Въ такіе ночные походы, рѣдко и они выпадаютъ, Марья Трофимовна чувствовала себя особенно легко, почти радостно. Здоровье у ней на рѣдкость. "Я -- двужильная какая-то",-- говоритъ она часто, какъ говорятъ про лошадей, способныхъ сдвинуть всякій возъ. Ни по свойствамъ души своей, ни по нуждѣ, не могла она отказываться, оттягивать визиты, напускать на себя самое нездоровье. Въ такихъ-то случаяхъ ея дѣло и вставало передъ ней во всей своей человѣчной простотѣ и пользѣ. Она знала, что разбудитъ ее вотъ такая кухарка у дворниковъ, гдѣ извощики ночуютъ и держатъ лошадей, или еще того хуже: изъ угловъ кто-нибудь прибѣжитъ, замаранная дѣвчонка зоветъ въ побирушкѣ, въ грязь, въ чадъ и нестерпимую духоту, гдѣ нѣтъ ни воды, ни чистой тряпки, а она, ничего, шутитъ, сама все найдетъ и знаетъ, что больше полтинника ей не могутъ заплатить. А то и даромъ.
И теперь, январь на исходѣ, а ея доходъ, за мѣсяцъ практики, не дошелъ и до бѣлой ассигнаціи. Какъ жить?.. А живетъ, никому почти не должна, и если бы...
Марья Трофимовна остановилась, точно на какой зарубкѣ, и не захотѣла думать въ этомъ же направленіи. Деньги, заработокъ, сведеніе концовъ съ концами, поднимались всегда, сами собой, откуда-то изъ глубины, и всегда въ однихъ и тѣхъ же цифрахъ, маленькихъ разсчетахъ, маленькихъ надеждахъ и соображеніяхъ.
Но они не разстраивали ее настолько, чтобы она забыла, хоть на минуту, куда идетъ, что ей нужно дѣлать, кто ждетъ отъ нея помощи.
Своего званія она, дѣвица лѣтъ тридцати восьми, до сихъ поръ немного не то что стыдится, а стѣсняется, передъ знакомыми изъ образованныхъ дѣвушекъ и молодыхъ людей. Съ народомъ, съ паціентками, со всякими пожилыми простыми людьми, съ ними она всего больше водится, усвоила она себѣ спокойный тонъ, всегда немного съ шуточкой надъ своими обязанностями. Они всѣ считаютъ ее почему-то вдовой и обращаются какъ съ женщиной гораздо старше лѣтами. Такъ и ей удобнѣе. Никто ловчѣе и умѣлѣе ея не найдется въ самой бѣдной и грязной обсгановкѣ, въ какой хотите поздній часъ ночи, и врядъ ли другая такъ ладитъ съ простонародьемъ, такъ изучила нравы, привычки, суевѣрья, примѣты, пороки и замашки темнаго, и совсѣмъ бѣднаго, и полу-бѣднаго петербургскаго люда: мелкихъ чиновничьихъ семей, артельщиковъ, унтеровъ, дворниковъ, прислуги всякаго рода, впавшихъ въ нищету дворянскихъ семей, недавно повѣнчанныхъ паръ изъ учащейся молодежи, изъ огромнаго класса ищущихъ занятій.
Въ околодкѣ ее хорошо знаютъ, даже и съ Васильевскаго иной разъ обращались, а настоящаго ходу ей нѣтъ, да и не будетъ: въ такую ужъ она попала колею. Надобенъ особый случай: принять у какой-нибудь богатѣйшей и родовитой купчихи или чиновной барыни. Но это почти невозможно. Въ купеческихъ семьяхъ средней руки Марья Трофимовна принимала; перепадало ей тогда сразу до тридцати, до сорока рублей. Но ей непріятно вспомнить такіе вотъ купеческіе крестины. Унизительно обходить съ тарелкой или подносомъ крестнаго и крестную съ гостями и глядѣть, какъ тебѣ, подъ салфетку, кладутъ желтыя и зеленыя бумажки, точно арфянкѣ какой въ трактирѣ, послѣ того, какъ пропѣла: "Спи, ангелъ мой". Лучше ей у бѣдняковъ, даже совсѣмъ легко и хорошо, и еслибъ платили ей хоть маленькое жалованье, она не желала бы никакихъ подачекъ.
Такія мысли начинаютъ непремѣнно рѣять въ головѣ Марьи Трофимовны, когда она идетъ съ провожатой, къ спѣху, и ожидаетъ, что, пожалуй, уже поздно, что только напрасно ее потревожили. Но на это она никогда не сердилась, да и вообще не помнитъ, чтобы она гнѣвно или раздраженно на кого-нибудь дала окрикъ, что бы съ ней ни вышло. Пьяныхъ она, въ первые годы практики, ужасно боялась, но и къ нимъ привыкла, усылала ихъ, если они мѣшали, и не обижалась, когда кто ей отвѣтитъ дерзко или бранно.
-- Ты въ одномъ платьѣ?-- сказала Марья Трофимовна, оглянувшись, на ходу, въ сторону Пелагеи.-- Морозъ какой!
-- Тутъ близехонько! Ничего!
Отъ Пелагеи всегда пышало, точно отъ печки. Она могла, въ какой угодно морозъ, пробѣжать по улицѣ въ одномъ сарафанѣ и въ опоркахъ на босу ногу.
Холодъ все крѣпчалъ. Фонари по той сторонѣ Лиговки -- керосиновые, а не газовые, мигали грязнымъ свѣтомъ, а газовые, по переулку, гдѣ шли скорымъ шагомъ обѣ женщины, совсѣмъ обмерзли и только по самой срединѣ каждаго стекла небольшое пятно пропускало свѣтъ, скованный со всѣхъ сторонъ забѣлѣвшимъ льдомъ.
Что ей нужно было, Марья Трофимовна разспросила у Пелагеи на ходу. Большой трудности не предвидѣла она; женщина здоровая, солдатка и уже не "перворождающая". Боялась она серьезныхъ случаевъ, гдѣ законъ велитъ обращаться къ доктору.
Во-первыхъ, гдѣ его взять? Къ такой вотъ работницѣ, солдаткѣ доктора не дозовешься, ни частнаго, ни съ воли. А если пріѣдетъ, такъ поздно, когда настоящая минута пропущена. И тутъ Марья Трофимовна совершенно теряется, покраснѣетъ, не то говоритъ, запинается въ отвѣтахъ, точно она сама ничего не смыслитъ, хуже чѣмъ на первомъ экзаменѣ изъ анатоміи. До сихъ поръ, она практикуетъ уже около восьми лѣтъ, не можетъ она держать себя при докторахъ посуровѣе и посмѣлѣе.
Развѣ уже докторъ-то изъ очень тихонькихъ, или самъ настолько неопытенъ, что выспрашиваетъ для собственнаго руководства.
-- Сюды, сюды,-- потянула Пелагея за рукавъ Марью Трофимовну.
Онѣ вошли въ полуоткрытые ворота деревяннаго одноэтажнаго дома съ мезониномъ. Сейчасъ же ее обдалъ запахъ, какой бываетъ на дворахъ, гдѣ живутъ извощики. Въ темнотѣ, въ глубинѣ двора, ходили около саней два ночныхъ извощика; они только-что зашабашили, шелъ уже пятый часъ утра, но еще стояла густая мгла. Изъ конюшни, вправо, ползъ паръ отъ дыханья лошадей и навоза. Одинъ изъ извощиковъ зажегъ фонарь и красноватое пламя сальной свѣчи всплыло среди темноты продолговатымъ языкомъ.
-- Куды шлею-то забросилъ?-- раздался хмурый голосъ и заставилъ Марью Трофимовну повернуть голову.
-- Бойко, матушка, тутъ, бойко,-- удержала ее кухарка.-- Сюды вотъ пожалуйте. Только головкой не стукнитесь. Низенькая дверь-то.
Она, дѣйствительно, почувствовала подъ подошвами своихъ ботиковъ обледенѣлую лужу, вѣроятно, помой. Еслибъ Пелагея не предупредила ее, она навѣрное бы оступилась, на ходу она была довольно легка, но тѣломъ полновата и ходила съ перевальцемъ.
На морозѣ испаренья и запахи жилья, въ подвальномъ флигелѣ, не ошеломляли такъ, какъ въ оттепель. Кухарка отворила съ усиліемъ примерзшую дверь, обитую рогожей, и даже Марья Трофимовна, не смотря на свою покладливость, отшатнулась.
-- Молодцы наши спятъ тутъ. А куфня-то на лѣво, сейчасъ вотъ взять надо за досчатую переборку.
Въ избѣ спало человѣкъ десять извощиковъ, въ повалку, на скамьяхъ и на полу. За чьи-то ноги задѣла Евсѣева и кто-то, съ просонья, выбранилъ ее.
Слѣва, сквозь щель полупритворенной двери, виднѣлся свѣтъ...
-- Здѣсь?-- шопотомъ спросила она.
-- Тутъ, тутъ...
Изъ-за перегородки раздавались стоны, заглушаемые, должно быть, тѣмъ, что работница держала что-нибудь въ зубахъ, чтобы не кричать во весь голосъ.
-- Мается,-- проговорила Пелагея.
Что-то еще прошептала ей на ухо Евсѣева и получила въ отвѣтъ:
-- Поищу... Только наврядъ есть ли...
Послѣ чего пропустила ее за перегородку, а сама стала ощупью искать чего-то въ печуркѣ. Она совсѣмъ успокоилась, какъ только привела акушерку, и даже сейчасъ же вкусно зѣвнула. Ей такъ захотѣлось вдругъ спать, что она сѣла тутъ же на низкую скамейку, подъ полатями,-- съ нихъ тоже слышался храпъ извощиковъ,-- и забыла, чего отъ нея ждетъ Марья Трофимовна.
-- Пелагеюшка, что же?-- окликнула ее та, шопотомъ, въ дверку.
-- Ась?-- спросила она уже съ просонья.
-- Иль запамятовала?
-- Запамятовала, и въ заправду.
Стоны стали слабнуть. Приходъ Марьи Трофимовны пріободрилъ работницу.
Изъ мужиковъ никто совсѣмъ не просыпался; только одинъ пробурчалъ во снѣ:
-- Чево вамъ, черти?..