...А, все таки, я завтра пойду къ Мари!... Что жь, я держался пока могъ: не поступать же мнѣ въ шайку карманниковъ?... Порчу я себѣ желудокъ на пирожкахъ русской пекарни Невскаго... Порядочнаго куска мяса: не то что ужь "шатобріанъ", хоть простой бифстексъ въ семь гривенъ -- я не ѣлъ больше двухъ недѣль.
Но, кромѣ того, меня тянетъ къ ней, я этого не буду скрывать отъ самого себя. Мнѣ кажется, я совсѣмъ не изъ тѣхъ, кто хитритъ съ собственною такъ называемою совѣстью.
Совѣсть!...
Стихи Пушкина изъ Скупаго рыцаря я знаю и не хуже другаго съумѣю ихъ прочесть наизусть. Я люблю заглядывать въ себя; не глупѣе всякаго другаго, разберу я и то, какія побужденія благородныя, какія пошлыя и даже очень грязныя...
Въ этомъ есть своего рода утѣха, да и успокоеніе. Пружинки дѣйствуютъ внутри тебя и онѣ сильнѣе всякихъ выводовъ головы. Какъ ты ни вертись, пружинка возьметъ свое и заставитъ тебя поступить такъ, какъ ей самой приказано.
Мы всѣ вродѣ замковъ съ секретомъ. Такой зам о къ вы не отопрете сразу, только испортите. А когда вамъ покажутъ секретъ, вы увидите, что и секретный механизмъ основанъ все на тѣхъ же законахъ. Пружинка и въ немъ дѣйствуетъ, какъ ей велѣно.
Такъ точно и во мнѣ. Презирай я себя, или не презирай -- ничего отъ этого не измѣнится; пойдетъ все такъ, какъ въ замкѣ съ секретомъ или безъ секрета.
И полгода тому назадъ была та же борьба...
Ходить или не ходить? Не просто ли дать ей видъ на жительство, на неопредѣленный срокъ, родъ вѣчнаго паспорта, равняющагося фактическому разводу? Я не хотѣлъ идти ни за что...
И пошелъ...
Почему пошелъ?... Изъ одного ли желанія сорвать что-нибудь съ моей жены?... Я нуждался почти такъ же, какъ теперь,-- можетъ, немного поменьше,-- но, все-таки, нуждался и не то, чтобы бѣгалъ работы, а былъ скорѣе неудаченъ... Все это, въ концѣ-концовъ, вызвало мой, ну... шантажъ!... Что же?... Я не испугаюсь и такого слова! Человѣкъ доведенъ до полусмерти голодомъ, идетъ мимо саечника, хватаетъ булку и прячетъ ее... Только искаріоты могутъ называть его воромъ... Примѣръ избитъ; такъ, вѣдь, и голодъ не менѣе общее мѣсто.
Я могъ бы прямо сказать себѣ тогда: вотъ все то, что я здѣсь записалъ. Но тогда было и другое еще побужденіе -- видѣть Мари, быть у нея, посмотрѣть, какъ она живетъ...
Зачѣмъ? Чтобы дразнить ее, мучить, издѣваться или произвести скандалъ, пристращать? Оно было бы гораздо умнѣе, ближе къ цѣли -- хорошенько настращать, чтобы отступное было крупнѣе... Однако, я этого не дѣлалъ, и не потому, что не могъ,-- напротивъ, въ тотъ мой приходъ было бы весьма удобно.
Глупо было деликатничать, но я такъ не сдѣлалъ, даже не подумалъ ни разу, когда очутился противъ нея: "вотъ хорошо было бы сорвать на этотъ разъ не ничтожный кушикъ на пропитаніе, а солидную сумму".
Такъ, вѣроятно, будетъ и завтра, и каждый разъ, пока отъ меня окончательно не откупятся, или, лучше, пока я не откуплюсь.
Сдѣлаю ли я это когда-нибудь?-- Не думаю.
Завтра ровно два мѣсяца, какъ я не платилъ за комнату...
Хозяйка не безпокоитъ; но мнѣ самому немножко совѣстно, когда она заходитъ ко мнѣ и болтаетъ про свои дѣла и постояльцевъ.
Она довольно часто заходитъ и третьяго дня спросила даже:
-- Вамъ, можетъ быть, трудно заплатить, Модестъ Ивановичъ? Такъ вы не стѣсняйтесь!
И при этомъ усмѣхнулась на особый ладъ. Ея круглое, немного чухонское лицо съ маленькимъ носикомъ и толстоватыми губами все засвѣтится отъ блеска карихъ глазъ. Она, если хотите, не дурна, пріятныхъ формъ и франтиха... Я думаю, что ея нравы весьма не суровые... Каждую субботу ѣздитъ она въ циркъ и частенько въ маскарадъ то въ "коптилку", то въ нѣмецкій клубъ. Возвращается поздно; можетъ, и совсѣмъ не ночуетъ: я просыпаюсь не раньше десяти; но когда тушу свѣчку, случается часа въ три, ея звонка еще нѣтъ.
Мнѣ, конечно, какое же дѣло до нравовъ моей квартирной съемщицы, только я сталъ замѣчать, что она за мной ухаживаетъ, и когда она подмигиваетъ мнѣ, ея каріе глаза точно хотятъ сказать:
"Да что же это вы Іосифа Прекраснаго изъ себя представляете? Вѣдь, я не дурна и вамъ бы лучше было. Тогда и за квартиру платить бы не нужно, да и столъ даровой!"
Почему же ей такъ и не думать? Да и мнѣ смѣшно было бы обижаться.
Что я такое въ ея глазахъ? Постоялецъ изъ господъ, съ французскимъ языкомъ и съ хорошими манерами, но безъ всякаго положенія. На службѣ не состою, ничего не дѣлаю, деревни нѣтъ, даже крупныхъ кредиторовъ -- и тѣхъ нѣтъ!
Оба мои сосѣда, Леонидовъ и Гурьинъ, сейчасъ же бы поступили къ ней на полный пансіонъ, но Марѳа Львовна имъ платка своего не бросаетъ. Правда, оба они старше меня... Леонидовъ немногимъ и старше-то. И у него французскій языкъ и какая-то ученая степень... А Гурьинъ даже въ attachés былъ за границей, лѣтъ двадцать тому назадъ.
Такіе же, какъ и я, неудачники хорошаго рода и барскаго воспитанія.
Есть, однако, разница.
И Леонидовъ, и Гурьинъ -- по своей ли, по чужой ли винѣ -- доведены до того, что они ни передъ какою такъ называемою "гадостью" не остановятся. Я въ этомъ увѣренъ. Чѣмъ оба живутъ -- и для меня тайна, но не иначе, какъ темными дѣлами. Самое чистое занятіе (я сильно ихъ въ томъ подозрѣваю), это лжесвидѣтельство по бракоразводнымъ дѣламъ. Леонидовъ что-то слишкомъ хорошо знакомъ съ этою частью и, развѣдавъ, что я съ женой не живу, даже косвенно предлагалъ мнѣ свои услуги. Что-то такое говорилъ про "un avocat sûr et qui ferait volontier crédit!"{Вѣрный человѣкъ, и можетъ оказать кредитъ.}. Гурьинъ если не въ настоящей шайкѣ поддѣлывателей чужихъ подписей, то состоитъ чѣмъ-нибудь вродѣ счетчика въ игорномъ домѣ низшаго сорта. И онъ предлагалъ мнѣ попытать счастья. Словомъ, оба -- темные, совсѣмъ свихнувшіеся люди. У меня и тотъ, и другой по мелочамъ выклянчили до трехъ рублей каждый, и съ тѣхъ поръ избѣгаютъ встрѣчъ въ корридорѣ; ко мнѣ въ номеръ и совсѣмъ не заходятъ.
Но начните вы разговоръ съ каждымъ изъ нихъ о чести, о добромъ имени, объ убѣжденіяхъ...
Ни тотъ, ни другей не захочетъ говорить на чистоту, какъ умные люди, у которыхъ, въ силу ихъ житейскаго опыта, нѣтъ, да и не можетъ быть, никакихъ иллюзій. Вѣдь, не могутъ же они не видѣть, что такой ихъ сожитель по корридору дѣвицы Фелицатовой, какъ я, прекрасно ихъ понимаетъ.
Такъ нѣтъ! Они все сваливаютъ на людей, на судьбу, на неблагодарность, а, главное, на то, что ихъ не хотѣли оцѣнить, что они пострадали изъ-за благородства своихъ "правилъ" и "взглядовъ". Просто насилу себя сдерживаешь, чтобы не прыснуть имъ въ лицо и не крикнуть:
-- Mais finissez donc, farceur! {Да полноте, шутникъ!}.
И такими они останутся до самой смерти и на скамьѣ подсудимыхъ будутъ держать себя точно такъ же, и въ ссылкѣ, и даже въ каторжномъ острогѣ. Каждый изъ нихъ по природѣ гораздо умнѣе такого поведенія. Но оно у нихъ въ крови, наслѣдственное. Только зачѣмъ имъ такая маска?... Неужели это ихъ утѣшаетъ или поддерживаетъ?
"Voilà le hic!" {Въ томъ-то и запинка!}-- любилъ я восклицать въ тѣ дни, когда у меня было абонированное кресло въ оперѣ.
А теперь я скажу, какъ прилично такому "филозофу", какъ я: трудно вспрыгнуть выше собственныхъ плечъ. Трудно, однако, возможно.
И первый примѣръ -- я самъ.
Мы съ Леонидовымъ и Гурьинымъ "du même bord" {Одного сорта.}, какъ одинъ изъ нихъ выразился, когда выпросилъ первую желтенькую бумажку. Это правда. И тотъ, и другой родились и воспитались въ томъ же кругу, что и я. Но у меня, какъ только иллюзіи слетѣли съ глазъ, ужь и не осталось никакого желанія повторять разный благородный вздоръ, морочить себя и другихъ.
Мнѣ нисколько не страшны слова: подлогъ, шантажъ, поступить на содержаніе, вымогать и разныя другія... Не могу я и обижаться, если меня сочтутъ способнымъ на все это. Да и прежде, когда я жилъ вполнѣ порядочнымъ человѣкомъ, и тогда я не пугался ничего такого. Помню, кто-то пустилъ слухъ, что я именно пользовался отъ одной старухи. Это была неправда, но я не возмущался и даже не старался показывать видъ, что обиженъ. То же было бы, если бы стали говорить, что я ворую платки изъ кармановъ.
А ужь съ тѣхъ поръ, какъ я квартирантъ дѣвицы Фелицатовой, такъ и говорить нечего...
Каждый разъ, какъ Леонидовъ или Гурьинъ начинали выгораживать свое достоинство фразой: "Вы, какъ джентльменъ, поймете меня",-- мнѣ хотѣлось перебить:
-- Да кто же вамъ сказалъ, что я джентльменъ? Я такой же проходимецъ, какъ и вы.
Если я этого не говорилъ, мнѣ какъ будто жаль дѣлалось разрушать самообманъ этихъ господъ. Они, стало быть, въ наивномъ убѣжденіи, что я ихъ считаю вполнѣ безупречными.
Но кто въ накладѣ: они или я? Врядъ ли они. Это ихъ мундиръ и имъ въ немъ удобно. Мнѣ тоже удобно въ моемъ внутреннемъ неглиже; однако, до сихъ поръ я еще не показывалъ его первому попавшемуся.
Можетъ быть, мнѣ надо напасть на человѣка, способнаго сразу понять меня. Вѣроятно, это меня и удерживало: и съ моими сосѣдями по комнатамъ, да и съ другими...
И, прежде всего, съ Мари,-- съ Мари, которая не только считаетъ меня "un misérable", но имѣетъ въ собственныхъ глазахъ всѣ права глядѣть на меня, какъ на шантажиста.
Завтра первый вопросъ, который она мнѣ сдѣлаетъ своимъ слабенькимъ, надтреснутымъ голоскомъ:
-- Вамъ угодно опять воспользоваться вашими правами?
Сѣрые, немножко воспаленные ея глаза уставятся на меня и я въ нихъ прочту:
"Lâche, lâche!" {Подлый, подлый!}.