Вот те скудные воспоминания и письма, рассказы и анекдоты, которые я собрал, стараясь как мог меньше прибавлять от себя; ибо я хотел рассказать правдиво собственно о судьбе этого человека, о внутреннем пути Аполлона Григорьева.
Никакой "иконы", ни настоящей, русской, ни поддельной, "интеллигентской", не выходит. Для того чтобы выписалась икона, нужна легенда. А для того чтобы явилась легенда, нужна власть.
Григорьева называли иногда (метко и неметко) Гамлетом. Не быть принцем московскому мещанину; но были все-таки в Григорьеве гамлетовские черты: он ничего не предал, ничему не изменил; он никого и ничего не увлек за собою, погибая; он отравил только собственную жизнь: "жизнь свою, жизнь свою, жизнь свою".
Григорьев много любил - живою, русскою, "растительной" любовью. Страстно любил женщину, с которой ему не суждено было жить. Любил свою родину, и за резкие слова об этой любви (а есть любовь, о которой можно говорить только режущими, ядовитыми словами) много потерпел от "теоретиков", или "тушинцев": от людей с побуждениями "интернациональными", "идейными" - мертвыми. Он любил страстно и самую жизнь, ту "насмешливую", которая была с ним без меры сурова, но и милостива, ибо награждала его не одною "хандрой", но и "восторгами".
Григорьев был грешен и страстен. В припадках умоисступления простирался он на колени; простирался - увы! - всегда, в некотором роде, "под лестницею", по меткому слову его воспитателя; то перед пьяной компанией, то перед луврской Венерой, а то и перед генеральшей на Фонтанке.
Но ведь этот неряха и пьяница, безобразник и гитарист никогда, собственно, и не хотел быть "светлою личностью", не желал казаться "беленьким" и "паинькой". Он не "ставил себе идеалов", к которым полагается "стремиться". Этой человеческой гордыни в нем не было. Оттого и был он, невзирая на все свое буйство, тише воды, ниже травы и в руке Божией. За то же, что был черненьким и порочным, он был лишен не одних только либеральных подачек, а кое-чего, что поважнее.
Он был лишен власти.
Какова же была та власть, которой мог обладать, но не обладал Аполлон Григорьев? - Власть "критика"? - Полномочие, данное кучкой людей? - Право надменно судить великих русских художников с точки зрения эстетических канонов немецких профессоров или с точки зрения "прогрессивной политики и общественности"? Нет.
Человек, который, через любовь свою, слышал, хотя и смутно, далекий зов; который был действительно одолеваем бесами; который говорил о каких-то чудесах, хотя бы и "замолкших"; тоска и восторги которого были связаны не с одною его маленькой, пьяной, человеческой душой, - этот человек мог бы обладать иной властию.
Он мог бы слышать "гад морских подводный ход и дольней лозы прозябанье". Его голос был бы подобен шуму "грозных сосен Сарова". Он побеждал бы единым манием "костяного перста".
Но разве обладали такою властью и более могучие, чем он: Достоевский и Толстой? - Нет, не обладали. Григорьев - с ними. Он - единственный мост, перекинутый к нам от Грибоедова и Пушкина: шаткий, висящий над страшной пропастью интеллигентского безвременья, но единственный мост.