Когда в зале началось музицирование, Булатов подсел ко мне. Он заговорил со мной без всяких прелиминарий. Тон у него был совсем не такой, как у сестры Саши. Мне сразу же сделалось ясно, что он меня экзаменует. У него даже есть по этой части большая сноровка; видно, что он долго упражнялся в интимных разговорах с девицами. Начал он о музыке, сказал, что мало в ней смыслит, что жалеет о неимении, как он выразился, "музыкальной грамотности", и сделал несколько очень умных замечаний о нашей московской меломании.
-- Вы не занимаетесь контрапунктом? -- спросил он меня с усмешкой.
-- Нет, теперь не занимаюсь, а когда-то училась гармонии.
-- Где же это?
-- В Брюсселе.
-- И вкусно?
-- Для меня было тогда довольно занимательно, но с особой точки зрения...
-- С какой же?
-- Я все искала законов.
-- И нашли?
-- Нашла, что есть очень выработанная техника, но и только.
Булатов вглядывал на меня с некоторым недоверием. Его тон так разнился от манеры, какую я заметила у него в гостиной сестры Саши, что мне самой сделалось немного совестно моего вчерашнего взгляда. Я собиралась третировать его, как юношу, а он говорил со мною далеко не как мальчик.
-- Нравится вам эта теперешняя мания консерватории? -- спросил он.
-- Совсем нет, но она доказывает, что у наших московских девиц, за неимением серьезного дела, явилось желание хоть чем-нибудь заняться систематически.
Он улыбнулся.
-- Вы это говорите таким тоном, точно будто вы нашли себе дело.
Эти слова Булатова не задели меня. Он их выговорил скорей грустным, чем задорным тоном.
-- Да, у меня есть дело, -- ответила я, помолчав.
-- И какое, смею спросить?
-- Подготовляться к моему совершеннолетию.
-- Разве оно скоро наступит?
-- Через шесть месяцев.
Он раскрыл широко глаза и собрался что-то возражать, но к нам подошли.