Рука действует машинально; глаза рассеянно разбирают слова депеши, которые переходят все в тот же надоедливый ритмический стук. Надежда Львовна хотела бы погрузиться в работу, ни о чем не думать -- и не может. Вот уже вторые сутки, как она хочет забыться и по собственному желанию дежурит два дня сряду.
Вчера, под вечер, она должна была вынести новую обиду: Карпинский успел наговорить ей пошлостей, по аппарату, и она вместо того, чтобы сейчас остановить его, ответила длинной тирадой, где было несколько бранных выражений. На центральной все теперь говорят про ее "интригу" с драгуном. Копчикова сегодня утром ввернула ей два-три шутливых вопросца, тоже по аппарату. Тон их показывал, что отныне с ней никто не станет церемониться -- из таких, как эта неприличная юзистка.
Она так была раздражена этим, что хотела идти жаловаться на другой день. Пускай ее считают ябедницей и доносчицей, но она не желает выносить дольше подобного обращения.
-- Проскурина! -- окликнула ее из внутренних комнат начальница станции. -- Придите на минутку, когда кончите.
Перед тем, минут за пять, ушел со станции контролер, добродушный малый, заведующий счетною частью в одной частной типографии. Он с ней побалагурил немного, спрашивал о каких-то служебных пустяках, и когда пошел к начальнице, то сказал с усмешкой:
-- У вас часто в ушах звенит, Надежда Львовна?
Она не обратила внимания на эту фразу. Начальница, бледная женщина, с седеющими волосами, в сером платье с такой же пелеринкой, попросила ее затворить поплотнее дверь и заговорила с нею вполголоса:
-- Что вам за охота с Карпинским переговариваться? Контролер сейчас просил предупредить вас. Вчера Карпинского поймали. Целая история вышла. И мне неприятность.
Проскурина, вся вспыхнула и чуть не расплакалась.
-- Я буду жаловаться! -- вскричала она. -- Это ни на что не похоже!
Она рассказала начальнице станции, как этот телеграфист приставал к ней уже больше полгода, делает ей разные признания в любви и получает от нее самые резкие ответы.
-- Нет, вы уж лучше не делайте этого; сами не ездите жаловаться, -- сказала начальница и наморщила лоб. -- Я от себя доложу.
Между ними не было дружбы. Адель Андреевна, болезненная и неровная в обращении, не располагала к приятельству, но и не обижала ее, не наваливала на нее работы и не позволяла себе бесцеремонного тона.
-- И контролер говорил еще, -- продолжала она потише, -- про эту Копчикову... Она болтает Бог знает что...
Начальница не кончила и стала закуривать папиросу.
-- Копчикова! Это ужасная скандалистка! -- вырвалось у Проскуриной.
Плакать ей уж не хотелось; злость ее разобрала на весь этот телеграфный мир, на свою постылую службу, нищенское жалованье, необходимость переносить подобные истории, рисковать быть выгнанной с должности из-за сплетен и мстительной интриги таких ничтожеств, как Карпинский и Копчикова.
В то же время почувствовала она еще острее ту, главную обиду -- историю с офицером, из-за которого вся центральная станция считает ее теперь легкой особой, и где она так постыдно обманулась.
И некому постоять за нее, отплатить этому драгуну, с его вкрадчивою, коварною порядочностью и дерзким цинизмом. Да будь у нее и брат, разве она могла бы требовать через него удовлетворения за обиду! Она сама виновата, сама вела себя как тщеславная авантюристка, возмечтавшая, что она, как и быть следует, невеста-приданница, из хорошего общества...
Все эти чувства распирали ей грудь, но она не могла излиться начальнице. Да и некому ей изливаться. У нее нет ни одной подруги. Со всеми товарками по телеграфу она держалась всегда как горделивая барышня, ни одну из них не подпускала к себе, а в обществе у нее всего-то один дом Старковых. Но там ее принимают как бедную подругу по гимназии -- не больше, да и недолюбливают, потому что она красивее их обеих и бойчее на разговор.
Драгун способен и у Старковых повредить ей, да и кто поручится: может быть, кто-нибудь из их близких знакомых видел ее в театре, посмотрел, как они пошли вместе с Двоеполевым, и как она села, в его сани. Жаловаться на поведение драгуна у Старковых она не может. Это было бы слишком глупо и опасно.
Проскурина почти не слыхала того, что ей говорила еще Адель Андреевна.
Из аппаратной раздался треск призывного звонка.
-- Завтра я поеду, -- сказала ей начальница успокоительным тоном.
-- Благодарю вас! -- почти рассеяно бросила ей Проскурина и выбежала.
Будь что будет! Ей так противно на службе, что пускай выйдет какая-нибудь крупная история и она очутится в необходимости взяться за другую профессию. Это взвинтит ее, придаст энергии, заставит испробовать еще раз свои силы, узнать доподлинно, какая ей цена, может ли она требовать больше тридцати пяти рублей в месяц и добиться более независимого положения.
Она торопливо присела и начала разбирать ряд депеш, одна другой скучнее и банальнее: поздравления с именинами, любовные свидания, вопросы, будут ли сегодня дома и получено ли письмо от Ивана Кузьмича из города Чухломы?
Сколько раз ей хотелось вместо этих текстов поставить от себя всякого вздора и отослать с курьером Прицеловым, отдаться озорству, в котором бы можно было отвести душу и отплатить постылой службе.
Но вот что-то другое передают ей с центральной станции. Она ощутила точно укол в сердце. "Госпожу Проскурину просят пожаловать завтра, в одиннадцать часов, для служебных объяснений".
Ее рука вздрагивала, пока она дотянула кусок бумажной ленты, где стояли значки этой депеши. И пот выступил у нее на висках.
Она встала и побежала к начальнице доложить. Ее захватил страх, она это сознавала и не совестилась такого чувства.
-- Надо явиться? -- спросила она, и звук ее голоса был детский.
Так спросила бы провинившаяся девчонка. Ей стало тотчас же обидно за себя, но она не смогла овладеть собой, вернуться к своей обычной гордости, к тем мечтам о смелой и новой борьбе с жизнью, которые наполняли ее каких-нибудь пять минут перед тем.
-- Хотите, я сейчас поеду. Меня примут. Я могу сделать это, как будто я ничего не знала о депеше? -- вызвалась начальница.
-- Голубушка!
Проскурина прильнула к ней и обняла.
Она почувствовала даже желание поцеловать руку, но успела удержаться.
"Какая подлость!" -- внутренно крикнула она самой себе.
Начальница приняла в ней участие, а может быть, соблюдала свой интерес, хотела заявить себя перед высшим начальством бдительной женщиной с тактом и добрым сердцем.
Но не все ли равно, из каких побуждений будет она действовать! Проскурина видела в ней защитницу и не могла освободиться от чувства подчиненности, нашла в первый раз, что она не в силах рисковать "крупной историей", которую призывала сейчас, что она -- маленькое колесо машины, что вне этой машины колесо это будет валяться, как нечто бесполезное и дрянное.
-- Обойдется, обойдется, -- почти материнским тоном говорила начальница. -- Только вы, завтра, не возражайте ему резко, не оправдывайтесь... Лучше было бы явиться в форме. У вас есть ли мундир?
-- Нет. Ведь ни у кого нет...
-- У меня есть. Примерьте. Он это любит. Вы разве не видите, что на нас теперь гонение? Нас только терпят... Прежде принимали и в контроль, и на таможню, и в другие места. ⌡ теперь только в телеграфе и держимся! Не надо это забывать, Надежда Львовна. Знаю, что таким, как вы, вдвое тяжелее. Вы иначе были воспитаны, не на то готовились. Все это прекрасно, понимаю. Что ж делать!.. Кусок хлеба. И я не к телеграфу себя готовила. А и за то Господа Бога благодарю, что станцией заведую, пока силы позволяют.
Начальница говорила с ней в первый раз искренно. Ее слова западали в душу Проскуриной, точно слова духовника на исповеди. В них не было ничего нового и разительного. Сколько таких же приниженных рассуждений наслушалась она с тех пор, как служит, и считала их постыдными, презирала всех, кто впадал в "крепостную зависимость от жалкого куска хлеба... ⌡ в эту минуту она всем своим существом сознавала глубокую и роковую правду очевидности.
Нечего хорохориться! Надо держать крепко всякий честный заработок. Постыднее мечтать о драгунах и делаться предметом позорящих сплетен, по собственной вине.
Она испытывала ощущение, какое переживала в дальнем детстве, когда, бывало, мать или гувернантка разъяснят мягко и вразумительно, как она ошиблась и от какого зла и несчастия они ее избавили.
-- Так хотите примерить мой мундир? -- спросила ее начальница с тихой улыбкой.
-- Примерю, -- кротко выговорила Проскурина.
-- Лучше будет. Ничего! Обойдется; только не возражайте ему, пожалуйста.
Опять раздался призывный аппарат. Проскурина побежала к аппарату и с новым чувством, почти радостным, начала вытягивать бумажную ленту и разбирать текст все таких же скучных депеш.