...Пахнет керосином в тесной комнате, куда надо проникать через темную переднюю, где почти так же холодно, как и в сенях. Три коротких окна, какие бывают в нижних этажах московских домов, все обледенели. На дворе -- лютый мороз. Девятый час на исходе. Телеграфная станция доживает последний день старого года.
Ясеневая перегородка с балясинами разделяет комнату на две неравные части. По сю сторону -- стол с синими листками и чернильницей, да географическая карта на стене; по ту сторону -- два аппарата, конторка и стол для приема корреспонденций, весь покрытый разным служебным добром. Кружки бумажных лент лежат тут рядом со счетами и шнуровыми книгами. Лампа висит над столом и распространяет запах дешевого керосина. Над этим столом наклонила голову дежурная. У одного из аппаратов доканчивает отправку депеш телеграфист.
Девушка нагнулась низко, проверяет квитанцию и кладет на счетах. Свет лампы падает прямо на ее голову с густыми русыми волосами, заложенными на маковке, по моде. Ее товарищ -- бледнолицый молодой человек, в сюртуке новой формы, со стоячим воротником, торопливо стучит ручкой аппарата и откидывает одну депешу за другой. Его лица не видать.
В комнате раздаются слитые в непрерывный пестрый звук: чиканье стенных часиков, щелканье счетами, тут-тук аппарата...
Сегодня день задался тяжелый. Завтра будет еще тяжелее, но и накануне нового года многие шлют депеши к ночи. Таких поздравлений было доставлено до пятидесяти, да и всяких других пришлось чуть не вдвое против обыкновенного. Новогоднее возбуждение уже сказывалось на обмене депеш.
Через десять минут прекратится прием, а сидеть надо будет еще с добрый час, если не больше. Когда телеграфистка кончит подсчитывать все, что уже принято, она должна еще помочь своему товарищу; он без нее не управится.
Ей холодно. В квартире во всех углах дует из полов. Она кутается в белый вязаный платок. Начальство скупится; за эти деньги и нельзя иметь порядочного помещения. Еще две комнатки, где живет начальница станции, потеплее, а эта из рук вон холодна.
-- Прицелов! -- окликнула девушка, не поднимая головы.
Никто не показался в дверке, откуда обыкновенно входил курьер. Один ютился при кухне, другой нанимал угол поблизости.
-- Опять в Сибирь уехал... -- полушепотом выговорил молодой человек, повернул голову к барьеру и усмехнулся.
-- В Сибирь? -- серьезно, почти строго спросила телеграфистка, и чуть-чуть повела головой.
-- Это у нас... на центральной, товарищ один... когда его разберет сон... в ночное дежурство... он и говорит: "Прощайте, господа, я в Сибирь уехал!"
Он рассказал это несмело, немного заикался и сдерживал смех. Девушка продолжала щелкать на счетах и морщить белый лоб, на который прядь подстриженных и завитых волос набрасывала тень. Она прослушала то, что рассказал ее товарищ, но даже не улыбнулась. Этот телеграфист, приходивший дежурить через день, сам вызвался помочь ей. Начальница станции покормила его обедом -- и только. Он помогал не начальнице, а ей, Надежде Львовне Проскуриной.
-- Степанов! -- окликнула она, почти такой же нотой, как звала курьера, -- потрудитесь разбудить Прицелова. Я тут не могу найти одного пакета. Да и пора ему идти. Сколько у вас готово?
-- Да штук больше десяти, Надежда Львовна. Мразин должен скоро вернуться.
-- Он совсем замерзнет, я думаю.
Телеграфист встал, прошел мимо нее на цыпочках и юркнул в дверку. Он был большого роста, худощавый, с овальным лицом народного типа и курчавыми светлыми волосами. Чуть заметная бородка пушком легла вокруг подбородка; маленькие и ласковые, робкие глаза придавали ему детскую моложавость. На ходу он гнулся. Форменный сюртук сидел на нем неловко. Сапоги издавали легкий скрип.
Она его с трудом выносит -- этого сверхштатного "телеграфиста", и сама не знает, почему именно его. Степанов перед нею рта открыть не смеет, исполняет половину ее работы, часто дежурит за нее, за ничтожную плату, по рублю в день, да и ту иногда отказывается брать, а жалованья получает меньше ее. На него она изливает, вероятно, общее пренебрежительное чувство своих товарок к мужчинам-"телеграфистам". И он -- ее "товарищ", но все телеграфистки "из благородных" или с воспитанием, знающие языки, смотрят на мужской персонал немного лучше, чем на курьеров.
В Степанове раздражает ее простоватость, говор с северным мещанским произношением, его детски-ухмыляющееся лицо, его приниженность перед нею. Она знает, что он родом из крестьянских детей, сирота, что его пригрел один начальник станции, в уездном городе, выучил грамоте, держал полувоспитанником, полурассыльным, привязался к нему и, умирая, выхлопотал ему перевод в Москву. Она знала и то, что Степанову с великим трудом далась и грамота, и телеграфная выучка, что он страстно желает выучиться "как следует" (одно из его мещанских выражений) хоть одному иностранному языку, что сердце у него доброе и поведение образцовое. И все это еще больше отдаляет ее от него.
-- Сию минуту, -- доложил Степанов, показавшись в дверке.
-- Да что ж он делает? -- нервно окликнула девушка.
-- Оправляется от спанья.
Степанов опять чуть слышно усмехнулся. Эта привычка к смешливости от собственных "пошлостей" (такими считала она все шуточки Степанова) постоянно коробила ее.
Вслед за ним вошел в комнату курьер, заспанный, с плохо бритым, помятым лицом, посреди которого торчали рыжеватые усы щеткой. Во всей фигуре Прицелова было что-то очень забавное, к чему Степанов не мог еще приглядеться, хотя работал на этой станции больше полугода.
Курьер застегивал верхние пуговицы сюртука одной рукой; пальцами другой причесывал сбившийся на лоб вихор неподатливых волос.
-- Прицелов, -- строго заговорила телеграфистка, -- где тут пакет, такой большой, из синей бумаги? Я его не найду. Вам его не отдавали?
-- Пакет? -- спросил Прицелов и прищурил глаз, причем одна ноздря у него отдувалась сильно кверху. -- Какой такой пакет?
-- Ах, Боже мой! Из синей толстой бумаги?
-- Мадель Андревна куда ни на есть прибрали...
Степанов рассмеялся громко.
Прицелов, с тех пор, как состоял курьером при этой станции, не иначе звал начальницу, как "Мадель", вместо "Адель". Его отучали от этого, но он все-таки сбивался и, кажется, про себя, находил, что так и следует произносить. Слова "Адель" он не признавал, а "Мадель" -- было ему хорошо известно.
Телеграфистка даже не улыбнулась. И Прицелов, с его шутовской физиономией и невозмутимым юмором пьянчужки-резонера, не забавлял ее, а также раздражал. По тому, как Прицелов говорил со всеми, даже и с начальницей -- Аделью Андреевной Кранц, можно было чувствовать, что он считает этих "барышень" -- так чем-то вроде не то гувернанток, не то экономок, допущенных начальством "побаловаться". Когда он был навеселе, -- а это случалось частенько, -- Прицелов громко рассуждал в кухне. Он находил, что "мамзелям" совсем не следует быть на "царской службе", что они заедают только мужской заработок, и что начальство очень хорошо поступает, отказывая им в пенсии. В нем жило сознание своего мужского превосходства, и он его доказывал тем, что начальница не жаловалась на него, хоть и стращала не раз. Но он умел ее разжалобить, становился даже на колени и говорил разные смешные, жалобные слова.
-- Так вы не знаете? -- еще суровее спросила телеграфистка.
-- Ни Боже мой!
-- Отправляйтесь. Мразина нечего дожидаться. Степанов, у вас готовы все квитанции?
-- Готовы, Надежда Львовна, -- кротко откликнулся телеграфист.
Прицелов, стуча своими смазными сапогами, с запахом ворвани, долго возился у стола, за которым сидел Степанов.
-- Как вы копаетесь! -- дала на него окрик телеграфистка.
Чем ближе минутная стрелка приближалась к двенадцати, тем несноснее ей было в этой низкой, холодной комнате, с постылой казенной обстановкой, с запахом керосина и сапожной ворвани от сапог Прицелова. Он, наконец, убрался.
Опять тишина со щелканьем счетов и стуком также ненавистного ей аппарата "Морза"; она и его презирает; ведь она "морзистка", только "морзистка", т. е. самая обыкновенная телеграфная работница, не сумевшая даже подняться до звания хорошей "юзистки". Все умеют тукать на этом банальном "Морзе", вплоть до бездарного, малограмотного Степанова.
Не так чувствовал Степанов... Ему ужасно хотелось спросить ее, где она встречает новый год. Наверно, танцевать будет. Она "настоящая барышня", и знакомых у нее должно быть много. Вот она встанет, кончит счеты, пойдет домой одеваться на вечер. Как бы ему хотелось видеть ее в бальном платье!..
-- Надежда Львовна! -- тихо окликнул он ее.
-- Что надо?
-- Адель Андреевна где встречают новый год? Никак в клубе?
-- Я не знаю.
Ответ Проскуриной был такой отрывистый, что Степанов замолк.
Она, как раз, и думала о том, что ей не с кем встречать новый год. Приглашали ее к одной учительнице, в городскую школу -- поломалась; в клуб Адель Андреевна, ее не взяла, они с ней не очень ладят. А этот "идиот" со своими расспросами... Пойдет к себе на гитаре играть или в трактире спросит стакан чаю и будет слушать машину -- и доволен!
Она покраснела от горьких и злостных мыслей.