Ходила она еще часа два. Фонари давно уже горѣли, ѣзда стала рѣже... Сколько переулковъ, площадокъ, перекрестковъ миновала она. Только около десяти часовъ, когда была она неподалеку отъ земляного вала, всталъ передъ ней вопросъ:
-- А гдѣ же ночевать?
И совершенно спокойно, съ тихой усмѣшкой, которую она сама почувствовала на губахъ, Марья Трофимовна отвѣтила: "въ этой... въ Ляпинкѣ". Ей сначала не пришло на умъ то, что было уже поздно; не испугалась она и того, что можетъ тамъ столкнуться съ своимъ знакомымъ, съ пьянчужкой офицеромъ. Она знала отлично, что онъ лгалъ безстыдно, какъ закоренѣлый пьяница, что ея два двугривенныхъ, послѣдніе, пошли сейчасъ же въ кабакъ или портерную; а ночевать онъ поплелся въ эту самую Ляпинку.
На какомъ-то проѣздѣ, гдѣ прошипѣлъ грузный вагонъ желѣзно-конной дороги, она спросила у городового твердымъ голосомъ:
-- Какъ дойти до Хитрова рынка?
Тотъ объяснилъ ей вѣжливо и съ большими подробностями... Ошибиться было трудно. Тамъ помѣщалось при входѣ зданіе части.
-- Спуститесь проулкомъ,-- пояснилъ городовой, мимо ночлежнаго дома.
-- Мимо Ляпинки?-- подсказала она.
-- Такъ точно...
Черезъ двадцать минутъ она дошла до этого самаго переулка. Вонъ и каланча части виднѣется. Зданіе тянется въ родѣ тюрьмы, или больницы; въ подъѣзду загородки идутъ... Это самое и есть.
Но переулокъ пустъ. Ни единой души около подъѣзда, ни на другомъ, узкомъ и крутомъ троттуарѣ, спускающемся вдоль низкаго каменнаго забора.
"Опоздала",-- подумала Евсѣева тупо, безъ всякой даже досады.
Она не знала, какъ и гдѣ звонить; да и не отопрутъ ей одной. Ни минуты она не стала волноваться. Заперто, такъ заперто. Не все ли равно? Ноги, правда, ноютъ, почти отказываются. Ну, пойдетъ на бульваръ,-- ихъ вѣдь много по Москвѣ,-- сядетъ на скамейку, заснетъ, навѣрно заснетъ; разбудитъ "хожалый" (такъ вѣдь называлъ офицеръ),-- она на другой бульваръ; оттуда тоже прогонятъ. Она прямо скажетъ, чтобы ее взяли, свезли въ участокъ, куда хотятъ... Есть такой "комитетъ",-- она знаетъ. Пускай ее запишутъ въ нищіе... Не станетъ она работать, какъ прежде... Зачѣмъ? Для кого?
И ей представилось нахально смѣющееся лицо Маруси, съ красными губами и обнаженными деснами... То-то она со своимъ "простакомъ", гдѣ-нибудь на пароходѣ или въ бесѣдкѣ, на Волгѣ, въ ресторанѣ, потѣшаются надъ старой дурой, которую обвели и заставили лѣвть въ петлю за нихъ!.. А офицеръ, пьяный, издѣвается тоже надъ ней и съ прибаутками разсказываетъ сосѣду по ночлежному дому, какая ему встрѣча была сегодня.
-- Скупа бестія!-- навѣрно, выругался онъ:-- только сорокъ копѣекъ отвалила!
Эти образы все ожесточаютъ ее и дѣлаютъ безчувственнѣе къ своему положенію. Она двигается машинально. Сошла внизъ по переулку... Площадь. Слѣва, гдѣ часть съ каланчой, на засоренной мостовой нѣтъ ничего; правѣе -- всякая всячина, оставшаяся отъ денного торга. Съ трехъ сторонъ, стѣной въ родѣ ящика идутъ двухъэтажные дома, всѣ въ окнахъ. Освѣщеніе вездѣ, кромѣ одного темнаго мѣста. Она разглядѣла ворота и глубину двора; а на дворѣ тоже каменный домъ, весь освѣщенный.
Совсѣмъ не такъ, какъ она думала найти этотъ "рынокъ": она ждала чего-то гораздо зловѣщѣе, тѣснѣе, грязнѣе, страшнѣе... Трактиръ, кабакъ, съѣстная лавка, еще трактиръ... Окна растворены; видѣнъ народъ, рубахи мужчинъ, красные платки бабъ и дѣвокъ... гамъ, чаепитіе, водка, пиво, простоволосыя женщины. Она сейчасъ догадалась,-- какія: какъ потому смѣются, перекрикиваются съ одного стола на другой... Играетъ органъ...
Обогнула она по троггуарамъ всю почти площадь; нашло на нее неизвѣданное еще озорство; вотъ тутъ же, на рынкѣ, прилечь у какой-нибудь кучи... Да кажется, копошатся человѣческія фигуры... Она бродяга, нищая. Почему же ей не растянуться прямо на мостовой? Она уже не находила мысль ни безумной, ни унизительной... Какъ только станетъ потише, она выберетъ мѣстечко... Да она еще богачка; вѣдь на ней пальто. Оно не очень поношено. Тутъ же завтра дадутъ рублей пять.
Марья Трофимовна стада гладить его правой и лѣвой рукой. Сукно еще крѣпкое. Лѣвая рука прошлась по карману.
Да никакъ тамъ что-то есть?.. Неужели деньги?.. Она нащупала. Деньги. Осталось у нея два пятака и дзѣ копѣйки -- "семишникъ", какъ навиваетъ народъ.
Она имъ не особенно обрадовалась; но все-таки сообразила: переночую въ ночлежномъ домѣ. Эта ночевка представлялась ей хуже, чѣмъ на воздухѣ, тутъ, на клочкѣ стоитанной, грязной соломы или подъ навѣсомъ палатки... Она помнила хорошо, въ какихъ она бывала въ Петербургѣ углахъ, въ какихъ подвалахъ, гдѣ тоже пускаютъ ночевать...
-- Чтожъ?.. Ей лучше теперь нечего и желать. Она повернула назадъ, въ той сторонѣ площади, гдѣ самый шумный трактиръ и ворота съ темнымъ дворомъ. Почему-то она сообразила, что на дворѣ-то и должны быть ночлежныя квартиры.
Она не ошиблась. У воротъ кто-то ей указалъ:
-- Идите въ любую дверь,-- хоть въ тотъ домъ, хоть сюда, во флигеляхъ. Вездѣ примутъ.
-- Плата пять копѣекъ?-- спросила она безъ всякаго смущенія въ голосѣ.
-- Обнаковенно.
На дворѣ не такъ темно, какъ казалось ей издали. Должно быть",-- сообразила она,-- "посрединѣ-то домъ барскій, даже былъ съ флигелями, а теперь -- трущобы. Такъ тому и слѣдуетъ. Такова жизнь"...-- добавила она, усмѣхаясь, въ полутемнотѣ и вглядываясь въ дорожку, которая вела прямо въ главной двери.
Вошла она въ сѣни. Ее удивило то, что такъ свѣтло. Лѣстница и корридоры, все это освѣщено ярче, чѣмъ въ иномъ хорошемъ домѣ, керосиномъ. Спускаться не нужно, а, напротивъ, подниматься. И внизу должны быть квартиры, да ее потянуло наверхъ. Ни удушливаго запаха, ни особенной нечистоты. Во многихъ домахъ въ Петербургѣ, да и въ томъ, гдѣ она выжила столько годовъ, задняя лѣстница и весной вдвое грязнѣй и вонючѣе.
Вѣрно, она попала въ дворянское отдѣленіе. Запросятъ больше пятака... У нея двѣнадцать копѣекъ. Можетъ и всѣ двѣнадцать заплатить; а завтра... Что завтра?.. Сказано: нищая и бродяга.
Въ корридорѣ нѣсколько дверей. Она дернула за первую налѣво и попала въ высокое помѣщеніе, гдѣ было такъ же свѣтло, какъ и на лѣстницѣ, жарко, полно народа, мужчинъ и женщинъ, довольно шумно, и стоялъ уже особый запахъ.
Направо отъ входа, въ отгороженной коморкѣ, съ высокой кроватью и множествомъ подушекъ, съ кіотомъ и двумя зажженными лампадками, жила съемщица, нестарая еще баба, въ ситцевомъ капотѣ, повязанная платкомъ. Она встрѣтила Марью Трофимовну привѣтливо, только лицо у нея было красное, въ пятнахъ, и нечистый ротъ, который она все складывала въ комочекъ.
-- Вамъ съ постелькой?-- спросила она низкимъ голосомъ.
-- А цѣна?
-- Гривенничекъ, матушка... Пожалуйте... Вонъ тамъ, въ углу, и занавѣсочка есть.
Вслѣдъ за хозяйкой она прошла чрезъ все помѣщеніе. По всѣмъ стѣнамъ нары шли въ два этажа. Лампа висѣла посрединѣ потолка, надъ столомъ. Вокругъ него, на скамьяхъ, сидѣло человѣкъ шесть, семь; двое, въ рубашкахъ, смахивали на рабочихъ; остальные въ рваномъ городскомъ платьѣ; двое совсѣмъ еще мальчишки. Они играли въ какую-то азартную игру. На столѣ штофъ уже подходилъ къ концу и валялись объѣдки чего-то съѣстного.
Играющіе покосились на вошедшую "барыню"; но играть не перестали и громко спорили, кидали бранныя слова; поднимались и взрывы смѣха.
По нарамъ, и вверху, и внизу, должно, не всѣ еще спали... Иные, мужики, разувались... Бродяги и нищіе лежали въ платьѣ; но ихъ было немного. Больше рабочіе, крестьяне. И запахъ стоялъ мужицкій, знакомый Марьѣ Трофимовнѣ по петербургскимъ угламъ. Бабы спали тоже въ платьяхъ... Спали и парами, за занавѣсками, и просто такъ. Парами лежали и въ нижнихъ нарахъ, прямо на полу, безъ всякой подстилки.
Съемщица разсчитывала, что барыня спроситъ чего-нибудь, чайку или бутылку пива, и устраивала ее съ оттѣнкомъ почтительнаго обхожденія. Она ей отдала уголокъ за занавѣской и принесла подушку. Черезъ окно стояла и настоящая постель съ двумя большими ситцевыми подушками и стеганнымъ розовымъ одѣяломъ.
-- Это помѣсячно нанимаетъ,-- пояснила хозяйка:-- старичокъ приказнаго званія... Все у него свое... Придетъ попозднѣе... Безпокойства отъ него не будетъ...
Не только не дѣлалось Марьѣ Трофимовнѣ жутко, или совѣстно, или боязно, но она досадовала на себя: зачѣмъ пришла ночевать въ такое помѣщеніе, гдѣ не одни бродяги и побирушки, а и старики со своими постелями. Не того она ждала. Ей точно надо было пройти въ этотъ же вечеръ, въ эту же ночь, черезъ всѣ виды униженья, обмана, издѣвательства, "великой глупости", которую называютъ человѣческой жизнью.
-- Ничего не требуется?-- съ удареніемъ спросила съемщица.
Она поблагодарила ее и задернула занавѣску. Раздѣваться она не сразу стала. Что-то удерживало: старое, дѣвичье, опрятное и стыдливое... Но она и это нашла нелѣпымъ и раздѣлась; пальто и платье положила подъ подушку, ботинокъ не сняла. Она не боялась, что ее ограбятъ ночью, украдутъ и пальто, и платье. Паспорта у нея не было; хозяинъ меблированныхъ комнатъ оставилъ у себя. Приди полиція,-- она въ полной формѣ бродяга, не имѣющая вида... Одно уже къ одному!..
За столомъ продолжали играть. Потребовали было еще полуштофъ. Къ играющимъ подсѣла женщина въ красномъ сарафанѣ, изъ такихъ, что Марья Трофимовна видѣла въ окна трактира... Она запѣла какіе-то куплеты,-- не пѣсню, а куплеты со срамными словами... Кажется, съемщица пристыдила ее... Направо отъ угла Марьи Трофимовны раздавался уже храпъ... Подъ нею тоже возились... Пьяный мужской голосъ и бабій, визгливый, хныкающій... Дерутся!..
-- Пошла! Шкура!-- крикнулъ мужчина, и изъ-подъ нары на полъ выскочила и растянулась на полу нищенка, простоволосая, вся въ болячкахъ, босая, ужасная!..
Но Марья Трофимовна глядѣла на нее, не ежилась, не содрогалась. Вѣдь это теперь ея товарки... Почемъ же она знаетъ, что "жизнь" не доведетъ и ея до того же самаго?
-- Варваръ!..-- хныкала нищенка.-- Мало тебѣ, Ироду, двухъ сорокоушекъ... Прорва бездонная!.
Наискосокъ лежалъ молодой малый, мастеровой. Его лицо, худое и насмѣшливое, было видно изъ угла Марьи Трофимовны.
-- Что котъ-то?.. Не свой братъ, тетенька?..-- крикнулъ онъ нищенкѣ.
И обернулся въ сосѣду, рабочему мужику, съ разговоромъ. Слова его долетали до нея очень явственно, сквозь шумъ играющихъ за столомъ. Женщина въ красномъ сарафанѣ начала опять напѣвать.
Черезъ десять минутъ Марья Трофимовна уже знала, что такое "коты" на языкѣ Хитрова рынка. Нищенка, что лежала подъ нею, содержала своего "душеньку". Онъ цѣлый день лежалъ на койкѣ или сидѣлъ въ трактирѣ, а она на него работала "И такихъ котовъ, должно быть, сотни въ ночлежныхъ домахъ, здѣсь на Хитровомъ"?-- спрашивала она себя, и это открытіе какъ нельзя больше подходило подъ то, что ей дала жизнь. "Любовь!.. А въ самомъ-то концѣ этого вѣчнаго обмана -- "котъ" съ Хитрова рынка, живущій на счетъ нищенки... И нищенка его обожаетъ... Онъ-же ее топчетъ ногами, зная, что она приползетъ и добудетъ денегъ, и принесетъ ему сорокоушку! И такъ будетъ всегда, тысячи лѣтъ"!..
Она чуть-чуть не расхохоталась.
Вдругъ все притихло въ ночлежномъ помѣщеніи. Кто-то изъ двери шепнулъ какихъ-то два слова хозяйкѣ. Она выбѣжала изъ своей коморки и бросилась къ столу... Сейчасъ же исчезли карты и водка. Женщина въ красномъ куда-то точно провалилась, подъ нару. Изъ игравшихъ остались, однако, трое вокругъ стола въ непринужденныхъ, навычныхъ позахъ; остальные полѣзли на свои мѣста.
-- Неужели облава?-- шепнулъ кто-то около Евсѣевой.
Нищенка уже безъ спроса полѣзла къ своему коту.
Всѣ замолкли разомъ. Съемщица остановилась въ дверяхъ своеа коморки и ничего не говорила. Въ корридорѣ послышались шаги.
"Полиція"!-- почти радостно подумала Евсѣева.