія праздныхъ, придавая своей профессій патріотическій характеръ.
-- Есть мечтатели, -- продолжалъ Сальватьерра, -- которые мечтаютъ о томъ, чтобы свести на эту равнину воду, теряющуюся въ горахъ, а размѣстить на годной землѣ всю орду несчастныхъ, обманывающихъ голодъ похлебками въ экономіяхъ. И надѣются сдѣлать это при существующей организаціи! А еще многіе изъ нихъ называютъ фантазеромъ меня!.. Богатый имѣетъ помѣстья и виноградники и нуждается въ голодѣ, своемъ союзникѣ, чтобы имѣть наемныхъ рабовъ. Скотоводу, въ свою очередь, нужно много земли, чтобы выращивать свою скотину, въ которой цѣнится не мясо, а дикость. А сильные, владѣющіе деньгами, заинтересованы въ томъ, чтобы все продолжалось по старому, и такъ оно и будетъ.
Сальватьерра смѣялся, вспоминая то, что слышалъ о прогрессѣ своей страны. Въ имѣньяхъ были земледѣльческія машины новѣйшей конструкціи, и газеты, оплачиваемыя богачами, разсыпались въ похвалахъ громадному духу иниціативы своихъ покровителей въ дѣлѣ развитія земледѣлія. Ложь, все это ложь! Земля обрабатывалась хуже, чѣмъ во времена мавровъ. Удобренія были неизвѣстны: о нихъ говорили съ презрѣніемъ, какъ о модныхъ изобрѣтеніяхъ, противныхъ добрымъ традиціямъ. Интенсивная культура другихъ народовъ считалась мечтой. Пахали библейскимъ способомъ; землѣ предоставлялось производить, сколько ей заблагоразсудится, возмѣщая скудость урожая большимъ пространствомъ владѣній и смѣхотворной платой рабочимъ.
Приняли только внѣшніе признаки техническаго прогресса, приняли ихъ, какъ орудіе борьбы противъ врага, противъ рабочаго. Въ имѣньяхъ существовала только одна современная машина молотилка. Это была тяжелая артиллерія крупной собственности. Старинная молотьба съ табунами лошадей, кружившихъ на гумнѣ, продолжалась цѣлые мѣсяцы, и рабочіе выбирали это время, чтобы потребовать какого-нибудь улучшенія, угрожая стачкой, которая подвергала урожай опасности непогоды. Молотилка, совершавшая работу двухъ мѣсяцевъ въ двѣ недѣли, обезпечивала помѣщику уборку. Кромѣ того, она давала экономію рукъ, и была равносильна мести недовольному и буйному народу, преслѣдовавшему порядочныхъ людей своими требованіями. И крупные помѣщики говорили въ Клубѣ Наѣздниковъ объ усовершенствованіяхъ въ своей странѣ и о своихъ машинахъ, служившихъ только для того, чтобы собирать и обезпечивать урожай, а не для того, чтобы сѣять его и поднимать производительность земли, лицемѣрно представляя эту военную хитрость безкорыстнымъ прогрессомъ.
Крупное землевладѣніе разоряло страну, давя ее подъ своимъ жестокимъ гнетомъ. Городъ былъ городомъ эпохи римской имперіи, окруженный многими десятками верстъ земли, безъ деревни, безъ поселка; жизнь сосредоточивалась лишь въ имѣньяхъ, съ его поденными рабами, наемниками нищеты, которыхъ замѣняли другими, какъ только ихъ ослабляла старость или утомленіе, рабами болѣе жалкими, чѣмъ древніе рабы, которые знали, что, по крайней мѣрѣ, хлѣбъ и кровъ обезпечены имъ до смерти.
Жизнь сосредоточивалась въ городѣ, какъ будто война опустошала поля, и только въ городскихъ стѣнахъ можно было считать себя въ безопасности. Владѣльцы крупныхъ латифундій, земельные дворяне, населяли поля стадами людей, когда того требовали работы. По окончаніи ихъ, безмолвіе смерти спускалось на безбрежныя пустыни, вереницы рабочихъ уходили въ горные поселки, проклиная издали деспотическій городъ. Другіе побирались въ немъ, видя вблизи богатство господъ, ихъ варварскую пышность, поселявшую въ душахъ бѣдняковъ жажду истребленія.
Сальватьерра замедлилъ шаги и, обернувшись, посмотрѣлъ на городъ, выдѣлявшійся бѣлыми домами и зеленью садовъ на золотисто-розовомъ небѣ заката.
-- О, Хересь! Хересъ!-- сказалъ революціонеръ.-- Городъ милліонеровъ, окруженный несмѣтной ордой нищихъ!.. Самое странное то, что ты стоишь здѣсь, такой веселый и красивый, смѣясь надъ всѣми бѣдствіями, и тебя еще не сожгли...
Округъ этого города, охватывающій почти цѣлую провинцію, принадлежалъ восьмидесяти помѣщикамъ. Въ остальной Андалузіи происходило то же самое. Многіе стародворянскія семейства сохранили феодальныя владѣнія, огромныя пространства, пріобрѣтенныя ихъ предками только тѣмъ, что они скакали съ копьемъ на перевѣсъ, убивая мавровъ. Другія крупныя помѣстья образовали скупщики государственныхъ земель, и сельскіе политическіе агитаторы, вознаграждавшіе себя за услуги на выборахъ тѣмъ, что заставляли казну дарить себѣ горы и общественныя земли, на которыхъ жили цѣлыя села. Въ нѣкоторыхъ горныхъ мѣстностяхъ встрѣчались покинутыя селенія, съ разваливающимися домами, точно по нимъ прошла эпидемія. Населеніе бѣжало подальше, ища рабской работы, видя, что общественныя земли, дававшія хлѣбъ его семьямъ, превращаются въ пастбища вліятельнаго богача.
И этотъ жестокій, невыносимый гнетъ собственности былъ еще сколько-нибудь терпимъ въ другихъ мѣстахъ Андалузіи, потому что хозяева были далеко, живя въ Мадридѣ доходами, посылаемыми имъ компаньонами или администраторами, довольствуясь продуктомъ имѣнія, которыхъ не видѣли, и которыя давали имъ много всего для существованія.
Но въ Хересѣ богачъ преслѣдовалъ бѣдняка ежечасно, заставляя его чувствовать свою власть. Это былъ свирѣпый кентавръ, гордый своей силой, искавшій битвы, опьянявшійся и наслаждавшійся его презирая гнѣвъ голоднаго, чтобы укротить его, какъ дикихъ коней на кузницѣ.
-- Здѣшній богачъ грубѣе рабочаго, -- говорилъ Сальватьерра.-- Его живая и импульсивная животность дѣлаетъ нищету еще болѣе горькой.
Богатство здѣсь было виднѣе, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ. Владѣльцы виноградниковъ, хозяева бодегъ, экспортеры, съ ихъ огромными состояніями и кричащей расточительностью, дѣлали еще горьше бѣдность обездоленныхъ.
-- Тѣ, что даютъ два реала человѣку за цѣлый день работы, -- продолжалъ революціонеръ, -- платятъ до пятидесяти тысячъ реаловъ за кровную лошадь. Я видѣлъ жилища рабочихъ, и видѣлъ много конюшенъ въ Хересѣ, гдѣ держать этихъ животныхъ, не приносящихъ никакой пользы и только льстящихъ самолюбію ихъ хозяевъ. Повѣрь мнѣ, Ферминъ: въ этой странѣ есть тысячи разумныхъ существъ, которыя, ложась съ ноющими костями на цыновки въ людскихъ, желали бы проснуться превращенными въ лошадей.
Онъ не былъ абсолютнымъ противникомъ крупнаго землевладѣнія. Оно представляло нѣкоторое облегченіе для коммунистическаго пользованія землей, -- великодушной мечты, осуществленіе которой онъ много разъ считалъ близкимъ. Чѣмъ меньше будетъ количество землевладѣльцевъ, тѣмъ легче разрѣшится вопросъ, и тѣмъ меньше будутъ интересовать жалобы экспропріированныхъ.
Но рѣшеніе было далеко, и тѣмъ временемъ его возмущали возрастающая нищета, нравственное паденіе рабовъ земли. Его удивляла слѣпота счастливыхъ людей, упорно привязанныхъ къ прошлому. Отдавъ землю во владѣніе мелкими участками рабочимъ, какъ въ другихъ провинціяхъ Испаніи, они задержали бы на цѣлыя столѣтія революціи въ деревнѣ. Мелкій собственникъ любящій, свой клочекъ земли, какъ продолженіе своей семьи, несговорчивъ и враждебенъ всякому революціонному новшеству еще болѣе, чѣмъ настоящій богачъ. Онъ считаетъ всякую новую идею опасной для своего жалкаго благосостоянія и свирѣпо отталкиваетъ ее. Если дать этимъ людямъ земли, то отдалится моментъ высшей справедливости, о которомъ мечталъ Сальватьерра, но если бы даже и такъ, то его душа благодѣтеля человѣчества все же утѣшалась при мысли о временномъ облегченіи нищеты. Въ пустынѣ возникли бы города, исчезли бы эти уединенныя имѣнья, напоминающія суровыя тюрьмы или крѣпости, и животныя вернулись бы въ горы, предоставивъ равнины для поддержанія человѣка.
Но Ферминъ, слушая учителя, отрицательно покачивалъ головой.
-- Все останется по старому, -- сказалъ молодой человѣкъ.-- Богатымъ нѣтъ дѣла до будущаго, и они не считаютъ нужными никакія предосторожности, чтобы отдалить его. Все вниманіе ихъ устремлено на мѣшокъ съ деньгами, и если они куда-нибудь и смотрятъ, то только назадъ. Пока правители выходятъ изъ ихъ класса и держатъ къ ихъ услугамъ ружья, за которыя платимъ мы всѣ, они смѣются надъ революціями снизу. Кромѣ того, они знаютъ народъ.
-- Вотъ именно, -- подтвердилъ Сальватьерра;-- они знаютъ народъ и не боятся его.
Революціонеръ подумалъ о Маэстрико, о юношѣ, котораго видѣлъ за усерднымъ писаньемъ при свѣчкѣ, въ людской Матанцуэлы. Можетъ быть, эта простая душа лучше видѣла будущее, сквозь свою простую вѣру, чѣмъ онъ, съ его негодованіемъ, стремившійся немедленно уничтожитъ все зло. Прежде чѣмь приступать къ уничтоженію ветхаго міра, нужно создать новыхъ людей. И думая о жалкой, безвольной толпѣ, онъ заговорилъ съ нѣкоторой грустью.
-- Напрасно пытались произвести революцію въ этой странѣ. Душа нашего народа та же, что и во времена феодаловь. Въ глубинѣ души онъ сохраняеть покорность раба.
Это была страна вина, и Сальватьерра, съ холодностью трезваго человѣка, проклиналъ вліяніе, оказываемое алкогольнымъ ядомъ на народъ и передаваемое изъ поколѣнія въ поколѣніе. Бодега -- это современный феодальный замокъ, державшій массы въ порабощеніи и униженіи. Воодушевленіе, преступленія, веселье, любовь -- все это продуктъ вина, какъ будто этотъ народъ, научавшійся пить, едва оставивъ материнскую грудь, и считавшій часы дня по количеству выпитыхъ рюмокъ, былъ лишенъ страстей и привязанностей, былъ неспособенъ двигаться и чувствовать по собственному побужденію, нуждаясь для всѣхъ своихъ дѣйствій въ единственномъ стимулѣ -- винѣ.
Сальватьерра говорилъ о винѣ, какъ о какомъ то невидимомъ и всемогущемъ лицѣ, вмѣшивающемся во всѣ поступки этихъ автоматовъ, дѣйствуя на ихъ мышленіе, ограниченное и непосѣдливое, какъ у птицы, толкая ихъ и къ унынію, и къ безпорядочной веселости.
Интеллигентные люди, могущіе бытъ руководителями низшихъ, проявляли въ юности благородныя стремленія, но едва приходили въ возрастъ, какъ становились жертвой мѣстной эпидеміи; превращались въ знаменитыхъ манцанильеровъ, и мозгъ ихъ могъ дѣйствовать только подъ вліяніемъ алкогольнаго возбужденія. Въ расцвѣтѣ зрѣлоcти они оказывались разбитыми, съ дрожащими руками, почти что паралитиками, съ красными глазами, ослабѣвшимъ зрѣніемъ и разстроеннымъ умомъ, какъ будто алкоголь заволакивалъ туманомъ ихъ мозгъ. И, веселыя жертвы этого рабства, они все же восхваляли вино, какъ самое вѣрное средство для подкрѣпленія жизни.
Нищее стадо не могло наслаждаться этимъ удовольствіемъ богачей; но оно завидовало имъ, мечтая о пьянствѣ, какъ о высшемъ блаженствѣ. Въ минуты гнѣва, протеста, достаточно было поставить возлѣ нихъ вино, чтобы всѣ начали улыбаться, и несчастье ихъ казалось имъ свѣтлымъ и позлащеннымъ сквозь стаканъ, наполненный жидкимъ золотомъ.
-- Вино! -- воскликнулъ Сальватьерра.-- Вотъ величайшій врагъ этой страны: оно убиваетъ энергію, создаетъ обманчивыя надежды, преждевременно прекращаетъ жизнь: оно уничтожаетъ все, даже любовь.
Ферминъ улыбался, слушая учителя.
-- Не совсѣмъ, донъ Фернандо!.. Я признаю, конечно, что это одно изъ нашихъ золъ. Можно сказать, что любовь къ нему у насъ въ крови. Я самъ, признаюсь въ этомъ порокѣ, люблю выпить рюмочку съ друзьями. Это мѣстная болѣзнь.
Революціонеръ, увлекаемый бурнымъ теченіемъ своихъ мыслей, забылъ о винѣ, чтобы обрушиться на другого врага: покорность передъ несправедливостью, христіанскую кротость несчастныхъ.
-- Народъ этотъ страдаетъ и молчитъ, Ферминъ, потому что ученія, унаслѣдованныя имъ отъ предковъ, сильнѣе ихъ гнѣва. Они проходятъ босые и голодные передъ иконой Христа; имъ говорятъ, что онъ умеръ за нихъ, и несчастное стадо не думаетъ, что прошли вѣка и не исполнилось ничего изъ обѣщаннаго имъ. До сихъ поръ женщины, съ женской сентиментальностью ожидающія всего отъ сверхъестественнаго, смотрятъ въ его незрячія очи и ждутъ слова изъ его нѣмыхъ устъ, смолкшихъ навсегда вслѣдствіе самаго колосальнаго несчастья. Хочется крикнутъ имъ: "Не просите мертвыхъ; осушите ваши слезы и поищите спасенія отъ вашихъ бѣдъ среди живыхъ".
Сальватьерра воодушевлялся, возвышая голосъ въ безмолвіи сумерокъ. Солнце скрылось, оставивъ надъ городомъ ореолъ пожара. Со стороны горъ, на фіолетовомъ небѣ зажглась первая звѣзда, вѣстница ночи. Революціонеръ смотрѣлъ на нее, какъ на свѣтило, которое должно было вести къ болѣе обширнымъ горизонтамъ толпу, утопавшую въ слезахъ и страданіяхъ; звѣзда справедливости, блѣдно и неувѣренно освѣщавшая долгій путь мятежниковъ и увеличивавшаяся, превращаясь въ солнце, по мѣрѣ того, какъ они приближались къ ней, взбираясь на горы, уничтожая привилегіи, разбивая боговъ.
Великія грезы Поэзіи всплыли въ памяти Сальватьерры, и онъ говорилъ о нихъ своему спутнику дрожащимъ и глухимъ голосомъ пророка въ разгарѣ ясновидѣнія.
Судорожное сжатіе въ нѣдрахъ земли нѣкогда взволновало древній міръ. Застонали въ рощахъ деревья, качая сѣнью листвы, какъ плакальщицы въ отчаяніи; зловѣщій вѣтеръ взволновалъ озера и лазурную сверкающую поверхность классическаго моря, въ теченіе вѣковъ баюкавшаго на побережьѣ Греціи діалоги поэтовъ и философовъ. Вопль смерти пронизалъ пространство, достигнувъ слуха всѣхъ людей: "Великій Панъ умеръ!" Сирены навѣки погрузились въ темныя глубины, нимфы испуганно бѣжали въ нѣдры земли, чтобы никогда не вернуться, и бѣлые храмы, мраморными гимнами воспѣвавшіе радость жизни подъ потоками золотого солнца, омрачились, погрузившись въ величественное безмолвіе развалинъ. "Христосъ родился", прокричалъ тотъ же голосъ. И міръ сталъ слѣпъ для всего внѣшняго, сосредоточивъ взоры на душѣ, и возненавидѣлъ матерію, какъ низменный грѣхъ, подавляя самыя чистыя чувства жизни и дѣлая изъ этого оскопленія добродѣтель.
Солнце продолжало сверкать, но казалось человѣчеству менѣе яркимъ, какъ будто между нимъ и свѣтиломъ протянулся траурный вуаль. Природа продолжала свое творческое дѣло, нечувствительная къ безумствамъ людей; но они любили только тѣ цвѣты, что пропускали свѣтъ сквозь стекла стрѣльчатыхъ оконъ, любовались только тѣми деревьями, каменные стволы которыхъ поддерживали своды соборовъ. Венера скрыла свою мраморную наготу подъ развалинами пожаровъ, надѣясь воскреснуть послѣ вѣковаго сна, подъ сохой поселянина. Типомъ красоты стала безплодная и больная дѣвственница, ослабленная постомъ; монашенка, блѣдная и блеклая, какъ лилія, которую держали ея восковыя руки, съ полными слезъ глазами, расширенными отъ экстаза и страданія тайныхъ бичеваній.
Мрачный сонъ продолжался нѣсколько столѣтій. Люди, отринувъ природу, искали въ лишеніяхъ, въ мучительной и изуродованной жизни, въ обожествленіи страданія, избавленія отъ своихъ золъ, желаннаго братства, думая, что надежды на небо и милосердія на землѣ достаточно для блаженства христіанъ.
И вотъ, тотъ же самый крикъ, возвѣстившій о смерти великаго бога природы, прозвучалъ снова, какъ будто онъ завѣдывалъ черезъ промежутки въ нѣсколько столѣтій великими измѣненіями человѣческой жизни. "Христосъ умеръ!.. Христосъ умеръ"!
-- Да, умеръ давно, -- продолжалъ революціонеръ. -- Всѣ души слышатъ этотъ таинственный крикъ въ минуты отчаянія. Напрасно каждый годъ звонятъ колокола, возвѣщая воскресенье Христа... Онъ воскресаетъ только для тѣхъ, кто живетъ его наслѣдіемъ. Тѣ, кто жаждетъ справедливости и ожидаетъ тысячи лѣтъ искупленія, знаютъ, что онъ умеръ и не вернется, какъ не возвращаются холодныя и непостоянныя греческія божества. Слѣдуя за нимъ, люди не увидѣли новыхъ горизонтовъ: они шли по знакомымъ тропинкамъ. Мѣнялись только внѣшность и названіе вещей. Человѣчество смотрѣло при тускломъ свѣтѣ религіи, проклинающей жизнь, на то, что раньше видѣло въ невинности дѣтства. Освобожденный Христомъ рабъ сталъ теперь современнымъ наемникомъ, съ правомъ умереть съ голода, безъ хлѣба и чаши воды, которые его предшественникъ находилъ въ эргастулѣ, смѣлые торгаши въ храмахъ имѣли обезпеченный доступъ къ вѣчной славѣ и были поддержкой всякой добродѣтели. Привилегированные говорили о царствіи небесномъ, какъ о лишнемъ удовольствіи, которое прибавилось бы къ тѣмъ, которыми они пользовались на землѣ. Христіанскіе народы истребляли другъ друга не изъ-за капризовъ и вражды ихъ пастырей, но изъ-за чего-то еще менѣе конкретнаго, изъ-за престижа развѣвающейся тряпки, цвѣта которой сводили ихъ съ ума. Люди, никогда не видавшіеся, хладнокровно убивали другъ друга, оставляя послѣ себя необработанныя поля и покинутыя семьи, и люди эти были братья по страданью въ цѣпи работниковъ и различались единственно по расѣ и языку.
Въ зимній ночи, огромная толпа нищихъ кишѣла на улицахъ городовъ, безъ хлѣба и безъ крова, какъ въ пустынѣ. Дѣти плакали отъ холода, пряча руки подъ лохмотьями; женщины съ пьяными голосами забивались, какъ звѣри, въ подворотни, чтобы переночевать; голодные бродяги смотрѣли на освѣщенные балконы дворцовъ и слѣдили за вереницей счастливцевъ, проѣзжавшихъ, закутанными въ мѣха, въ каретахъ, возвращаясь съ богатыхъ празднествъ... И голосъ, можетъ быть, тотъ же самый, повторялъ надъ ихъ ушами, звенѣвшими отъ слабости: "Не ждите ничего. Христосъ умеръ"!
Безработный рабочій, возвращаясь въ свою холодную лачугу, гдѣ на него смотрѣли вопросительные глаза истощенной жены, падалъ на землю, какъ усталое животное, послѣ цѣлаго дня хожденія для того, чтобы утолитъ голодъ своихъ. "Хлѣба! Хлѣба!" говорили ему малютки, ожидая найти его подъ его грубой блузой. И отецъ слышалъ тотъ же голосъ, какъ вопль, уничтожавшій всякую надежду: "Христосъ умеръ"!
И сельскій рабочій, грязный, плохо питаемый, потѣющій подъ солнцемъ, чувствуя приближеніе удушья, останавливался передохнуть въ этой знойной атмосферѣ и говорилъ себѣ: "ложь -- братство людей, проповѣдуемое Христомъ, и лживъ этотъ богъ, не сдѣлавшій никакого чуда, оставившій міровое зло неизмѣненнымъ, такимъ же, какимъ нашелъ его, придя въ міръ... И рабочій, одѣтый въ мундиръ, обязанный, во имя невѣдомыхъ ему вещей, убивать другихъ людей, не сдѣлавшихъ ему никакого вреда, сидя по цѣлымъ часамъ въ канавѣ, окруженный всѣми ужасами современной войны, сражаясь на разстояніи съ невидимымъ врагомъ, видя тысячи падающихъ, истерзанныхъ тѣлъ, подъ градомъ свинца, при трескѣ разрывающихся черныхъ ядеръ, тоже думалъ, содрагаясь отъ скрытаго ужаса: "Христосъ умеръ, Христосъ умеръ"!
Да, умеръ. Жизнь его не послужила къ обличенію ни одного изъ золъ, обременяющихъ людей. Взамѣнъ она причинила неисчислимый вредъ бѣднымъ, проповѣдуя имъ смиреніе, внушая ихъ умамъ покорность, вѣру въ награду въ лучшемъ мірѣ. Униженіе милостыни и надежда на загробную справедливость удержали несчастныхъ въ ихъ горѣ на тысячи лѣтъ. Тѣ, что живутъ подъ сѣнью несправедливости, какъ бы ни обожали Распятаго, никогда не сумѣютъ отблагодарить его достаточно за его охранительскія услуги въ теченіе девятнадцати вѣковъ.
Но несчастные уже стряхиваютъ свое безсиліе: богъ оказался трупомъ. Довольно покорности. Передъ мертвымъ Христомъ нужно провозгласить торжество жизни. Огромный трупъ еще тяготѣлъ надъ землей, но обманутыя толпы уже волновались, готовыя похоронитъ его. Со всѣхъ сторонъ слышались крики только что родившагося, новаго міра. Поэзія, смутно предсказывавшая возвращеніе Христа, теперь возвѣщала появленіе великаго искупителя, который не замкнется въ слабости человѣка, а воплотится въ несмѣтную массу обездоленныхъ, печальныхъ, -- и имя этому искупителю революція.
Люди снова пошли по пути къ братству, идеалу Христа, но ненавидя кротость, презирая милостыню, какъ унижающую и безполезную. Каждому свое, безъ унижающихъ уступокъ, безъ привилегій, пробуждающихъ ненависть. Истинное братство есть соціальная справедливость.
Сальватьерра смолкъ и, видя, что стемнѣло, повернулся и пошелъ назадъ по дорогѣ.
Хересъ, большимъ чернымъ пятномъ, вырисовывался линіями крышъ и башенъ въ послѣднемъ отблескѣ заката, а внизу красныя звѣзды фонарей пронизывали его мракъ.
Тѣнь обоихъ мужчинъ обозначалась на бѣлой поверхности дороги. Сзади нихъ показалась луна, поднимаясь въ небѣ.
Еще далеко отъ города, они услышали шумный топотъ, заставившій посторониться телѣги, медленно возвращавшіяся изъ имѣній, съ глухимъ скрипомъ колесъ.
Сойдя въ канаву, Сальватьерра и его ученикъ увидѣли четверку горячихъ лошадей съ болтающимися кисточками, въ украшенной бляхами сбруѣ съ бубенчиками, мчавшихъ экипажъ, набитый людьми. Они пѣли, кричали, хлопали въ ладоши, наполняя дорогу своимъ безумнымъ весельемъ, распространяя скандальную оргію на мертвыя равнины, казавшіяся еще безотраднѣе при лунномъ свѣтѣ.
Экипажъ промчался стрѣлой въ облакахъ пыли, но Ферминъ успѣлъ разглядѣть правившаго лошадьми. Это былъ Луисъ Дюпонъ, который, стоя на козлахъ, подгонялъ голосомъ и бичомъ четверку, несущуюся во весь опоръ. Сидѣвшая рядомъ съ нимъ женщина, тоже кричала, подгоняя животныхъ съ лихорадочной жаждой безумной скорости. Это была Маркизочка. Монтенегро показалось, что она узнала его, потому что, удаляясь, она помахала ему рукой въ облакѣ пыли, крикнувъ что-то, чего онъ не могъ разслышать.
-- Они ѣдутъ покутитъ, донъ Фернандо, -- сказалъ молодой человѣкъ, когда на дорогѣ возстановилась тишина. -- Городъ показался имъ тѣсенъ и, такъ какъ завтра воскресенье, они желаютъ пронести его въ Матанцуэлѣ, на просторѣ.
И Ферминъ заговорилъ о недавней связи Луиса съ Маркизочкой. Въ концѣ концовъ, дружба привела ихъ къ концу, котораго оба они, казалось, хотѣли избѣжать. Она не жила уже съ грубымъ торговцемъ свиньями. Она снова вернулась къ барству, какъ она говорила и безстыдно афишировала свою новую связь, поселившись въ домѣ Дюпона, и оба они предавались шумнымъ пиршествамъ. Любовь ихъ казалась имъ безцвѣтной и однообразной, если онѣ не приправляли ее кутежами и скандалами, смущавшими лицемѣрное спокойствіе города.
-- Вотъ соединились двое сумасшедшихъ, -- продолжалъ Ферминъ.-- Когда-нибудь они разругаются, послѣ одной изъ такихъ оргій, и кончится кровью, но, пока что, они считаютъ себя счастливыми и выставляютъ на показъ свое счастье съ изумительнымъ безстыдствомъ. Я думаю, больше всего ихъ радуетъ негодованіе дона Пабло и его семьи.
Монтенегро разсказалъ о послѣднихъ приключеніяхъ влюбленныхъ, взбудоражившихъ городъ. Хересъ казался имъ тѣсенъ дли ихъ счастья, и они разъѣзжали по сосѣднимъ имѣньямъ и поселкамъ, до самаго Кадикса, въ сопровожденіи кортежа пѣвицъ и забіякъ, всюду ѣздившихъ за Луисомъ Дюпономъ. Нѣсколько дней тому назадъ, они устроили въ Санлукарѣ де-ла-Баррамеда шумный пиръ, въ концѣ котораго Маркизочка и ея любовникъ, напоивъ лакея, остригли ему голову ножницами. Кавалеры въ Клубѣ Наѣздниковъ смѣялись надъ приключеніями этой парочки. Но какой же счастливчикъ этотъ Лупсъ! Что за чудная женщина Маркизочка.
И любовники, въ постоянномъ чаду опьянѣнія, который возобновлялся, едва начиналъ проходилъ, какъ будто они боялись потерять иллюзію, увидѣвъ себя хладнокровно, безъ обманчивой веселости вина, переѣзжали съ мѣста на мѣсто, среди рукоплесканій молодежи и негодованія семейныхъ людей.
Сальватьерра слушалъ своего ученика съ ироническимъ выраженіемъ лица. Луисъ Дюпонъ интересовалъ его. Это быль хорошій образчикъ этой праздной молодежи, владѣющей всей страной.
Едва гуляющіе успѣли дойти до первыхъ домовъ Xepeca, какъ экипажъ Дюпона, катясь съ головокружительной быстротой, прибылъ уже въ Матанцуэлу.
Собаки на мызѣ отчаянно залаяли, услышавъ все приближающійся топотъ, сопровождаемый криками, звономъ гитары и протяжнымъ заунывнымъ пѣніемъ.
-- Это ѣдетъ хозяинъ, -- сказалъ Юла.-- Больше некому быть.
Онъ позвалъ управляющаго и оба, выйдя за ограду, увидѣли, при свѣтѣ луны, подъѣзжавшую шумную компанію.
Хорошенькая Маркизочка однимъ прыжкомъ соскочила съ козелъ, а затѣмъ, постепенно выгрузилась вся куча тѣлъ, наполнявшей экипажъ свиты. Баринъ передалъ возжи Юлѣ, предварительно сдѣлавъ нѣсколько наставленій относительно ухода за лошадьми.
Рафаэль подошелъ, снявъ шляпу.
-- Это ты, голубчикъ?-- сказала Маркизочка развязно.-- Все хорошѣешь. Еслибъ мнѣ не жаль было причинить непріятность Маріи де-ла-Луцъ, мы съ тобой когда-нибудь обманули бы того.
Но этотъ, т.-е. Луисъ, смѣялся надъ беззастѣнчивостью своей кузины, не обращая вниманіе на то, что глаза Юлы производили нѣмое сравненіе между его потрепаннымъ тѣломъ веселаго жуира и крѣпкимъ сложеніемъ управляющаго мызой.
Молодой сеньоръ произвелъ ревизію своей компаніи. Никто не потерялся въ пути, всѣ были на лицо: Моньотьезо, знаменитая пѣвица, и ея сестра; ихъ сеньоръ отецъ, ветеранъ классическихъ танцевъ, подъ каблуками котораго гремѣли эстрады всѣхъ кафе-шантановъ Испаніи; трое протеже Луиса, серьезныхъ, съ сросшимися бровями, стоявшіе, подбоченясь, съ опущенными глазами, точно не смѣли переглянуться, чтобы не напугать другъ друга, и коренастый мужчина, съ подбородкомъ, какъ у священника, и клочками сѣдыхъ волосъ около ушей, держащій подмышкой гитару.
-- Ну, вотъ! -- сказалъ сеньоръ своему управляющему, указывая на гитариста. -- Сеньо Пакорро, иначе Орелъ, первый гитаристъ въ мірѣ. Эль Гуерра, матадоръ и мой другъ -- свихнутый!
Рафаэль стоялъ, смотря на это необыкновенное существо, имени котораго никогда не слышалъ, а гитаристъ церемонно поклонился, съ видомъ свѣтскаго человѣка, свѣдущаго во всѣхъ свѣтскихъ обычаяхъ.
-- Цѣлую вашу руку {Обычное привѣтствіе у испанцевъ.}.
И, не сказавъ больше ни слова вошелъ на мызу, слѣдомъ за остальными предводимыми Маркизочкой.
Жена Юлы и Рафаэль, съ помощью всей компаніи, убрали хозяйскія комнаты. Двѣ коптящія лампы освѣтили большую залу съ выбѣленными стѣнами, украшенными хромолитографированными изображеніями святыхъ. Закадычные друзья дона Луиса, нѣсколько лѣниво сгибая спину, вытащили изъ корзинъ и мѣшковъ всѣ припасы, привезенные въ экипажѣ.
Столъ покрылся бутылками, сквозь которыя просвѣчивалъ огонь; однѣ были цвѣта орѣха, другія -- блѣднаго золота. Старуха Юлы пошла въ кухню съ остальными женщинами, въ то время какъ молодой сеньоръ разспрашивалъ управляющаго о служащихъ на людской.
Почти всѣ мужчины ушли съ мызы. Такъ какъ была суббота, то рабочіе съ горъ разошлись по своимъ поселкамъ. Оставались только гитаны да дѣвушки, пришедшія на полку подъ присмотромъ подрядчиковъ.
Хозяинъ принялъ эти свѣдѣнія съ удовольствіемъ. Ему не хотѣлось веселиться на виду у рабочихъ, завистливыхъ, жестокосердыхъ людей, которые злились на чужое веселье и потомъ распускали всякія сплетни. Ему хотѣлось побыть на мызѣ на-распашку, развѣ онъ не хозяинъ?.. И перескочивъ съ одной мысли на другую, съ свойственной ему непослѣдовательной легкостью, онъ взглянулъ на своихъ спутниковъ. Чего они сидятъ такъ, не пьютъ, не говорятъ, точно пришли сторожить покойника?..
-- Ну-ка, покажите ваши золотыя ручки, маэстро, -- сказалъ онъ музыканту, который, положивъ гитару на колѣни и закативъ глаза, наигрывалъ арпеджіи.
Маэстро Орелъ, откашлявшись нѣсколько разъ, затренькалъ на гитарѣ, прерывая изрѣдка это треньканье жалобнымъ звономъ примы. Одинъ изъ сбирровъ дома Луиса раскупорилъ бутылки и разставилъ рядами бокалы. Привлеченныя гитарой женщины прибѣжали изъ кухни.
-- Поди сюда, Моньотьезо!-- крикнулъ сеньорито.
И пѣвица, рѣзкимъ и сильнымъ голосомъ затянула пѣсню, отъ которой у нея надулось горло, точно готовое лопнутъ, и звуки наполнили залу и взволновали всю мызу.
Почтенный родитель Моньотьезы, какъ человѣкъ, знающій свои обязанности, вытащилъ, не дожидаясь приглашеній, свою другую дочь на средину комнаты и пустился съ ней въ плясъ.
Рафаэль осторожно удалился, выпивъ двѣ рюмки. Онъ не хотѣлъ нарушать праздника своимъ присутствіемъ. Кромѣ того онъ хотѣлъ обойти до ночи мызу, боясь, что хозяинъ захочетъ самъ осмотрѣть ее по пьяному капризу.
На дворѣ онъ столкнулся съ Алькапаррономъ, который, привлеченный шумомъ пирушки, дожидался какого-нибудь предлога, чтобы пробраться въ залъ, съ навязчивостью паразита. Смотритель пригрозилъ ему палкой, если онъ останется здѣсь.
-- Пошелъ отсюда, бродяга; эти господа не желаютъ якшаться съ гитанами.
Алькапарронъ удалился съ смиреннымъ видомъ, но располагая вернуться, какъ только исчезнетъ сеньоръ Рафаэль, который пошелъ въ конюшню, чтобы посмотрѣть, хорошо-ли поставлены хозяйскія лошади.
Когда, спустя часъ, управляющій вернулся на мѣсто пира, на столѣ было уже много пустыхъ бутылокъ.
Люди оставались такими же, какъ раньше, словно вино было вылито на полъ: только музыкантъ игралъ съ большей силой, и остальные хлопали въ ладоши съ безумнымъ одушевленіемъ, крича въ одинъ голосъ, для возбужденія стараго танцора. Почтенный отецъ Моньотьезы, открывая черный, беззубый ротъ, пищалъ бабьимъ голосомъ и шевелилъ тощими боками, втягивая животъ, чтобы противоположная сторона выдавалась съ большимъ рельефомъ. Собственныя дочери громкимъ смѣхомъ поощряли эти подвиги разнузданнаго старика.
Старикъ продолжалъ плясать, какъ карикатура на женщину, среди вольныхъ поощреній, руководимыхъ Маркизочкой.
Онъ дѣлалъ такія движенія, что казалось, будто часть его спины готова соскочить съ мѣста, въ то время какъ мужчины бросали ему подъ ноги шляпы, въ восторгѣ отъ этого гнуснаго, позорящаго полъ танца.
Когда потный танцоръ вернулся на свое мѣсто и попросилъ рюмку вина въ награду за свои труды, наступило длинное молчаніе.
-- Здѣсь нѣтъ женщинъ...
Это говоритъ Козелъ, сплюнувъ сквозь зубы, съ торжественной серьезностью скупого на слова героя. Маркизочка запротестовала:
-- А мы то кто же, грубіянъ?
-- Да, вѣрно: а мы то кто? -- прибавили въ одинъ голосъ обѣ Моньотьезо, какъ эхо.
Козелъ удостоилъ объясниться. Онъ не желалъ быть невѣжливымъ къ присутствующимъ сеньорамъ; онъ хотѣлъ сказать, что для того, чтобы кутежъ вышелъ веселѣе, нужно побольше бабья.
Молодой сеньоръ вскочилъ съ рѣшимостью на ноги. Бабье?.. Есть; въ Матанцуэлѣ есть все. И, схвативъ бутылку, онъ приказалъ Рафаэлю проводить себя въ людскую.
-- Но, сеньорито, что хочетъ дѣлать ваша милость?..
Луисъ заставилъ управляющаго вести себя, несмотря на всѣ его протесты, и всѣ послѣдовали за ними.
Войдя въ людскую, веселая банда нашла ее почти пустой. Ночь была весенняя, и подрядчики и смотритель сидѣли на землѣ у двери, смотря въ поле, безмолвно млѣвшее въ лунномъ свѣтѣ. Женщины дремали въ углахъ, или, собравшись кучками, слушали сказки о волшебницахъ или чудесахъ святыхъ, въ религіозномъ молчаніи.
-- Хозяинъ!-- сказалъ управляющій, входя.
-- Вставайте! Вставайте! Кто хочетъ вина? -- весело кричалъ сеньорито.
Всѣ вскочили на ноги, улыбаясь неожиданному явленію.
Дѣвушки смотрѣли съ удивленіемъ на Маркизочку и обѣихъ ея спутницъ, любуясь ихъ цвѣтистыми китайскими шалями, ихъ блестящими гребнями.
Мужчины скромно переминались передъ молодымъ бариномъ, предлагавшимъ имъ рюмочку, въ то время, какъ глаза ихъ пронизывали находящуюся въ его рукахъ бутылку. Послѣ лицемѣрныхъ отказовъ, выпили всѣ. Это было вино для богатыхъ, какого они не знали! О, этотъ донъ Луись настоящій мужчина! Немножко сумасбродъ; но молодость служила ему извиненіемъ, да и вдобавокъ, сердце у него отличное... Если бъ всѣ хозяева были на него похожи!..
-- Ну, и винцо же, товарищъ, -- говорили они между собой, вытирая губы верхней частью руки.
Тетка Алькапарронша тоже пила, пилъ и ея сынъ, который, наконецъ, примкнулъ къ свитѣ хозяина и постоянно совался ему на глаза, показывая свою лошадиную челюсть въ пріятнѣйшей изъ улыбокъ.
Дюпонъ ораторствовалъ, махая надъ головой бутылкой. Онъ пришелъ пригласить на свой пиръ всѣхъ дѣвушекъ изъ людской, но только хорошенькихъ. Такой ужъ онъ простой и откровенный! Да здравствуетъ демократія!..
Дѣвушки, краснѣя отъ присутствія хозяина, котораго многія видѣли въ первый разъ, отступили, смотря въ полъ, сложивъ руки на животѣ. Дюпонъ указывалъ ихъ: эта! эта! Онъ остановился и на Маріи-Круцъ, двоюродной сестрѣ Алькапаррона.
-- Ты, гитана, тоже. Ты дурнушка, но навѣрно умѣешь пѣть.
-- Какъ серафимы, сеньо, -- сказалъ двоюродный братъ, желая воспользоваться родствомъ, чтобы попасть на праздникъ.
Дѣвушки, внезапно испугавшись, какъ будто имъ грозила какая-нибудь опасность, пятились назадъ, отказываясь принять приглашеніе. Онѣ уже поужинали, покорно благодаримъ! Но немного погодя, онѣ начали смѣяться, удовлетворенно хихикая при видѣ недовольныхъ лицъ подругъ, невыбранныхъ хозяиномъ или его спутниками. Тетка Алькапарронша журила ихъ за застѣнчивость:
-- Отчего вы не хотите итти? Ступайте, дурочки, и если не съѣдите всего, захватите съ собой чего-нибудь изъ того, что сеньо вамъ дастъ. Сколько разъ меня угощалъ сеньо маркизъ, папаша вотъ этого яркаго солнышка!
И она указала при этомъ на Маркизочку, разсматривавшую нѣкоторыхъ изъ этихъ дѣвицъ, словно желая разгадать ихъ красоту подъ оборванными платьями.
Надсмотрщики, возбужденные хозяйскимъ виномъ, только распалившимъ ихъ жажду, уговаривали отеческимъ тономъ, думая о новыхъ бутылкахъ... Онѣ могли идти съ дономъ Луисомъ безъ всякаго страха, -- это говорятъ они, которые взялись смотрѣть за ними и отвѣчаютъ за ихъ цѣлость передъ ихъ семьями.
-- Это настоящій кабальеро, дѣвушки, да вдобавокъ вы будете ужинать съ этими сеньорами. Всѣ они приличные люди.
Сопротивленіе было недолгимъ и, въ концѣ концовъ, выдѣлилась группа молодыхъ дѣвушекъ, выбранныхъ хозяиномъ и его гостями.
Оставшіеся въ людской начали разыскивать по угламъ гитару. Ночь будетъ веселая. Выходя, хозяинъ сказалъ управляющему, чтобы онъ послалъ этимъ людямъ столько вина, сколько они попросятъ. Ахъ, этотъ донъ Луисъ!..
Жена Юлы накрыла столъ при помощи молодыхъ работницъ, нѣсколько охмѣлѣвшихъ, очутившись въ комнатахъ хозяина. Къ тому же, молодой сеньоръ, съ простодушіемъ, льстившимъ имъ и заставлявшимъ приливать кровь къ ихъ лицамъ, переходилъ отъ одной къ другой съ бутылкой и рюмками, заставляя ихъ пить. Отецъ Моньотьезо вгонялъ ихъ въ краску, разсказывая имъ на ухо неприличности, отъ которыхъ онѣ хохотали короткимъ смѣхомъ, похожимъ на кудахтанье куръ.
За ужиномъ оказалось болѣе двадцати человѣкъ, и усѣвшись вокругъ стола, всѣ принялись поглощать блюда, подаваемыя Юлой и его женой, которые съ трудомъ передавали ихъ черезъ головы.
Рафаэль стоялъ у двери, не зная; уйти ему или остаться изъ уваженія къ хозяину.
-- Садись, -- приказалъ великодушно донъ Луисъ.-- Я позволяю.
Всѣ стали тѣсниться, чтобы освободитъ ему мѣсто, но въ это время Маркизочка встала и позвала его. Сюда, рядомъ съ ней! Управляющему показалось, что садясь онъ погружается въ платье и шуршащія нижнія юбки красавицы, прижатый къ ней въ тѣснотѣ, и соприкасаясь однимъ бокомъ съ ея пылающимъ тѣломъ.
Дѣвушки съ ужимками отказывались отъ первыхъ угощеній барина и его товарищей. Благодарствуйте; онѣ уже поужинали. Къ тому же онѣ не привыкли къ тяжелымъ барскимъ кушаньямъ, и они могли причинитъ имъ вредъ.
Но запахъ мяса, заповѣднаго мяса, которое онѣ всегда видѣли издали, и о которомъ въ людскихъ говорили, какъ о пищѣ боговъ, повидимому, опьянялъ ихъ, сильнѣе вина. Одна за другой, онѣ, краснѣя, брались за блюда, а, поборовъ первый стыдъ, начали пожирать съ такой жадностью, какъ послѣ очень долгаго поста.
Сеньоръ восхищался жадностью, съ которой двигались эти челюсти, и испытывалъ моральное удовлетвореніе, почти равносильное тому, какое даетъ сдѣланное добро. Такой у него характеръ, ему нравилось изрѣдка якшаться съ бѣднотой!
Ой! Ай да зубастыя бабы!.. Ну, теперь надо выпить, чтобы кусокъ не застрялъ въ горлѣ.
Бутылки опорожнялись, и губы дѣвушекъ, раньше синеватыя отъ малокровія, казались красными отъ мясного сока и блестящими отъ капель вина, стекавшихъ по подбородку.
Марія-Круцъ, гитана, одна не ѣла ничего. Алькапарронъ дѣлалъ ей знаки, бродя кругомъ стола, какъ собака. У бѣдняжки всегда былъ такой слабый апетитъ! И съ ловкостью цыгана, онъ забиралъ все, что ему потихоньку давала Марія Круцъ. Потомъ онъ вышелъ на нѣсколько минутъ на дворъ и проглотилъ все разомъ, въ то время, какъ больная двоюродная сестра его все пила и пила, восхищаясь господскимъ виномъ, какъ самымъ поразительнымъ изъ всего праздника.
Рафаэль почти не ѣлъ, волнуемый близостью Маркизочки. Его мучило прикосновеніе этого красиваго тѣла, созданнаго для любви, дразнящій запахъ свѣжаго тѣла, чистаго чистотой, невѣдомой въ поляхъ. Она же, казалось, съ наслажденіемъ вдыхала розовымъ и вздрагивающимъ носикомъ запахъ кожи, пота и конюшни, распространявшійся при каждомъ движеніи этого могучаго красавца.
-- Пей, Рафаэль, оживись! Посмотри на моего, какъ онъ разрывается съ своими работницами.
И она указала на Луиса, который, увлеченный новизной, забывалъ ее, ухаживая за своими сосѣдками, двумя работницами, представлявшими соблазнъ неумытой деревенской красоты, отъ которыхъ исходилъ, какъ ему казалось, острый запахъ пастбищъ, животныя испаренія стадъ.
Было около полуночи, когда кончился ужинъ. Воздухъ въ залѣ нагрѣлся и сталъ удушливъ.
Сильный запахъ пролитаго вина и наваленныхъ въ углу грязныхъ тарелокъ смѣшивался съ запахомъ керосина въ лампахъ.
Раскраснѣвшіяся послѣ ѣды дѣвушки съ трудомъ дышали и распускали лифа платьевъ, разстегивая ихъ въ груди. Вдали отъ надсмотрщиковъ и возбужденныя виномъ, онѣ забыли свои ужимки лѣсныхъ красавицъ. Онѣ предавались съ истой яростью наслажденію этимъ необычнымъ праздникомъ, яркимъ лучомъ освѣтившимъ ихъ мрачную и печальную жизнь.
Одна изъ нихъ вскочила, грозя исцарапать ногтями подругу за пролитую на юбку рюмку вина. Онѣ чувствовали на тѣлѣ объятія мужскихъ рукъ и блаженно улыбались, какъ бы извиняя себя впередъ за всѣ прикосновенія, которыя сулило имъ сладкое благополучіе. Обѣ Моньотьезо пьяныя, обозленныя тѣмъ, что мужчины обращали вниманіе только на деревенщину, собирались раздѣть Алькапаррона, чтобы заставить его скакать черезъ плащъ; и парень, спавшій одѣтымъ всю жизнь, увертывался отъ нихъ, дрожа за свое цыганское цѣломудріе.
Маркизочка склонялась все ближе къ Рафаэлю. Точно вся теплота ея организма сосредоточилась въ боку, соприкасавшемся съ управляющимъ, оставляя другую сторону холодной и нечувствительной. Юноша, принужденный выпивать рюмки, предлагаемыя сеньоритой, чувствовалъ себя пьянымъ, но нервнымъ опьяненіемъ, заставлявшимъ его опускать голову и угрюмо хмурить брови, и ему хотѣлось подраться съ кѣмъ-нибудь изъ храбрецовъ, сопровождашихъ дона Лувса.
Женская теплота этого нѣжнаго тѣла, ласкающаго его своимъ прикосновеніемъ подъ столомъ, раздражала его, какъ трудно побѣдимая опасность. Онъ нѣсколько разъ пытался встать, подъ предлогомъ дѣлъ, но нѣжная, сильная ручка всякій разъ удерживала его.
-- Сиди, разбойникъ; если ты пошевелишься, я однимъ щипкомъ вырву у тебя душу.
И, пьяная, какъ всѣ другіе, опираясь рыжей головой на руку, Маркизочка смотрѣла на него широко-раскрытыми глазами, синими, чистыми глазами, которыхъ, казалось, никогда не оскверняла даже тѣнь нечистой мысли.
Воодушевленный преклоненіемъ обѣихъ сидѣвшихъ рядомъ съ нимъ дѣвушекъ, Луисъ пожелалъ предстать передъ ними во всемъ своемъ героическомъ величіи и внезапно бросилъ въ лицо стоявшему передъ нимъ Козлу рюмку. Свирѣпая рожа каторжника передернулась, и онъ сдѣлалъ движеніе, чтобы накинуться на Луиса, поднялъ руку къ внутреннему карману пиджака.
Наступило тревожное молчаніе, но, поборовъ первое движеніе, драчунъ остался на мѣстѣ.
-- Донъ Луисъ, -- сказалъ онъ съ низкопоклонной гримасой.-- Вы единственный человѣкъ, который можетъ это дѣлать. Вы -- мой отецъ.
-- Потому что я храбрѣе тебя!-- закричалъ заносчиво Луисъ.
-- Именно, -- подтвердилъ драчунъ съ новой подобострастной улыбкой.
Молодой сеньоръ торжествующе поглядывалъ на перепуганныхъ дѣвушекъ, не привыкшихъ къ такимъ сценамъ. А?.. Вотъ это мужчина!
Моньотьезо и ихъ отецъ, всюду сопровождавшіе дона Луиса, въ качествѣ наперсниковъ, "знали его наизусть" и поспѣшили закончить эту сцену, поднявъ большой шумъ. Ole! да здравствуютъ настоящ і е мужчины! Вина! Еще вина!
И всѣ, даже и страшный убійца, выпили за здоровье молодого сеньора, а тотъ, словно задыхаясь отъ собственнаго величія, снялъ пиджакъ и жилетъ, и вставъ, обнялъ своихъ двухъ подругъ. Что онѣ засѣли тутъ кругомъ стола и смотрятъ другъ на друга? На дворъ! Бѣгать, играть, продолжатъ кутежъ при лунѣ, благо ночь хороша!..
И всѣ вышли гурьбой, толкаясь, стремясь послѣ пьянаго удушья, вздохнуть свѣжимъ, вольнымъ воздухомъ. Многія, вставши изъ-за стола, шли качаясь, прислонившись головой къ груди какого-нибудь мужчины. Гитара сеньора Пакорро зазвенѣла жалобно, зацѣпившись за притолку, точно выходъ былъ слишкомъ тѣсенъ для инструмента и державшаго его Орла.
Рафаэль тоже приподнялся, но нервная ручка снова удержала его.
-- Ты останешься здѣсь, -- приказала дочь маркиза, -- поддержать мнѣ компанію. Пусть повеселятся эти людишки... Да не бѣги же отъ меня, дурачокъ! Можно подумать, что ты меня боишься.
Рафаэль, освободившись отъ тѣсноты сосѣдей, отодвинулъ свой стулъ. Но тѣло сеньориты искало его, прижималось къ нему, такъ что онъ не могъ избавиться отъ его сладкаго бремени, какъ ни старался отодвинуться.
Наружи, на дворѣ, зазвенѣла гитара сеньора Пакорро, и пѣвицы, охрипшія отъ вина, сопровождали ее криками и хлопаньемъ въ ладоши. Мимо дверей пробѣжали работницы, преслѣдуемыя мужчинами, смѣясь нервнымъ хохотомъ, какъ будто ихъ щекоталъ воздухъ, несущійся за ними. Онѣ забивались въ конюшни, въ амбары, во всѣ службы мызы, прилегавшія ихъ двору, и во всѣхъ этихъ темныхъ мѣстахъ происходили столкновенія, слышался подавленный смѣхъ и крики удивленія.
Совершенно пьяный, Рафаэль думалъ только о томъ, чтобы какъ-нибудь избавиться отъ дерзкихъ рукъ Маркизочки, отъ тяжести ея тѣла, отъ всей этой соблазнительной обстановки, противъ которой онъ тупо защищался, увѣренный въ своемъ пораженіи.
Онъ молчалъ, озадаченный необычностью приключенія, связанный своимъ уваженіемъ къ соціальной іерархіи. Дочь маркиза де Сан-Діонисіо! Это заставляло его оставаться инертнымъ, защищаясь со слабостью противъ женщины, которую онъ могъ бы раздавитъ однимъ движеніемъ своей богатырской руки. Наконецъ, онъ проговорилъ:
-- Оставьте меня, ваша милость, сеньорита!.. Донья Лола!.. этого не можетъ быть...
Видя въ нимъ такую дѣвическую стыдливость, она разразилась бранью. Онъ уже не тотъ смѣльчакъ, какъ въ тѣ времена, когда былъ контрабандистомъ и кутилъ со всякими женщинами въ Хересѣ. Это Марія де-ла-Луцъ такъ его опутала. Велика добродѣтель, а сама живетъ на виноградникѣ, окруженная мужчинами.
И она продолжала выкрикивать гнусныя обвиненія противъ невѣсты Рафаэля, не вызывая въ немъ возмущенья. Онъ предпочиталъ видѣть ее такой; онъ чувствовалъ себя тогда сильнѣе для борьбы съ искушеніемъ.
Маркизочка, совершенно пьяная, сыпала оскорбленіями съ яростью отвергнутой женщины и не уходила отъ него.
-- Трусъ! Что же, я тебѣ не нравлюсь?
Въ залу поспѣшно вошелъ Юла какъ бы желая сказать что-то управляющему, но остановился. Снаружи, у самой двери гремѣлъ раздраженный голось хозяина. Когда онъ здѣсь, нѣтъ больше ни управляющаго, ни другого правительства на мызѣ, а только онъ одинъ. Дѣлай, что тебѣ говорятъ, слѣпая курица!
И старикъ вышелъ такъ же поспѣшно, какъ вошелъ, не сказавъ ни слова управляющему.
Рафанія раздражало упорство этой женщины. Если бы не страхъ поссориться съ хозяиномъ и потерять мѣсто на мызѣ, на которомъ сосредоточились всѣ надежды его и его невѣсты!
Она продолжала браниться, но менѣе злобно, какъ будто опьяненіе лишило ее энергіи, и желаніе ея могло выражаться только словами. Голова ея лежала на груди Рафаэля, она наклонялась, закативъ глаза и вдыхала этотъ мужской запахъ, точно усыплявшій ее. Она почти лежала на колѣняхъ парня и все еще бранила его, словно находя въ этомъ своеобразное наслажденіе.
-- Я сниму юбки, а ты надѣнь ихъ... простофиля! Тебя должны были бы назвать Маріей, какъ твою святошу-невѣсту...
На дворѣ раздался крикъ ужаса, сопровождаемый взрывами грубаго хохота. Потомъ -- шумъ бѣгства, натыкающихся на стѣны тѣлъ, сумятица страха и опасности.
Рафаэль мигомъ вскочилъ, не обращая вниманія на Маркизочку, повалившуюся на полъ. Въ ту же минуту ворвались три дѣвушки съ такой стремительностью, что опрокинули нѣсколько стульевъ. Лица у нихъ были смертельно блѣдны, глаза расширены отъ страха; онѣ согнулись, точно желая забраться подъ столъ. Рафаэль вышелъ на дворъ. Посреди него ревѣло какое-то животное, смотря на луну, видимо, удивляясь тому, что очутилось на свободѣ.
У ногъ его лежало что-то бѣлое, распростертое, едва выдѣлявшееся маленькимъ возвышеніемъ на землѣ.
Изъ-подъ тѣни крышъ, вдоль стѣнъ неслись взрывы мужского смѣха и пронзительный женскій визгъ. Сеньоръ Пакорро, Орелъ, неподвижный на скамьѣ, продолжалъ тренькать на гитарѣ, съ безмятежностью испытаннаго пьяницы, видавшаго всякіе виды.
-- Бѣдняжка Марія-Круцъ, -- хныкалъ Алькапарронъ.-- Этотъ звѣрь убьетъ ее! Онъ убьетъ ее!
Рафаэль понялъ все... Ну, что за милый баринъ. Чтобы сдѣлать сюрпризъ друзьямъ и посмѣяться надъ испугомъ бабъ, онъ велѣлъ Юлѣ выпустить изъ стойла молодого быка. Гитана, за которой погналось животное, отъ страха лишилась чувствъ... Полное удовольствіе!