Ей были видны изъ-за занавѣски вся средина комнаты и входная дверь, приходившаяся въ дальнемъ углу комнаты. Она даже привстала, взяла пальто изъ-подъ подушки и пріодѣлась имъ.
А вдругъ какъ, въ самомъ дѣлѣ, станутъ осматривать паспорты? Она раздѣта... Такъ, при всѣхъ, при городовомъ и приставѣ... И заставятъ идти ночевать въ часть...
Но она не схватилась за платье; только надѣла въ рукава пальто и прилегла, въ полусидячей позѣ...
Большой оторопи не произошло среди ночлежниковъ. Безпаспортныхъ было мало; она, когда входила, видѣла, что больше все мужики, настоящіе, деревенскіе...
Но испугались всѣ -- одного появленія полиціи. Молчаніе, хоть и длилось не больше минуты, показалось и ей томительнымъ.
Дверь толкнули изъ корридора съ усиліемъ. И она, когда входила, не сразу ее отворила.
Всѣ у стола поднялись. И многіе привстали на койкахъ. Но одна баба, деревенская, въ темномъ сарафанѣ, пробиравшаяся спать подъ верхнюю нару, прямо противъ входа, такъ испугалась, что осталась на полу, на корточкахъ. Платокъ сбился у нея съ головы. Вся она сжалась въ комокъ и даже голову уткнула въ колѣни. Глядя на нее, Марья Трофимовна чуть опять громко не расхохоталась.
Она ждала свѣтлыхъ пуговицъ и фуражки съ кокардой.
Но первымъ вошелъ штатскій, среднихъ лѣтъ мужчина, въ длинномъ пальто, въ pince-nez, съ темной бородкой и въ мягкой поярковой шляпѣ. За нимъ, почти рядомъ, другой, уже пожилой, съ большой сѣдой бородой, толстый, въ очкахъ, подпирался сучковатой палкой.
"Сыщики"!-- мелькнуло у нея въ головѣ, какъ навѣрно и у всѣхъ ночлежниковъ, бывалыхъ, недеревенскихъ.
За двумя штатскими влетѣлъ и заюлилъ передъ ними, какъ бы показывая имъ путь, шустрый, вертлявый околоточный, по всѣмъ признакамъ изъ еврейчиковъ, съ усиками на красивенькомъ лицѣ и тоже въ очкахъ. Онъ уже что-то такое имъ заговорилъ, въ видѣ поясненія.
Переступилъ за порогъ и приставъ, въ шинели и фуражкѣ. Изъ-подъ шинели видѣнъ былъ сюртукъ, а не мундиръ. Приставъ выступалъ медленно, не смотрѣлъ хмуро, а скорѣе улыбался, и его сѣдые, широкіе, казацкіе усы совсѣмъ не придавали ему строгости. Широкая, нѣсколько уже тучная фигура горбилась. Такія лица Марья Трофимовна видала у старыхъ малоросовъ. За нимъ, съ портфелемъ, вошелъ худой, франтоватый "поручикъ" (такъ въ ея дѣтствѣ звали въ Москвѣ квартальныхъ) съ длинными бакенбардами.
Первое, что увидалъ приставъ, была, разумѣется, баба на полу. Она наполовину успѣла уже залѣзть въ свою мурью.
-- Эй, тетка!-- окликнулъ ее приставъ:-- ты въ ночевку туда?
Онъ говорилъ съ какимъ-то невеликорусскимъ акцентомъ.
-- Въ ночевку, кормилецъ,-- отвѣтила она и такъ забавно поглядѣла на него, что свита пристава разсмѣялась.
-- Матушка,-- обратился приставъ къ съемщицѣ, довольно мягко, въ нравоучительномъ тонѣ: -- подъ нары пускать ночевать не дозволяется, по правиламъ...
-- Слушаю, ваше высокоблагородіе,-- выговорила хозяйка и отретировалась къ своей коморкѣ.
"Вотъ сейчасъ начнутъ",-- подумала Евсѣева.
Но ни приставъ, ни его помощники, ни околоточный ничего такого не начинали, что похоже бы было на обыскъ или на осмотръ паспортовъ. Даже дверь осталась полуотворенной, и въ корридорѣ не видно было ни одной темной фигуры городового.
-- На сколько мѣстъ?-- тихо спросилъ одинъ изъ штатскихъ помоложе, обратившись больше въ сторону еврейчика.
-- На сколько?-- переспросилъ приставъ.
Хозяйка подалась впередъ.
-- На сорокъ,-- отвѣтилъ за нее околоточный.
Другой штатскій, сѣдой, отошелъ и оглядывать нары.
"Нѣтъ, это не сыщики",-- рѣшила Евсѣева: "врядъ-ли будутъ допрашивать".
Ей это было непріятно. Она желала чего-нибудь сильнаго, рѣшительнаго, ночевки въ части или и того хуже...
"Кто же они"?-- спросила она себя про штатскихъ. И ей почти тотчасъ-же пришелъ отвѣтъ:
"Это -- газетчики, репортеры".
Она постоянно читала въ Петербургѣ дешевыя газеты, знала, что ныньче, по доброй волѣ, сотрудники обходятъ разныя трущобы, и одни, и съ полиціей.
Когда она это сообразила, вся компанія собралась уже въ обратный путь. Прошло врядъ-ли больше трехъ-четырехъ минуть.
-- Смотри же, матушка,-- подтвердилъ хозяйкѣ приставъ:-- внизъ не пускать!.. Штрафъ взыщу!..
Околоточный что-то такое ему доложилъ, сбоку, шепотомъ.
-- Угодно во флигель?-- спросилъ штатскихъ приставъ...-- Тамъ будетъ погрязнѣе; а здѣсь... изволите видѣть... еще сносно...
Сѣдой господинъ оглядѣлъ еще все помѣщеніе, вскинулъ глазами и на потолокъ, пожевалъ губами и замѣтилъ:
-- Сравнительно... очень сносно... Такіе ли бываютъ углы!
Евсѣева, со своей койки, молча съ нимъ согласилась.
Тонъ сѣдого окончательно убѣдилъ ее въ томъ, что это сторонніе посѣтители, изучающіе московскую жизнь.
Когда она объ этомъ подумала, она надъ ними подсмѣялась.
"Изучаютъ тоже!.. А сами точно не могутъ угодить, вотъ такъ же, какъ и я, не хуже другихъ благородныхъ, на койку... а то и въ богадельню"?
Приставъ со свитой былъ уже у выхода.
-- Такъ во флигель прикажете, ваше высокоблагородіе?-- торопливо освѣдомился околоточный и забѣжалъ впередъ.
-- Какъ господамъ угодно,-- все такъ же невозмутимо добродушно сказалъ приставъ.
Сѣдой пожевалъ губами: должно быть, ему уже достаточно было хожденія; но черноватый быстро отвѣтилъ:
-- Пойдемте, господа.
И всѣ ушли. Съемщица проводила ихъ въ корридоръ и, тотчасъ же вернувшись, шикнула на тѣхъ, что остались у стола и думали, кажется, продолжать кутежъ.
-- Господа, а, господа! Довольно похороводили... Еще честь-честью сошло-то. Благодареніе Владычицѣ!.. Пора и на боковую...
-- Тетенька, одну еще партійку!-- запросилъ подгулявшій халатникъ, съ обстриженной головой, малый лѣтъ семнадцати, не больше.
-- А у тебя, Гришутка, паспортъ-то гдѣ?-- спросила его хозяйка.-- Въ какой конторѣ его писали?
-- У Яузскаго моста, какъ пойдешь по набережной, первая лѣстница съ фонаремъ,-- съострилъ тотъ.
-- То-то же. Страха на васъ нѣтъ, оглашенные!.. Огонь потушу...
-- Права не имѣешь, тетка!-- басомъ откликнулся кто-то изъ подъ нары.
Всѣ разсмѣялись, кто не спалъ.
Однако, увѣщаніе съемщицы подѣйствовало; игроки допили полуштофъ и разбрелись въ разные углы.
Больше никто не явился со двора. Черезъ нѣсколько секундъ всѣ уже спали... Хозяйка заперла дверь на задвижку, долго молилась передъ кіотомъ, раздѣлась и потушила одну лампаду, а дверь въ свою каморку тоже заперла на крючокъ.
Кто посапывалъ, кто бредилъ, кто храпѣлъ; иные лежали какъ мертвыя тѣла: навзничъ и съ открытыми глазами.
Сонъ быстро сталъ овладѣвать и Евсѣевой... Она прикрылась пальто и положила правую руку подъ подушку, какъ дѣлала всегда въ Петербургѣ.
Засыпала она съ болѣе тихимъ чувствомъ. Ею овладѣло полнѣйшее равнодушіе, нежеланіе ни думать о томъ, что будетъ завтра, ни перебирать свою судьбу, ни заниматься тѣмъ, что около нея дѣлается и гдѣ она. Эта душевная дремота была сильнѣе физической истомы, наступившей быстро отъ жары и духоту ночлежнаго помѣщенія. Никакого образа не выплыло передъ ней. Только одно сознаніе,-- но такое ясное: "мнѣ все равно".