Ее разбудилъ шумъ. Раскрыла она глаза -- свѣтъ, такой-же, какъ и давеча, когда она пришла на ночлегъ. Но не сразу она отдала себѣ отчетъ, гдѣ она.
Вправо отъ нея, вѣроятно, тоже въ углу, суетятся, раздаются глухіе стоны, женскіе стоны...
"Роженица"!-- выскочило слово у нея въ головѣ. Сонъ отлетѣлъ. Все такъ стало просто и хорошо, попрежнему... Точно ее разбудили, у нея, на Лиговкѣ, ночью часу въ третьемъ -- шелъ какъ разъ третій часъ и теперь,-- и она въ пять минуть соберется и бѣжитъ, въ снѣгъ, въ пургу, въ сильный морозь, въ слякоть,-- всегда безъ отказа.
Стоны все сильнѣе. Другой женскій голосъ что-то гуторитъ. Кто-то слѣзаетъ съ койки. Дверь въ коморку хозяйки скрипнула: видно, и та поднялась. Много народу проснулось и зѣваетъ...
Мигомъ надѣла на себя пальто Евсѣева, ловко соскочила за полъ, безъ ботинокъ -- она ихъ сняла на ночь -- и подбѣжала въ роженицѣ.
Она не ошиблась. Если не нищенка, то бездомная, уже совсѣмъ почти старуха въ затасканномъ капотишкѣ, вся черная, кажется, чахоточная... Сильно мучится...
-- Экое дѣло!-- бормочетъ надъ ней тоже ночлежница, помоложе, крестьянка, здоровая, но совершенно неумѣлая, можетъ быыть, не замужняя.
-- Куда вы, сударыня?-- остановила Евсѣеву съемщица.-- Извините... Вотъ какая оказія... И не стыдно: такой вотъ супризъ... Съ кѣмъ ее отправлять въ покой?.. Вамъ почивать помѣшали...
-- Ничего,-- отвѣтила Евсѣева скоро, весело, дѣловымъ тономъ и заворачивала уже рукава.
-- Да вы, сударыня...
-- Я -- бабушка; это моихъ рукъ дѣло.
Она не договорила и устремилась къ женщинѣ. Везти ее -- еслибы и было на чемъ и на что -- нечего и думать. Долголѣтняя практика подсказала ей, что черезъ полчаса, много черезъ часъ, все будетъ кончено.
И она начала дѣйствовать. Все сегодняшнее вылетѣло изъ нея. Не сходила ли она временно съ ума? Что такое она думала, говорила про себя, какъ могла впасть въ такую отчаянность? Вотъ ея дѣло... Вотъ она судьба, вотъ назначеніе, все то же... И здѣсь, и въ ночлежной квартирѣ не ушла она отъ своей звѣзды...
И такая внезапная и могучая радость охватила ее, что она не испытывала ни малѣйшей робости, какъ всегда бывало въ своей практикѣ... Вернулись къ ней шутка, смѣхъ, простое, выносливое, пріятельское отношеніе къ народу, къ своей практикѣ.
-- Господа кавалеры,-- обратилась она полушепотомъ къ двумъ ночлежникамъ: -- вы уступили бы немножко мѣстечка... дамѣ... Случай такой... Безъ него и насъ бы на свѣтѣ не было.
Оба "кавалера" поняли ея шутку и сошли внизъ, легли подъ нару... Нѣсколько женщинъ еще проснулись и стали спускаться.
-- Вы, тетеньки, не утруждайтесь понапрасну. Мнѣ одной достаточно, да такой, чтобы не боялась...
По комнатѣ прошелъ уже одобрительный гулъ: вотъ барыня,-- бабушка оказалась, сама, безъ зова. Только самые "отчаянные" ругались, что не даютъ имъ спать. Съемщица морщилась, но постоялки ея всѣ были добрѣе... Кто-то принесъ полотенце и еще какихъ-то тряпочекъ...
-- Хозяюшка, теплой водицы-бы... Самоварчикъ развести,-- попросила Марья Трофимовна.
-- Гдѣ-же теперь, сударыня?.. И безъ того такая... пачкотня... для васъ...
-- Въ лавкѣ въ чайной взять,-- сказалъ кто-то,-- на рынкѣ. Навѣрняка еще не заперли...
Ей еще кто-то пояснилъ, что на Хитровкѣ такія лавки есть, для горячей воды.
Но у роженицы не было ни полушки. Она ничего не могла и выговорить. Марья Трофимовна боялась -- переживетъ ли?
И вдругъ она вспомнила, что вѣдь у нея должна остаться въ карманѣ пальто семитка... У нея было три мѣдныя монеты, а не двѣ, тѣ, что она отдала хозяйкѣ.
Сердце ёкнуло у нея, когда рука шарила въ карманѣ... Вдругъ какъ нѣтъ?
-- Тутъ!
-- Вотъ, хозяюшка, семитка!-- захлебываясь отъ радостнаго чувства, вскричала она.
-- Дайте, матушка, я сбѣгаю,-- предложила себя баба.
-- Смотри, совсѣмъ не пропади!-- подозрительно замѣтила съемщица.
-- Чтой-то ты! грѣхъ такой возьму я на душу?..
Баба на-скоро одѣлась. Другая ее заступила. Съемщица убралась въ себѣ. Но стоны дѣлались все продолжительнѣе... Еще много народу проснулось. Ворчанье, однако, стихало, когда просыпавшіеся видѣли, что приключилось.
Марья Трофимовна вся отдалась своему дѣлу. Только-бы благополучно! Только бы остались жить и мать, и ребенокъ! Большой будетъ... И навѣрно мальчикъ...
Ея собственная судьба и обидная доля представились ей какъ и быть слѣдовало. Чего же ей больше? Сколькимъ нужна ея помощь! А пропитаться -- пропитается... Какой вздоръ! Здѣсь ли, въ Питерѣ, хоть въ деревнѣ... Да зачѣмъ?.. На одномъ тахонъ Хитровомъ рынкѣ -- и напоятъ, и накормятъ, и пригрѣютъ.
Да, она цѣлый день, да и все время въ Москвѣ, и тогда, въ Тупикѣ, подъ грушевымъ деревомъ, была -- внѣ себя... На нее "находило"...
Ушла Маруся, убѣжала, обманула, сбилась съ пути... Вернется, навѣрно вернется -- больная, можетъ, зараженная. Кто ее пригрѣетъ? Найдется и для бѣглянки уголъ, пока есть у нея, у Марьи Трофимовны, голова и руки! Развѣ она разслабла? Вотъ какъ у нея все спорится. Хоть въ клиникѣ -- лучше никто не приметъ.
Принесли воды. Она сбѣгала къ хозяйкѣ и добилась маслица.
Та даже удивилась.
-- Что же это вамъ, матушка? Вѣдь она потаскушка... Охота!.. Все равно, родитъ...
Эти слова возмутили ее; но она себя сдержала -- нельзя ссориться. Хозяйка -- нужный человѣкъ для той, для роженицы.
Начинало чуть-чуть свѣтать, когда все благополучно кончилось.
Мальчикъ, да такой крупный -- отъ этакой-то дохлой матери! Нашлось въ чемъ и повить его. Но куда дѣвать?
Мать его такъ ослабѣла, что Марья Трофимовна начала пугаться, стала упрашивать хозяйку -- не гнать ея завтра, хоть сутки -- другія, обѣщала ей заплатить и за постой, за ѣду.
И ни разу не спросила она себя: да чѣмъ же я заплачу? Ей казалось это такъ просто. Она непремѣнно добудетъ все, что нужно. И въ больницѣ мѣсто, воли на то пошло!.. Вѣдь найдется хоть одинъ добрый человѣкъ, ординаторъ. Да и не на улицѣ же умирать этой несчастной... Но закону слѣдуетъ.
Но мальчикъ ее особенно безпокоилъ и трогалъ. Въ воспитательный снесутъ. Въ первый разъ ей стало такъ жалко ребенка. Сколькихъ она и сама возила, и всегда жалѣла; а теперь, вотъ,-- до слезъ жаль.
-- Есть у нея паспортъ?-- спросила она съемщицу.
-- Есть, да давно просроченъ. Она -- я вамъ докладывала -- потаскушка...
-- Мужъ есть?
-- Какой мужъ!.. Съ ней и на Хитровомъ-то никто жить не станетъ... Такъ пригуляла...
Съемщица все больше возмущала ее; но она еще сильнѣе сдерживала себя.
-- Куда же она ребенка?
-- Извѣстно куда... подкинетъ... а то и до грѣха недолго...
И такая скверная усмѣшка прошлась по синеватому, скупому рту съемщицы, что у Марьи Трофимовны сдѣлалось что-то въ родѣ дрожи. Этого младенца, ею повитого и принятаго, ея, нѣкоторымъ родомъ, дѣтище, забросятъ на дровяной дворъ или въ помойную яму!.. И несчастненькую побирушку поймаютъ, судить будутъ, сошлютъ, а если и оправдаютъ, такъ не спасутъ ребенка... Вѣсъ-то одинъ въ немъ какой!.. И крикнулъ какъ славно!..
Она подумала -- и, когда мать обернулась къ ней лицомъ, спросила ее:
-- Ты, голубчикъ, въ воспитательный дитя-то свезти хочешь?
Та поглядѣла на нее посоловѣлыми глазами и простонала:
-- Куды ище... Не знаю я...
-- Да куда же имъ?-- окликнула ее съемщица черезъ всю комнату.
-- Я возьму!-- вырвалось у Марьи Трофимовны звонко, радостно.
Всѣ такъ же притихли, какъ и предъ приходомъ полиціи, а это былъ часъ сборовъ.
-- Да, да!-- говорила Евсѣева, качая ребенка и дѣлая ему губами смѣшливую мину.-- Выкормимъ тебя, бутузъ, кормилку возьмемъ!
И ее наполнила увѣренность, что все будетъ такъ, какъ она говоритъ; и вывернется она, напишетъ сейчасъ Переверзевой.
Какъ она объ ней не подумала! Та ее возьметъ въ себѣ въ помощницы и пришлетъ сюда бѣлую ассигнацію, заберетъ она этого "бутуза", подыщетъ кормилку и станетъ съ нимъ няньчиться еще сильнѣе, чѣмъ няньчилась съ Марусей... И Маруся прибѣжитъ... У нея тоже можетъ бытъ ребеночекъ, какъ и у этой побирушки... Она и его приметъ, и повивать будетъ, и выведетъ въ люди!..
Чего же ей? И такъ пойдетъ до самой смерти, до послѣдняго издыханія...
Утро заглянуло въ окно ночлежной и обволокло свѣтлой пеленой и бабушку-повитуху, и ея пріемнаго сына.
"Вѣстникъ Европы", No 5--6, 1886