Переверзева занимала большую квартиру, въ первомъ этажѣ, ходъ прямо съ отдѣльнаго подъѣзда.
Марья Трофимовна позвонила, и видъ двери, аккуратно обитой зеленымъ сукномъ, доска съ фамиліей, особый звонокъ для ночного времени, ящикъ для писемъ и газетъ: все это такъ шло въ ея пріятельницѣ, такъ это всего этого пахло дѣльной и бойкой жизнью, хозяйскимъ глазомъ, домовитостью, довольствомъ.
Ей отперла сама Переверзева.
Въ передней стоялъ полусвѣтъ, и Марья Трофимовна не могла сразу разглядѣть ея лицо.
-- Вы, Евсѣева?-- окликнулъ ее голосъ Переверзевой.
Онъ ей показался не такъ звонокъ, какъ бывало прежде.
-- Я, я,-- кротко отвѣтила она и тихо прошла въ дверь.
Онѣ поцѣловались.
-- Сколько не были!.. Забыли меня, грѣшно... Раздѣвайтесь, пойдемте ко мнѣ...
Переверзева помогла ей снять салопчикъ и повела ее мимо корридора въ свою половину, изъ двухъ комнатъ: первая -- спальня съ большими шкапами, вторая, пониже, широкая комната, полная всякой мебели, картинокъ, вазочекъ, вышиваній, цвѣтовъ, полочекъ и ковриковъ. Въ ней стоялъ запахъ благовоннаго куренья. Лампа обливала свѣтомъ столъ, гдѣ уже приготовленъ былъ чайный приборъ.
-- Вотъ кстати и чайку напьетесь. За дѣломъ пожаловали, или такъ, поглядѣть, совѣсть зазрила узнать: жива ли, молъ, Авдотья Николаевна?
Переверзева говорила скоро, по прежнему тѣмъ же ласковымъ тономъ; но Марья Трофимовна успѣла уже оглядѣть ее...
-- Да что это вы?-- спросила она нерѣшительно.-- Никакъ, больны были... Какъ похудѣли... Узнать нельзя...
-- Всяко было!-- отвѣтила Переверзева и кивнула головой на особый ладъ.-- Садитесь... Сейчасъ Марѳуша и самоварчикъ принесетъ. Вы какъ?
-- Да... что я,-- начала остановками Марья Трофимовна.-- Браните меня... Дѣйствительно, около года глазъ не казала... И вдругъ вотъ захотѣлось... Когда...
Она не договорила. Еще одно слово, и она разревется; а этого она не любила, стыдилась слезъ и знала, что это ей "нейдетъ" -- даже говаривала про себя: "не къ рожѣ".
Удержалась она, поглядѣла на Переверзеву, и ея сердце ёкнуло, не за себя одну, не за свою только тревогу, а и за то, что она прочла на этомъ лицѣ.
Не то одно, что Авдотья Николаевна вся какъ-то поссохлась и кожей потемнѣла; а глаза стали другіе. Ротъ улыбается, и въ то же время глаза сухіе и вдавленные.
"Не та Переверзева, не та", подумала Марья Трофимовна, и даже ея домашній распашной капотъ, шитый шелкомъ, смотрѣлъ иначе.
-- Про меня что,-- заговорила она...-- вы про себя скажите... Навѣрно были больны?
Спросила она съ большимъ участьемъ. Переверзева поглядѣла на нее и потрепала по плечу.
-- Спасибо. Вы такая же добрая душа... Всяко было, Евсѣева... Сначала тифецъ, потомъ внутри нарывъ образовался... умирала три мѣсяца... отлежалась, на кумысѣ была, въ Крымъ возили... Вотъ видите, ничего. Дьявольское у меня здоровье... Только не та ужъ я... Вы, я думаю, не узнали?.. Совсѣмъ старуха.
-- Гдѣ же...
-- Да я объ одномъ и прошу Господа Бога: на старушечье положеніе перейти.
Въ голосѣ Переверзевой зазвучали ноты, какихъ Марья Трофимовна никогда не слыхала у нея.
-- Что же такъ?-- чуть слышно спросила она.
-- Вы не знаете, голубчикъ, я вѣдь теперь одна какъ перстъ,-- протянула Переверзева.
Горничная вошла съ самоваромъ. Переверзева начала мыть чашки.
Съ минуту онѣ обѣ молчали.
-- Какъ перстъ... Вы что на меня смотрите?.. Такъ спокойнѣе...
Бѣлые ея пальцы поворачивали чашку въ водѣ и обтирали ее быстро и нервно.
-- Неужели Леонидъ... такъ вѣдь, кажется?-- заговорила Евсѣева почти шопотомъ...
Ей вдругъ страшно стало выговорить слово "скончался". Потомъ она взглянула на цвѣтной капотъ Авдотьи Николаевны и подумала: "Она бы въ черномъ ходила".
-- Женился!-- вскричала со смѣхомъ Переверзева и стала еще быстрѣе мыть и перетирать чашки.
-- Какъ же?-- вырвалось у Марьи Трофимовны. У ней и въ горлѣ пересохло.-- Вѣдь онъ вами и живъ сталъ...
Она не могла удержаться отъ усмѣшки и неучтиваго тона этихъ своихъ словъ.
-- Мало-ли что, милая!..
И тугъ Авдотья Николаевна оставила мытье чашекъ и разсказала ей все: какъ отъ нея скрывали свое ухаживанье, а потомъ къ ней же обратились, чтобы устроить сватовство; она же должна была себя за "тетку" выдавать; какъ потомъ предлагали ей что-то въ родѣ " отступного", а послѣ вѣнца -- она и посаженой матерью у него была -- ее черезъ недѣлю же уложилъ тифъ, а тамъ нарывъ, леченье, разъѣзды... И теперь -- одиночество полное, безповоротное, послѣ пятнадцати лѣтъ житья "душа въ душу".
Марья Трофимовна слушала подавленная. Даже ни одного слова не нашлось у нея ободряющаго...
-- И вѣдь любитъ ее!-- вскрикнула вдругъ Переверзева.
Разсказъ свой она вела съ улыбкой, даже шутливо, только изрѣдка пожметъ плечами или сдѣлаетъ движеніе кистью руки; а тутъ вдругъ голосъ задрожалъ, дернуло углы рта, глаза покраснѣли сразу...
-- Любитъ! Души не чаетъ!.. А она хуже моей Марѳуши... Ни лица, ни образованья... ни приданаго большого... Ребеночекъ родился. Вотъ что!.. Дѣтолюбіе, видите ли!..
И она засмѣялась.
-- Ужъ эту онъ не броситъ,-- закончила она.-- Вотъ какое дѣло!.. Жить нужно, Евсѣева, руки на себя наложить я не подумала: чего-то у меня нѣтъ для самоубійства; а смерть этакихъ, какъ я, не беретъ!.. Не хотите ли вареньица?-- Какими тутъ утѣшеніями разведешь такое горе?
-- Вамъ только захотѣть,-- заговорила Марья Трофимовна...-- можете замужъ выдти... Найдется человѣкъ, оцѣнитъ...
-- Спасибо, голубчикъ, спасибо! Отставного провіантмейстера съ подагрой, что ли?.. И дѣло-то мое мнѣ, на половину, опостылѣло... Къ веснѣ я квартиру сдамъ, комнатъ держать не буду для роженицъ. Гимнастику удержу... больше для себя...
Она помолчала и заговорила со смѣхомъ:
-- А то меня задушитъ, параличъ хватитъ. Что за радость калѣкой оставаться? Сразу не пришибетъ такую, какъ я... Вотъ!..
Свое горе куда-то ушло у Марьи Трофимовны. Такъ съ ней всегда бывало. Передъ ней билась живая душа, раненая на смерть... Ужъ Переверзевой не найти такой второй привязанности. Только ея желѣзная натура будетъ, по привычкѣ, выполнять обычный свой обиходъ. А на сердцѣ смерть.
Какъ-то у ней ротъ не раскрывался, чтобы начать жаловаться на свою Марусю, тревожиться, просить совѣта.
-- Какъ же это?..-- повторяла она, любовно оглядывая Переверзеву -- и рука ея дотронулась до круглаго плеча акушерки.
-- Ужъ если тоска очень заберетъ, возьму на воспитаніе дѣвчонку какую ни на есть, вотъ такъ какъ вы сдѣлали... У меня заработки есть... Быть можетъ, хоть тутъ не выдетъ такого водевиля...
Хочетъ взять пріемыша. Но вѣдь дѣвочка-то можетъ оказаться хуже Маруси!.. Надо сейчасъ разсказать Авдотьѣ Николаевнѣ: съ чѣмъ она сама шла сюда, какія радости видитъ она отъ своей пріемной дочери, излиться, попросить совѣта, самое предостеречь...
Но Марья Трофимовна молчала. Она только разстроитъ Переверзеву! Жаловаться на Марусю, показывать свою тревогу -- это значитъ пугать ее, воздерживать! А у ней, вѣдь, только поди и осталось, что эта надежда: взять на воспитаніе дѣвочку, вызвать въ себѣ материнство, начать опять няньчиться какъ она няньчилась съ своимъ "Лёлей"...
-- "Нѣтъ, я ничего не скажу... послѣ... послѣ"...
Такъ ничего и не сказала. Когда Переверзева сама перевела разговоръ на ея дѣла, на практику, на Марусю, она отдѣлалась шуточками... Ей стало стыдно заикнуться даже о томъ: какъ она бьется среди этикъ тревогъ за свою дѣвочку, какъ плохо идетъ практика, какъ впереди ничего, кромѣ богадельни... Да и туда попадешь ли?..
-- Пропадете опять?-- сказала ей на прощанье Переверзева.
-- Ваши гости!..-- шутливо отвѣтила Марья Трофимовна и пошла отъ нея такъ, какъ будто она заходила напиться чайку съ вареньемъ и погрѣться у самовара.