Мнѣ отворилъ не мальчикъ въ курткѣ, какъ въ послѣдній разъ, когда я былъ у Мари, а горничная. Кажется, она у ней давно живетъ.
Я нарочно пришелъ рано. Мари слѣдовало непремѣнно быть дома.
Вѣроятно, горничная уже знала меня въ лицо. Я замѣтилъ, что она, какъ будто, немного смутилась.
-- Барыня дома,-- сказалъ я ей рѣшительно и самъ притянулъ къ себѣ половинку двери, которую она придерживала.
-- Онѣ еще не одѣты...
-- Ничего, я подожду. Отдайте вотъ карточку.
И сталъ снимать пальто. Она поглядѣла на пальто: оно безъ мѣховаго воротника, но довольно еще прилично на видъ. Мой модный когда-то сьютъ изъ синяго шевіота сильно побѣлѣлъ по швамъ. Но общее впечатлѣніе все еще, кажется, не такое, чтобы прислуга думала:
"Вотъ на бѣдность пришелъ просить".
-- Извольте подождать въ гостиной.
Въ этомъ "извольте" было трудно-уловимое нѣчто: безпокойство, даже страхъ и брезгливость.
Навѣрное, она знала, кто я, даже если и не смотрѣла на карточку. Мари носитъ, вѣдь, мое имя, довольно-таки хорошо звучащее для не титулованной фамиліи.
Гостиная всегда приводитъ меня въ нервность. Въ квартирѣ этой я не жилъ съ Мари; но мебель та же, которую мы выбирали когда-то на ея приданыя деньги. Особенно памятна мнѣ покупка одного диванчика... Модель мы увидали сначала въ магазинѣ "А la ville de Lyon", а потомъ мы заказали у Petit, на Владимірской. На этомъ диванчикѣ проведенъ и медовый мѣсяцъ... подъ тою же лампой, обыкновенно послѣ обѣда, за кофе... И на стѣнахъ все тѣ же bibelots. Квартира у Мари темновата и въ гостиной всегда унылый сумракъ. Но на этотъ разъ я въ ней нашелъ что-то новое: не одна гостиная, и передняя, да и горничная точно позапылились.
У меня есть на это чутье... По тому, какъ сидѣлъ на лампѣ абажуръ,-- все тотъ же абажуръ, купленный у Кумберга, въ Морской, -- можно было понять, что хозяйка сдѣлалась равнодушна къ своему комфорту... Не видно заботы. Не то настроеніе
А откуда могло это идти, какъ не отъ ея отношеній къ любовнику?
Меня не заставили ждать, какъ въ послѣднее мое посѣщеніе -- чуть ли не цѣлый часъ, и не высылали сначала парламентера въ видѣ какой-то не то пріятельницы, не то подставной "Tante" изъ тѣхъ, съ какими нѣкоторыя дамы ѣздятъ въ ложи Михайловскаго театра.
Горничная появилась сейчасъ же опять и поспѣшно такъ проговорила:
-- Марья Арсеньевна сейчасъ будутъ.
И даже предложила мнѣ покурить,-- подставила папиросы.
Я поглядѣлъ на вазочку съ папиросами и на пепельницу. Пеплу не видно; да и папиросы, кажется, позапылились. Стало быть, мужчины тутъ давно не было, по меньшей мѣрѣ дней пять, пожалуй, и всю недѣлю.
"Tiens, tiens!" {Вотъ оно что!} -- подумалъ я и не безъ удовольствія закурилъ.
Мнѣ стало легко. Я имѣлъ поводъ предположить, что объясненіе будетъ для меня... какъ бы это сказать?... ну, выгоднѣе, что ли!
Но кромѣ того мнѣ, значитъ, не нужно будетъ говорить никакихъ подлыхъ словъ, разстроивать Мари,-- ничего жесткаго къ ней я не чувствовалъ.
Эта моя незлобивость всегда меня удивляла. Малодушіе она, крайняя развинченность характера или другое что?... Кажется, какія же добрыя чувства имѣть къ этой блондиночкѣ съ тоненькимъ голоскомъ и воспаленными глазками, если она меня такъ возненавидѣла, что собралась отравлять? Вѣдь, я это не выдумалъ!... Положимъ, Мари сначала стала меня "презирать", а потомъ уже ненавидѣть. Но мнѣ отъ того не легче было.
Выкурилъ я всего одну папиросу. Въ портьерѣ двери виднѣлся мнѣ письменный столъ ея кабинетика, за которымъ спальная. Съ моего мѣста я могъ различить, какія вещи лежатъ и стоятъ на столѣ. Что-то я не узнавалъ большаго фотографическаго портрета съ плотною мужскою фигурой въ плюшевой желтоватой рамѣ.
Это былъ портретъ его: "de l'autre", повелителя... того, что вмѣщалъ для Марьи Арсеньевны высшую мѣру мужскихъ совершенствъ, а, главное, благородство души, передъ которымъ моя гнусность выставлялась во всей наготѣ.
Тихонько отворилась дверь изъ спальной. Я бросилъ окурокъ папиросы. Всегда у меня сожмется при этомъ сердце. Порядочная гадость!... Чего же мнѣ-то стѣсняться, когда я прихожу къ моей женѣ? У ней нѣтъ никакихъ фактическихъ поводовъ добиться со мною развода, а она сама находится въ явномъ нарушеніи супружескаго долга. И еслибъ я хотѣлъ воспользоваться совѣтами сосѣда моего, Леонидова, я бы еще разъ накрылъ ее съ тѣмъ красавцемъ, что глядѣлъ на нее изъ желтой плюшевой рамки, какъ и годъ назадъ.
Пеньюаръ тотъ же -- нѣжно абрикосовый -- зашелестилъ. Признаюсь, я отъ какого-то нелѣпаго волненія на секунду зажмурилъ глаза и всталъ.
Могъ бы я не двигаться, а продолжать сидѣть на диванѣ.
-- Здравствуйте, Модестъ Ивановичъ!
Голосъ ея я даже не сразу узналъ. Онъ показался мнѣ гуще, ниже тономъ. Что-то въ немъ дрогнуло, и я бы, по этому голосу, далъ ей не двадцать пять лѣтъ, а тридцать.
И потомъ то, что она назвала меня "Модестомъ Ивановичемъ"... Въ этомъ имени и отчествѣ,-- произнеси она его въ тѣ разы, когда я приходилъ,-- непремѣнно слышалась бы язва.
На этотъ разъ -- нѣтъ.
Я раскрылъ глаза. Мари стояла очень близко ко мнѣ, чего прежде тоже не бывало.
-- Сядьте,-- сказала она все тѣмъ же тономъ.
Она помѣстилась около меня на диванчикѣ.
Я быстро оглядѣлъ ее съ ногъ до головы, особенно отчетливо голову и лицо.
Сильно измѣнилась, сильно!... Подъ глазами круги, глаза стали еще воспаленнѣе; щеки вдавлены, носъ, все еще очень хорошенькій, заострился. Причесана небрежно, да и во всемъ туалетѣ нѣтъ прежняго "fini",-- однимъ словомъ, если не опустилась, то находится въ душевномъ разстройствѣ.
Это вызвало во мнѣ желаніе предложить ей... освободиться отъ меня окончательно... Почему?... Не знаю... Можетъ быть, жалость разобрала. Во всякомъ случаѣ, что-то нелѣпое, ни съ чѣмъ несообразное...
-- Давно вы не были,-- сказала Мари, видя, что я молчу.
И въ этихъ словахъ не было никакой язвы, а какъ будто что-то и задушевное, для свѣжаго человѣка.
Мнѣ оно показалось чѣмъ-то вымученнымъ. За нее стало противно: вѣдь, она должна притворяться, строить фразы, когда она, еслибъ набралась смѣлости, могла приказать горничной: послать за старшимъ дворникомъ и "спустить" меня съ парадной лѣстницы.
-- Вотъ что, Марья Арсеньевна,-- вдругъ началъ я и сталъ говорить тономъ адвоката, предлагающаго сдѣлку.-- Вы меня давно не видали -- это такъ. Я былъ у васъ въ первыхъ числахъ сентября, а теперь февраль, въ исходѣ,-- около полугода. Но мнѣ не хочется безпокоить васъ моими появленіями... такъ сказать, періодическими... То, что вы мнѣ полтора года тому назадъ предлагали, я, пожалуй, готовъ на это пойти...
-- Что же это?-- почти съ испугомъ спросила Мари.
-- Меня удивляетъ вашъ вопросъ... Освободиться отъ меня -- разъ навсегда.
-- Освободиться?...
Это слово замерло у нея на губахъ. Ни малѣйшей радости неслышно было. "Быть можетъ, отъ неожиданности",-- подумалъ я тотчасъ же. Да и для меня самого такое предложеніе было совершенно неожиданнымъ. Когда я шелъ на Захарьевскую, я былъ за тысячу верстъ отъ развода съ Мари. Даже предлагай она мнѣ его заново и за большой кушъ, я бы не согласился. Но она только разъ мнѣ закинула объ "отступномъ". Тогда она, вѣроятно, надѣялась побудить и его къ разводу. Онъ, однако, на это не пошелъ и отступнаго мнѣ уже съ тѣхъ поръ не предлагали.
Все это у меня перебывало въ головѣ, пока она собиралась дальше говорить послѣ своего восклицанія.
-- Да, освободиться, -- повторилъ я очень развязно. Адвокатскій тонъ не покидалъ меня,-- напротивъ, дѣлался все отчетливѣе и значительнѣе.
-- Какъ же вы пришли къ этому?
Фразу сказала она по-французски.
И я нашелъ умѣстнымъ продолжать по-французски же.
-- Что же васъ это удивляетъ? Къ чему затягивать такія печальныя отношенія? Мы не сойдемся болѣе. Вы желаете свободы и независимости. Вмѣсто того, чтобъ откупаться отъ меня частями, сдѣлайте это разомъ.
Я такъ все это и сказалъ, съ необыкновеннымъ апломбомъ и безъ всякой ироніи въ голосѣ.
Но Мари приняла это за иронію. И что же она мнѣ сказала?
-- Оставимте... зачѣмъ растравлять эти раны?... Вы въ такомъ положеніи...
Я ее перебилъ:
-- Какія раны?-- спросилъ я спокойно, что твой повѣренный по бракоразводному дѣлу.-- Я вамъ предлагаю разводъ, но, разумѣется, я не могу ни брать расходовъ на себя, ни уступать моихъ правъ... безъ нѣкотораго вознагражденія...
Такъ и выговорилъ: "sans un certain dédommagement pécuniaire".
Фраза хоть и въ парижскомъ "Palais de justice" не была бы лучше отточена защитникомъ гражданскаго истца.
Мари широко раскрыла глаза, немного отодвинулась отъ меня и покраснѣла,-- густо покраснѣла, что у ней бывало рѣдко, даже въ самыхъ сильныхъ схваткахъ со мной.
-- Un dédommagement pécuniaire?-- выговорила она, вдыхая воздухъ въ себя.
-- Oui, madame!
Я, съ такою же увѣренностью въ себѣ, всталъ и прошелся по другую сторону стола.
Она довольно долго молчала.
-- Но... я этого не добиваюсь,-- наконецъ, отвѣтила она.
-- А мнѣ это выгодно,-- возразилъ я.-- Да и разберемте немного наше взаимное положеніе.
Я и разобралъ его. Оно не изъ красивыхъ. Ей извѣстно, что я изъ-за нея попалъ въ такіе мужья, въ какихъ я теперь числюсь.
-- Согласитесь,-- сказалъ я ей, и все тѣмъ же тономъ защитника гражданскаго истца,-- согласитесь: мое положеніе представляетъ собою нѣчто двойственное и нелѣпое. Но не во мнѣ одномъ дѣло. Я беру васъ, и вами только займусь въ настоящую минуту.
-- Зачѣмъ вамъ безпокоиться обо мнѣ?-- выговорила Мари, точно про себя.
-- Я дѣлаю это потому, что мнѣ невозможно отдѣлить свои интересы отъ вашихъ до тѣхъ поръ, пока вы носите мое имя....
-- Ваше имя!...
Этотъ очень тихій возгласъ, почти вздохъ, могъ бы выйти, и, навѣрное, вышелъ бы въ другое время, съ большою язвой; но Мари произнесла его грустно,-- такъ мнѣ показалось, по крайней мѣрѣ.
-- Да вы его носите же!... Оно стоитъ вонъ на досчечкѣ вашей двери! Кто же вы теперь? И не замужняя, и не разведенная, а только разводка.
Я продолжалъ говорить по-французски и такъ и сказалъ: "une разводка".
-- Je le sais {Я знаю.},-- подтвердила со вздохомъ Мари.
-- Ваше положеніе надо же оформить. Замужъ за того, съ кѣмъ вы сошлись, вы не можете, даже еслибъ онъ, съ своей стороны, тоже сдѣлался свободнымъ.
Тутъ я искоса взглянулъ на Мари. Она опустила низко голову и сидѣла ко мнѣ въ полъоборота. Но послѣднія мои слова точно кольнули ее иголкой. По щекѣ проползла нервная струйка.
Значитъ, онъ наотрѣзъ и давно уже отказался отъ развода.
-- Но, что бы тамъ ни случилось,-- продолжалъ я, -- сдѣлается ли тотъ, съ кѣмъ вы сошлись, свободнымъ, или нѣтъ, вашъ прямой интересъ -- освободить самоё себя. Прежде, не больше какъ года полтора, вы сами такъ разсуждали, и не только сами мнѣ это заявили, но присылали даже ко мнѣ разъ адвоката.
-- Отчего же вы... отказались... тогда?-- спросила она и повела на меня свои глаза, воспаленные, но всегда меня задѣвающіе своимъ полудѣтскимъ, полутаинственнымъ выраженіемъ.
-- Отчего?...
Я долженъ былъ вслухъ дать отвѣтъ на вопросъ, который я и для себя еще не выяснилъ. Рѣшеніе предложить ей разводъ явилось у меня вдругъ, въ одно мгновеніе, и желаніе сразу получить за это кушъ мелькнуло только какъ предлогъ, который отъ такого человѣка, какъ я, показался бы Мари весьма и весьма допустимымъ.
Глаза ея продолжали быть уставленными на мое лицо. Я невольно потупился. Это очень пошло къ моей роли. Во взглядѣ ея я успѣлъ прочесть не одно только гадливое чувство ко мнѣ, но, какъ будто, и жалость, и недовольство тѣмъ, что я себя такъ выставляю на-показъ, безъ всякой покрышки, безъ фиговаго листа.
Мари ждала отвѣта.
-- Очень просто,-- заговорилъ я съ еще большею развязностью.-- Тогда во мнѣ самомъ многое не улеглось... Я, вѣдь, тоже человѣкъ, мужчина... Разстаться сразу со своимъ... достоинствомъ, согласитесь, не легко... даже и для людей болѣе испорченныхъ, чѣмъ я... Но полтора года взяли свое... Ходить къ вамъ за полученіемъ моей пенсіи, которая правильно не была выговорена... Вы имѣли право считать это шантажемъ, вымогательствомъ... Вамъ надо было возобновлять свой видъ на жительство... Правда, вы могли бы его себѣ добыть, пожаловаться на меня тайно; вѣроятно, вамъ какой-нибудь вѣрный человѣкъ отсовѣтовалъ это. Но съ тѣхъ поръ вы могли представить дѣло иначе: я являлся къ вамъ и... и вамъ мои появленія, хоть и очень рѣдкія, стоили... Этого достаточно, чтобы выставить меня въ самомъ темномъ свѣтѣ, и мнѣ приказали бы выдать вамъ свидѣтельство безъ срока, подъ страхомъ... ну, хоть высылки изъ столицы, т.-е. голодной смерти для меня въ настоящій моментъ.
Я сдѣлалъ передышку.
-- Вы, Марья Арсеньевна,-- перешелъ я къ русскому языку,-- можете сдѣлать это и теперь!...
-- Что?-- чуть слышно спросила Мари.
-- Добиться такъ называемаго давленія на меня и получить видъ на жительство отъ подлежащаго начальства. Но если бы вы этого и добились, все-таки, вы останетесь моею женой; а вы молоды, любите... страстно,-- стало быть, всегда должны надѣяться на бракъ съ предметомъ своей страсти; къ этому надо быть постоянно наготовѣ, значитъ, свободной вполнѣ,-- не разводкой только, а законно разведенной... Кажется, это логично?...
Ея глаза опять уставились на меня; но въ нихъ было больше удивленія, чѣмъ гадливости.
-- Вы такъ занимаетесь... мной, моимъ положеніемъ... Это такъ для меня...
-- Странно?-- добавилъ я.-- Но я вамъ показываю только логику вашего положенія. А самъ я съ тѣхъ поръ тоже сталъ обдуманнѣе, поумнѣлъ... Зачѣмъ же тянуть, раздражать васъ своими посѣщеніями и принимать отъ васъ родъ какой-то пени или подачки... какъ кто назоветъ?... Гораздо раціональнѣе будетъ столковаться.
-- Contre un dédommagement pécuniaire,-- подсказала она съ тихою, не особенно ядовитою усмѣшкой.
-- Конечно. Дѣло самое простое. Взять на себя расходовъ по разводу я не могу. Начинать тяжбу надо вамъ. Я возьму на себя только вину и тогда буду признанъ тѣмъ, что по нашимъ законамъ называется "явный прелюбодѣй". N'est ce pas le titre est plaisant? {Не правда ли, названіе -- забавно?}
Она не разсмѣялась.
-- Такъ вотъ я буду "явнымъ прелюбодѣемъ", съ запрещеніемъ вступить въ новый бракъ, между тѣмъ какъ вамъ будутъ опять возвращены права незамужней. Какъ "прелюбодѣя", меня лишатъ еще разныхъ другихъ правъ и преимуществъ, напримѣръ, права присягать и быть свидѣтелемъ. А, главное, мнѣ будетъ пресѣченъ путь къ моему браку, если я не захочу рисковать быть разведеннымъ уже насильно. Я еще человѣкъ въ молодыхъ годахъ, не уродъ... Я могъ бы составить партію... Послѣ развода съ вами все у меня уходитъ... Разводъ обойдется вамъ тысячъ въ шесть рублей, конечно, сверхъ того, dédommagement, какое пойдетъ мнѣ.
Я летѣлъ точно на парусахъ; даже и внутренно не чувствовалъ труда выговорить все до конца, до послѣдняго слова этой сдѣлки. По крайней мѣрѣ, для Мари ясно сдѣлалось, отчего я прежде отвергалъ самъ разводъ, а теперь вдругъ предлагаю, и такъ беззастѣнчиво. Но меня сильно тревожило узнать, почему же она не радуется моему предложенію.
Я не далъ ей времени отвести разговоръ въ сторону.
-- Уже одно то будетъ для васъ пріятно, -- сказалъ я, -- избавиться отъ моихъ посѣщеній!...
-- Я не знаю,-- перебила меня Мари опять по-французски,-- почему вы считаете нужнымъ лично обращаться ко мнѣ, Модестъ Ивановичъ. Я помню свои обязательства... Вы могли бы писать мнѣ. Одного слова было бы достаточно, и вы получали бы...
"Почему я тебя лично посѣщалъ?-- спросилъ я себя вмѣстѣ съ нею.-- Почемъ я знаю!... Влекло, должно быть, или хотѣлось выпивать самому чашу своего "безчестія", говоря высокимъ слогомъ".
-- Это дѣло уже старое... Теперь, какъ вы видите, я пришелъ съ совершенно категорическимъ предложеніемъ, для васъ пріятнымъ.
Какъ только я это выговорилъ, сердце у меня сжалось. Что я дѣлаю? Самъ лишаюсь Мари? Ухожу навсегда отъ нея? Зачѣмъ это? Неужели для куша? Или потому только, что полчаса назадъ мнѣ стало ее такъ невыносимо жаль?
Но не это чувство овладѣло мной окончательно: превозмогло желаніе узнать поскорѣй, узнать сейчасъ же, что такое съ ней сталось, отчего она такъ измѣнилась, почему не обрадовалась моему предложенію?
-- Вотъ видите, Модестъ Ивановичъ,-- выговорила Мари.-- Я не могу въ эту минуту обсуждать съ вами этотъ вопросъ. Во-первыхъ...
Дальше она не пошла. Или я самъ былъ слишкомъ нервенъ, или мнѣ дѣйствительно послышалось, что ея голосъ дрогнулъ. Да и въ лицѣ я тотчасъ замѣтилъ новое выраженіе.
-- Будьте со мной откровенны, Мари!
Я не знаю, какъ у меня достало духу назвать ее "Мари". Эти слова вырвались у меня безъ всякой задней мысли; только когда я ихъ произнесъ, я былъ сильно взволнованъ. Мое волненіе должно было передаться и ей, потому что она тотчасъ же придвинулась ко мнѣ, готовая, какъ будто, выслушать съ довѣріемъ все, что я скажу ей, готовая и перемѣнить со мною свой сдержанный тонъ, и начать говорить, какъ съ другомъ.
Да, съ другомъ!... И въ ту же минуту она не могла не понять женскимъ чутьемъ, что ее вызывалъ на откровенность совсѣмъ уже не врагъ.
Но какое особое дѣйствіе производитъ на меня эта худощавая блондинка, совсѣмъ не красавица, съ ея тоненькимъ голоскомъ и воспаленными глазами! Отчего же не другая какая? И мало ли я встрѣчалъ роскошныхъ женщинъ, и умнѣе, и привлекательнѣе во всемъ, а вотъ подите же...
Мари слишкомъ трудно было говорить.
Пришлось задавать ей вопросы. Какого же болѣе удобнаго случая начать обратно всаживать въ эту чопорную и благородныхъ чувствъ дамочку всѣ тѣ "гвозди", которые я получалъ отъ нея?
-- Стало быть,-- спросилъ я не только безъ ироніи, но въ порядочномъ волненіи,-- вамъ разводъ уже не полезенъ, по крайней мѣрѣ, для брака съ нимъ?...
Я не назвалъ его по имени; но эти слова "съ нимъ" ее не задѣли; да врядъ ли и могли задѣть тѣмъ тономъ, какимъ были сказаны.
-- Онъ не свободенъ.
-- Вѣдь, онъ и прежде былъ не свободенъ. Но, вѣроятно, тогда онъ допускалъ разводъ, а теперь не допускаетъ?
-- Да,-- чуть слышно больше вздохнула, чѣмъ выговорила Мари.
-- Какія же встрѣтились препятствія?... Жена не соглашается?
-- Я не знаю.
И вдругъ она отвернулась: это были слезы. Рѣсница лѣваго глаза блеснула.
-- Мари,-- волненіе мое продолжалось,-- я не желаю вовсе тревожить васъ, или вывѣдывать, какъ этотъ... человѣкъ поступаетъ теперь съ вами...
Конечно, я солгалъ!... Мнѣ сильно хотѣлось знать именно то, какъ онъ поступаетъ. Видно уже было, что начинается для нея настоящее знакомство съ его личностью.
-- Вы имѣете право быть съ нимъ счастливой.
Фраза вышла ловкая. Что-то вродѣ вдохновенія подсказало мнѣ ее. Выразись я менѣе удачно, Мари опять бы замкнулась. А эти слова, да еще сказанныя съ полною искренностью, развязали ей языкъ.
-- Благодарю васъ.
-- Но вы уже несчастливы... Гордость, собственное достоинство не позволяютъ вамъ вдаваться въ подробности... Если оно такъ, то...
Я остановился; моя мысль пошла въ другую сторону.
-- Но если оно такъ,-- поправился я,-- почему же вамъ не быть свободной? Вы моя жена -- только по имени... Свобода вамъ, во всякомъ случаѣ, нужна, какой бы конецъ ни ждалъ ваши отношенія къ этому господину.
Слово "господинъ" я сначала попробовалъ, но, кажется, звукъ моего голоса былъ довольно пренебрежительный; Мари вынесла это безъ всякаго жеста.
-- Конечно.
"У ней нѣтъ средствъ на процессъ. Она не хочетъ рисковать, не знаетъ, что я запрошу".
Я началъ краснѣть неудержимо. Мы, вѣдь, не можемъ запретить краснотѣ не охватывать лица.
-- Да вы думаете развѣ,-- почти крикнулъ я,-- что я буду требовать съ васъ цѣлаго состоянія, нѣсколько десятковъ тысячъ? Вы -- женщина съ хорошими средствами, это точно, но я васъ прижимать не намѣренъ.
Мари протянула мнѣ руку.
-- De grâce,-- зашептала она.-- Cela m'est pénible!... {Ради Бога... мнѣ это тяжело.}.
И она продолжала по-французски. Ея голосъ прерывался часто; но изъ того, что она мнѣ сказала, я понялъ, что она въ большомъ разстройствѣ, что я попадаю на другой день послѣ чего-то чрезвычайнаго...
-- Mon existense est brisée! {Жизнь моя разбита.} -- вырвалось у ней, видимо, противъ ея воли; она встала, поднесла платокъ къ глазамъ и убѣжала, черезъ кабинетъ, въ спальню.
Я оставался одинъ минуты три-четыре. Все это такъ на меня подѣйствовало, что я былъ точно прикованъ къ дивану.
Въ сущности, изъ чего же я такъ разчувствовался?... Вѣдь, я услыхалъ вещи самыя пріятныя... Тотъ, герой, повелитель и образецъ всѣхъ рыцарскихъ качествъ, уже собирается бросать ее... Это -- навѣрное. Она не хочетъ разводиться? Еще лучше... Вѣдь, мой порывъ былъ глупъ... Зачѣмъ мнѣ съ ней разводиться? Не лучше ли держать ее постоянно въ своихъ рукахъ? Да и мелькнуло у меня, въ то же время, такое подозрѣніе:
"Полно, есть ли у ней даже и такія средства, которыя нужны для развода, съ приличнымъ отступнымъ мужу?"
Этакій разводъ обойдется тысячъ въ двадцать! Не прошелся ли возлюбленный и насчетъ состоянія моей жены?... Это болѣе чѣмъ вѣроятно и я узнаю отъ нея же правду -- не сегодня, такъ въ скоромъ времени. Все это я сообразилъ теперь, когда сижу у себя въ номерѣ; а тогда я былъ до гадости нервенъ, въ вискахъ стояло дрожаніе маленькихъ жилокъ, ладони рукъ горѣли, кажется, и дышалъ я неровно.
Показалась на порогѣ гостиной Мари. Она смыла слезы и освѣжила лицо.
-- Извините,-- заговорила она не совсѣмъ прежнимъ тономъ, тѣмъ, который бывалъ у ней въ тѣ же посѣщенія, но сдержаннѣе, боязливѣе.-- Я ничего не успѣла приготовить... вы, вѣдь, пришли ко мнѣ раньше...
Я не далъ ей досказать.
-- Вы слишкомъ разстроены... Теперь,-- и я сдѣлалъ удареніе на это слово,-- я не могу дѣйствовать съ вами какъ прежде.
Эта фраза опять выскочила у меня.
Господинъ Леонидовъ рѣшительно сталъ бы презирать меня за такую слабость и безтактность.
-- Вамъ угодно?...-- спросила Мари, подойдя ко мнѣ близко.
-- Вы знаете... я и прежде... не обозначалъ...
Я началъ путаться.
-- Вашего визита я не ожидала... именно сегодня... Позвольте мнѣ доставить вамъ... завтра... послѣ завтра... непремѣнно.
Крикнуть: "не надо!" -- я не крикнулъ, но въ смущеніи удалился, даже не смѣлъ повернуться на каблукѣ, а пятился задомъ въ переднюю.
Съ тѣмъ и пришелъ домой.