— А! вот и виновник завтрашнего торжества! — вскричала Лушкина и завозилась в кресле всем своим ожиревшим корпусом. — Александр Ильич! Arrivez! Recevez mes félicitations anticipées![25]
К матери присоединился и сын. Он шумно встал и, подойдя к Гаярину, начал трясти ему, по-английски, руку.
— Hourrah! Hoch![26] — крикнул он.
Александр Ильич остановился около дверей, сдержанная улыбка скользила под усами, глаза с веселою важностью глядели на всех. Взглядов жены своей он не избегал.
— Откуда вы? — спросила Лушкина. — Из какой-нибудь комиссии? Сегодня ведь пауза? Общих выборов нет?
— Где я был? — сказал Гаярин, подавая ей руку и присаживаясь. — У преосвященного.
— Chez monseigneur Léonce?[27] — смешливо переспросила гостья.
— Да-с, — ответил полусерьезно Гаярин, — и провел у него очень интересных полчаса. Старика я до сих пор почти не знал. Оригинален и умен, хотя и смотрит мужиком.
Этот визит архиерею не изумлял Антонины Сергеевны. Как же иначе? Ведь он уже считает себя, накануне выборов, губернским сановником. Без визита преосвященному нельзя обойтись, если желаешь полной "реабилитации".
Она этими словами и подумала.
— Bonjour, Nina, — он обернулся в ее сторону, — мы с тобой еще не видались, — и он добавил, обращаясь к гостям: — Целый день, с девяти часов, я все разъезжаю… Не успел даже завернуть в правление.
— Vous lâchez la boutique?[28] — спросил Нике.
— Разумеется, — ответила гостья за Гаярина. — Александр Ильич не будет… как это нынче говорят?.. совместителем. Да этого и нельзя на таком посту…
— Pardon, — остановил он ее жестом своей руки, — вы обо мне говорите, как будто я уже ездил в собор присягать.
— Ах, полноте, Александр Ильич, а приняли кандидатуру… Чего же больше? Вас выберут единогласно! В этом сомнения быть не может… Да если б вы упирались, вас насильно надо бы выбрать… Но вы упираться не будете? C'est vieux jeu![29] Знаете, как когда-то самые умные политики… Ха-ха!.. Борис Годунов… Василий Шуйский… Всем народом ходили к ним и били челом. Тогда без этого нельзя было… Да и пора нам иметь настоящего предводителя сословия, которое желают поднять! Вы знаете, — повернулась она к Антонине Сергеевне, — вы живете в доме испокон веку предводительском…
— C'est prédestiné!..[30] — вырвалось у Никса.
— C'est èa![31] — подтвердила мать и громко перевела дух — корсет давил ей грудь и щеки стали иссиня-красные.
Антонина Сергеевна не обронила ни одного звука. Да ей и не нужно было занимать гостей. Они оба — и мать и сын — взапуски болтали. Не хотела она и делать наблюдения над своим мужем. Разве он не чувствует себя в своей тарелке и в присутствии той самой Лушкиной, которую считал, — наравне с ее сынком, — еще три года тому назад «гадиной»? Она не видит его лица, но слышит голос и может ответить за него, что он настроен превосходно: принимает поздравления, накануне выборов с джентльменскою скромностью делает официальные визиты. Никаких у него нет ни колебаний, ни раздвоений. Он себе верен.
Эта фраза "он себе верен" пришла ей сейчас, и она чуть не засмеялась вслух, — до такой степени слова эти выражали то, что теперь представлял собою Александр Ильич.
О чем-то еще шел шумный разговор, с возгласами Никса, вставлявшего свои бульварные словечки, и удушливою переборкой дыхания его матери. Но о чем они говорили — она не слыхала.
— Nina! — вывел ее из полузабытья гибкий голос мужа.
Гостья уже поднялась и протягивала ей руку. Муж глядел на нее недоумевающе-холодными глазами. Ей стало стыдно, и она что-то пробормотала на прощание и матери, и сыну.
Но провожать их не пошла. Александр Ильич, с особенно изысканными интонациями, говорил гостье, проходя с ней по гостиной, какие-то любезности.
К жене Гаярин не вернулся. Он прошел к себе в кабинет. Ему надо было наскоро переодеться. Усталости он не чувствовал, хотя целый день был на ногах и даже забыл о завтраке.
В клубе давали ему обед — он знал, с какою целью. Устроителями обеда были трое уездных предводителей. И это придавало особенно лестный характер этому банкету. Значит, естественные кандидаты на место губернского предводителя не считали себя настолько достойными занимать эту должность, насколько был достоин он.
И каждый из них отлично знает, что Александр Ильич Гаярин не пускал в ход ни малейшей интриги. Его приглашают, о нем все говорят, как об «единственном» человеке в губернии, способном "держать высоко знамя". В него все верят и никто не позволяет себе самого невинного намека на его недавнее прошлое, не то что в глаза, но, вероятно, и за глаза.
Перед зеркалом, надевая на себя белый галстук, Александр Ильич обдумывал остов своего спича. К нему, конечно, будет обращена речь одного из хозяев обеда. Что бы ни сказали ему, ответ должен быть в общих чертах готов. До сих пор он только на земских съездах имел случай говорить. Его всегда слушали с большим вниманием, и он обладал несомненною способностью к импровизации. Но на экспромты он смотрел как на игру, на взбивание пены. Он гораздо выше ставил красноречие с серьезною подготовкой, постройку стройных периодов, полных фактических данных.
В последние два года, сидя в правлении промышленного общества, он не мог дать ход своему ораторскому дарованию. Цифры, балансы, конторская корреспонденция, изредка деловой спор, и только. Все это было решительно ниже того, к чему он считал себя призванным, — к крупной общественной роли.
Туалет был окончен. Пора и ехать. Заставлять себя дожидаться считал он величайшей непорядочностью. Заходить к Антонине Сергеевне незачем. Обедал ли у ней кто-нибудь — он не знал. О том, что он приглашен сегодня, ей известно.
Но он все-таки повернул из дверки коридорчика не направо, к передней, а налево.
Пускай она увидит его в параде. Уехать не простившись — это как бы избегать ее нравственного контроля над собой или признавать его, делать что-нибудь исподтишка.
Этого он не хотел. Пускай она привыкает к тому, что законно и естественно происходит в ее муже.
— Нина! ты здесь? — окликнул он ее посредине гостиной.
— Я здесь, — ответила она от своего письменного стола.
— Я еду на обед. И боюсь опоздать… Ты никого не ждешь к себе?
— Никого.
По звуку ее голоса он ничего не мог распознать, тревожна она или спокойна.
Да и пора бросить это постоянное распознавание душевных настроений Антонины Сергеевны.
Он дошел до дверей ее будуара. Антонина Сергеевна писала письмо.
"Вечные излияния в письмах, — подумал он. — Нет никакой нормальной программы жизни".
Александр Ильич должен был бы прибавить: "Нет детей, и в этом виноват я", — но этой прибавки он не сделал.
— Прощай, мой друг, — сказал он, смягчая свой голос, и подошел к столу. — Обед затянется.
— Его дают тебе? — спросила она глухо, но довольно спокойно.
Он ничего не ответил и поцеловал ее в лоб.
И когда его шаги затихли, Антонина Сергеевна приложила ладонь руки ко лбу и подумала с упреком себе:
"Зачем я его спросила насчет обеда? Как это не умно и мелко?"
Она тут же дала себе слово отныне не делать никаких замечаний вслух, уйти в себя, а наружно исполнять все, что будет от нее требовать новое общественное положение Александра Ильича.
По крайней мере, она сохранит незапятнанной свою "святая святых". И тогда только выступит из этой пассивной роли, когда личность мужа совсем погибнет, на ее оценку.
Она продолжала письмо к своей матери в Петербург, где в объективном тоне рассказывала про успехи Александра Ильича. Она знала, что ее матери все это было чрезвычайно приятно… Прежний Гаярин скрылся навсегда, для тщеславной и набитой сословностью жизни.