Дѣло началось. Я сидѣлъ подъ стражей и дожидался перваго допроса: "дожидался" -- это не то слово. Я ничего не ждалъ. Меня даже мало интересовали: самый допросъ, выборъ защитника, моя судьба въ залѣ суда. Фактъ былъ налицо. Полное признаніе -- неизбѣжно для меня. И преднамѣренности я не хотѣлъ отрицать, да и слишкомъ глупо было бы это дѣлать. Защитника я взялъ бы отъ суда и сталъ бы его просить: не разоблачать положенія моей жены; я бы ему не разсказалъ ничего лишняго и о нашемъ прошедшемъ. Дѣло простое: хотѣлъ ее заставить уѣхать со мною, она не согласилась, я пришелъ и выстрѣлилъ въ нее...
Сидѣть въ одиночной камерѣ -- значитъ думать. И голова начала работать,-- не сердце, а только голова. Сердце замерло. Изъ него точно вырвали что-то. Ни страсти, ни злобы противъ одной личности, ни любовной тоски,-- ничего!
Голова только дѣлалась все яснѣе и все больше и больше вступала въ свои права.
Моя "исторія" начала представляться мнѣ смѣшнымъ, балаганнымъ донъ-кихотствомъ, да и все-то мое душевное "возрожденіе"!... Изъ чего я бился? Неужели и впрямь надѣялся устроить свою жизнь одною "добродѣтелью", про которую мнѣ такъ язвительно сказалъ покровитель моей жены у себя въ кабинетѣ?
Какой наивный самообманъ! Что я дѣлалъ? Изъ шалопая и почти шантажиста превращался въ честнаго работника; но во имя чего? Во имя какой-то сантиментальной блажи, изъ самоотверженной любви къ такому существу, какъ жена моя! И это не шутовство? А почему же я не остался въ трудовой, тихой жизни безъ такой блажи? Что же мнѣ мѣшало?
И эти вопросы показались мнѣ наивными и глупыми. Какъ же я, недавній тунеядецъ и виверъ на чужой счетъ, какъ могъ я надѣяться встать окончательно на ноги? Гдѣ поддержка? Кто торжествуетъ? Кто правъ: я или моя жена, или ея генералъ? Конечно, они правы, а не я. Я ихъ презираю, да, вѣдь, и они меня также; но сила на ихъ сторонѣ. Будь я настоящій герой, я еще скорѣе попалъ бы на скамью окружнаго суда.
Вотъ къ какимъ выводамъ приходилъ я въ моей камерѣ. И этотъ фактъ, что я пойду въ Сибирь, хотя; быть можетъ, и не на каторгу, становился въ моихъ глазахъ крайне нелѣпымъ. За за что же лишусь я единственнаго моего блага -- свободы? Вѣдь, я не убилъ и даже не ранилъ жену мою, живущую явно на содержаніи, послѣ того, какъ мнѣ грозили высылкой; а я требовалъ только законнаго водворенія ея подъ супружескій кровъ. Еслибъ я захотѣлъ даже нанять хорошаго защитника и выводить наружу всю подкладку моего покушенія, еще сомнительно, оправдали ли бы меня. Быть можетъ, потому только, что мнѣ угрожали высылкой? Но какъ это доказать? Генералъ, разумѣется, отперся бы отъ своихъ словъ. Разговоръ былъ съ глазу на глазъ. Да предположимъ, что меня бы и оправдали, кто же мнѣ поручится, что на другой же день меня не выслали бы, какъ шантажиста, вымогавшаго деньги у своей несчастной жены, такой порядочной и изящной женщины?...
Неожиданно меня потребовали. Я думалъ -- въ слѣдователю. Но это оказался посланный отъ имени генерала. Его разговоръ со мною былъ также съ глазу на глазъ. Не могу не сознаться, онъ говорилъ со мною очень ловко, точно угадалъ, въ каюй моментъ попадаетъ онъ ко мнѣ.
Смыслъ былъ простъ: угодно мнѣ рисковать исходомъ процесса и даже, въ случаѣ оправданія, лишиться свободы въ другомъ видѣ, какъ подозрительная личность, которую есть всегда поводъ и возможность выслать не гласно, или... или...
-- Или что?-- спросилъ я, еще не видя вполнѣ ясно, черезъ какой каналъ уйду я отъ этихъ двухъ возможностей...
-- Или получить занятіе, котораго честные люди гнушаются.
Онъ это выразилъ безукоризненными, очень мягкими фразами. Генералъ обѣщалъ мнѣ прекратить дѣло и устроить меня на особаго рода службѣ. Для нея, по его наблюденіямъ надъ моею личностью, я долженъ имѣть большія способности.
Я все выслушалъ и не возмутился. Посланный генерала попросилъ у меня отвѣта въ теченіе двадцати четырехъ часовъ, больше я и не желалъ...
Меня часто называла "презрѣннымъ" та женщина, за которую я погибаю. Она меня довела до уголовнаго преступленія. Да если и не она, а моя собственная дрянность, то, все-таки, ею же была растоптана моя, положимъ, смѣшная страсть, нелѣпая жалость къ ней; изъ-за нея мой поздній возвратъ въ другой жизни такъ мизерабельно свихнулся.
Мнѣ надоѣла честная борьба съ порочною суетой, игра въ порядочность и всякая жертва. Я принимаю "постыдное" предложеніе генерала. Что-жь, вѣдь, такъ всегда ведется. Пойманнымъ ворамъ предлагаютъ быть сыщиками: и у насъ, и въ разцивилизованной Европѣ.
Никто не можетъ войти въ мою душу такъ, какъ я самъ. У меня нѣтъ злобности -- и это очень жаль; но я способенъ буду забавляться моею ролью,-- разумѣется, въ нарядныхъ сферахъ, гдѣ я выросъ и воспитался, гдѣ мой бывшій сосѣдъ Леонидовъ удилъ свою мелкую рыбешку, служа мелкимъ агентомъ по бракоразводнымъ дѣламъ. И онъ, быть можетъ, про себя потѣшался. Къ политикѣ меня не приставятъ; я и не возьмусь за это,-- тамъ не тѣ чувства и страсти, не тѣ люди.
Буду сытъ, сохраню свободу: это главное. Какими же высшими задачами могу я теперь задаваться? Все кажется мнѣ одною сплошною буффонадой. Кто знаетъ, придется, пожалуй, выслѣживать и хищническія продѣлки собственной супруги, когда ея теперешній покровитель умретъ отъ удара, не успѣвъ обезпечить ее? Да она не удовольствуется и тѣмъ, что онъ ей можетъ передать при жизни или по завѣщанію. Она далеко пойдетъ. У ней всѣ данныя для высшей "проводительницы" темныхъ дѣлъ. Она слишкомъ закоренѣла въ полномъ бездушіи ко всему, что -- не эксплуатація мужчины.
Не придется ли мнѣ дѣлать больше добра, чѣмъ зла, даже не желая этого? Я говорю такъ не для выгораживанія своего достоинства. Вотъ что судьба мнѣ готовила,-- оправдываться я не стану.
А озлюсь -- тѣмъ лучше! Съ какою радостью буду я распутывать безчисленныя нити повальнаго бездѣльничества и все глубже убѣждаться въ томъ, что, какъ бы я ни упалъ въ своихъ глазахъ, я не ниже многихъ, кто вправѣ отскакивать отъ меня, какъ отъ зачумленнаго.
Мари, до свиданія! Мы еще встрѣтимся.
"Русская Мысль", кн. III--IV, 1887