На дворе опять лютый мороз. Курьер Прицелов, уже к полудню, отморозил себе левое ухо, сильно выпил и валяется в кухне на лежанке. Другой курьер не возвращался еще, а депеш накопилось множество.
День был праздничный, с именинницами. К седьмому часу вечера Надежде Львовне разломило спину. Она не ожидала такой работы. Дежурила она одна; начальница обедала у родственников.
То и дело звякала входная дверь и впускала подателей. Морозный воздух так и гулял из передней в тот угол, где стоит аппарат. Как она ни кутается в платок, не может настолько согреться, чтобы не чувствовать змеек вдоль спины. Несколько раз принималась она пить чай, но и чай не греет.
В голове у нее нет ни каких мыслей. Она не жалуется самой себе на тягость и тоску дежурства. Ей хочется одного: успеть управиться со всеми депешами. Никто ей не поможет. Она не сердится и на то, что начальница проводит приятно время в гостях. Одной ей легче. Были бы только лишние разговоры и помеха в службе.
Протянулась всего неделя, а она уже не прежняя Надежда Львовна Проскурина, гордая барышня, свысока смотревшая на всех своих сослуживцев, не желавшая мириться со своей тусклой долей.
Ничего особенного не произошло. Начальство ограничилось отеческим внушением. Карпинскому был сделан строгий выговор. Но на нее иначе стали смотреть. Сплетня о драгуне пришлась всем по сердцу. Она знает, что у нее теперь репутация не лучше, чем у Копчиковой. Да вдобавок ее ругают все за "ябедничество". Выговор Карпинскому разнесся. Этого телеграфиста считают "порядочною дрянью", а все-таки называют ее "шпионкой".
Разом она смирилась, и чувство опасности быть выгнанной, остаться без верного заработка еще сильнее овладело ею. Визит к Старковым показал ей, что и там как будто о чем-то пронюхали. Она решила больше не бывать у них.
Дежурить она стала с новым рвением, не возмущалась, не рассуждала, не дразнила себя, а цеплялась каждый день все сильнее и сильнее за свою работу, которую еще так недавно звала "идиотской".
Дверь из сеней звякнула робко.
Проскурина не подняла голову. Она скоро, но отчетливо писала карандашом текст депеши: "Соня поправляется, доктор обещает, что экссудат"...
На этом слове она немного остановилась и перечла его еще раз на ленте аппарата.
"Что экссудат, -- повторяла она беззвучно губами, -- скоро всосется".
Кто-то чуть слышно кашлянул. Она повернула голову и карандаш остановился.
-- А! Это вы, Степанов!
Он снимал с себя шарф и клал его вместе с фуражкой на стол. Полудетское лицо его, румяное от мороза, с капельками слез на ресницах, улыбалось ей робко и выжидательно.
Она поглядела на него ласковее обыкновенного.
"Этот предан мне", -- подумала она, и ей стало его жаль и совестно за то, как небрежно и горделиво обращалась она с ним.
-- Хотите чаю? Озябли? -- спросила она все еще строговатым голосом, но глаза смотрели на него приветливо.
-- Не откажусь, если имеется.
-- Вы откуда?
-- Шел поблизости, Надежда Львовна; зайду, думаю, нынче день страдный. Помогу немножко.
-- Вот как!
"Добрая душа, -- подумала она, -- не мне чета, а я его не лучше Прицелова третирую!"
-- Позволите? -- спросил он, заходя за перила.
-- Пожалуйста! У меня спину разломило совсем.
Он обтер платком глаза, высморкался и сел на ее место, подобрав тихеньким жестом полы своего форменного сюртука.
Она вся потянулась, прошлась раза два по комнате широким шагом, потом сходила на кухню распорядиться чаем и посмотреть, не выспался ли Прицелов настолько, чтобы отправить его в разнос.
Степанов сидел и старательно передавал депеши.
-- Пустите меня! -- сказала ему Проскурина. -- Не все депеши переданы. Сядьте сюда.
Он так же тихо продолжал свою работу и на другом месте. Им подали чаю. Оба молча отхлебывали, и одна стучала ручкой, другой заделывал пакеты.
-- Надежда Львовна! -- первый заговорил Степанов.
Голос его слегка дрогнул.
-- Слушаю, -- откликнулась она весело, почти дурачливыми звуками.
-- Вы, пожалуйста, теперь не извольте беспокоиться.
-- О чем?
-- Да вот насчет этого самого... прохвоста!..
Он покраснел и остановился.
-- Извините, -- поправил он себя. -- Слово у меня вырвалось нецензурное, но, право, я иначе выразиться о нем не могу.
-- О ком это?
-- Да о Карпинском...
Брови ее быстро сдвинулись. Он это заметил и стал тяжелее дышать.
-- Я не мог выносить всей их пакостной болтовни...
-- Зачем вы мне это говорите? -- прервала она его.
-- Простите... только я для успокоения.
Она заслышала слезы в его голосе. Это ее тронуло.
-- Ну-те, ну-те... расскажите толком.
Степанов приободрился, поднял голову и отер лицо платком.
-- Простите, что я позволил себе, не доложив вам, действовать; но вы меня, Бог милостив, и оправдаете.
Это "Бог милостив" очень ей понравилось.
-- Зачем такое предисловие, Степанов?
Ей захотелось даже рассмеяться, но лицо у него было страдальческое и выражало такую беспредельную преданность, что, сделай она жест, -- он стал бы целовать следы ее ног.
"Этот умеет любить. Этот не изменит", -- думалось ей.
-- Я слыхал, -- порывисто заговорил Степанов, -- какие он позволяет себе рацеи там, на центральной, и в приятельской компании. Также и госпожа Копчикова. Ну, да та -- особа женского пола... С ней я не могу так... А к этому я пошел прямо и, зная достаточно, какая в нем душонка... Мне -- вы не изволили слышать -- выходило хорошее место в губернию... Я ему и говорю: уступаю, мол, тебе, и чтоб духу твоего не было на Москве! Ежели на это не согласишься, так будешь дело иметь со мною, за все твои гадости. Нужды нет, что я смирный, из крестьянского сословия, а я тебя доеду!..
-- И что же он? -- вырвалось у Проскуриной.
Она приподнялась, и глаза ее стали мягче.
-- Согласился. Вот и все! -- громче выговорил Степанов и тряхнул головой. -- Как я рассчитал, так оно и вышло. Еще бы!
Степанов поднял и сжал кулак. Лицо его проявляло несокрушимую волю.
"Убьет, скажи я только слово!" -- подсказала себе Проскурина.
-- Теперь одним пакостником меньше. Я бы не сказал вам ни слова, Надежда Львовна, если б не затем, чтоб вас успокоить. А за мою смелость простите.
Голова его низко была опущена над столом. Он ждал ее слова и затаил дыханье.
Каким лучом нежданного счастия озарила бы она его, если бы поцеловала в голову!
Разве он не стоил такой ласки?
-- Спасибо, Сергей Павлович! -- выговорила она, впервые назвав его по имени и отчеству.
-- Вы не будете гневаться на меня?
Детские глаза, боязливые и блаженные от прилива затаенной страсти, умильно глядели на нее.
Ей захотелось плакать.
-- Что вы! -- прошептала она и протянула ему руку приятельским жестом.
Он порывисто схватил эту белую, крупную руку и жарко поцеловал ее; слезы брызнули из его глаз.
Она прикоснулась губами к его волосам.
Ни одной секунды не подумала она о том, что все это, может быть, подход, игра в преданность глуповатого, но хитрого ловеласа, такого же -- кто его знает! -- испорченного, как и офицер Двоеполев. Она почувствовала, как Степанов замер от нестерпимого счастия.
-- Ничего мне не надо, -- шептал он, -- кроме одного вашего взгляда. Я знаю себе цепу... вижу -- кто вы и кто я.
-- Вы гораздо лучше меня!
И ей неудержимо захотелось рассказать ему свою историю с драгуном, покаяться ему в чванстве, бездушии, глупой и черствой фанаберии обеднелой барышни, презиравшей всех, кто вместе с нею, на одной и той же службе, добывал себе кусок хлеба.
Степанов тихо плакал, отвернув от нее голову. Он не мог сразу взяться за работу. Но через десять минут они оба действовали около аппарата, улыбались друг другу, и их разговор часто прерывал задушевный, молодой смех.
"Что ж!.. -- думала девушка, -- от меня зависит еще больше осчастливить его. Он может быть моим мужем; я не потеряю места, -- напротив, вдвоем, будет гораздо лучше. Я сделаюсь хорошей "юзисткой"; Адель Андреевна утомится, лет через пять; на этой станции меня могут назначить начальницей... Сорок пять рублей, квартира, дрова, освещение, два курьера"...
И рука ее, твердо стуча ручкой аппарата, как бы ощущала прочность своего дела и цеплялась за него из всех сил.
Источник текста: "Вестник Европы" No 7 , 188 9 г.