В фойе раздавались громкие голоса. Туда сошлась вся почти труппа, кроме выходных. На репетиции вдруг разнесся слух, что спектакля не будет. Общество не отпускало больше газа. Вся последняя неделя прошла в глухом волнении между влиятельными членами труппы: платеж жалованья затягивался, сборы падали. Если придется сегодня из-за газа отменить спектакль, это убьет репутацию театра.
На сходке в фойе говорили все разом, горячились, перебивали друг друга. Режиссер предлагал составить товарищество и с ним многие были согласны; но другие колебались и хотели, прежде всего, добиться получения жалованья. В это время сцена стояла совсем темная. Газовым рожков, освещающих репетицию, не было, видно. В коридоре бельэтажа, где стояла одна керосиновая лампочка, скучилось несколько женских фигур. Это были выходные актрисы, в том числе и Строева. Они не шли в фойе, где кричали и спорили главные сюжеты труппы. Они тревожно ждали только, чем все это кончится, будет ли вечером, спектакль, как поведется дальше дело, есть ли надежда на получение жалованья...
Строева служила уже около месяца, но жалованья еще не получала. Она заняла у Мишина; но эти взятые в долг деньги были уже прожиты.
-- Галдят, галдят, -- заговорила шепотом одна из выходных актрис, -- а мы все-таки ни при чем останемся...
-- Режиссеру да первачам хочется захватить все в свои лапы.
-- Слышите, сосьете хотят... по крайней мере на марках будем играть...
-- Нам-то какие марки? Первым делом сокращение расходов, и нас по шапке!
Эти слова были как раз то, о чем думала в эту минуту Строева.
Разумеется, выходных уволят. Но ведь она теперь не выходная? Режиссер говорил ей, что будет держать ее "про запас". В одной одноактной комедии он назначал ей новую роль.
А теперь все рухнет! Гул голосов стал потише. Долго что-то доказывал режиссер, потом говорил Свирский, и потом еще один из крупных актеров.
Должно быть на чем-нибудь решили стоять.
-- По шапке нас, по шапке! -- прошептала та же выходная актриса. -- Что ж, господа? -- обратилась она к остальным. -- Мы, нешто, бессловесные? Пойдемте и мы спросим: заплатят ли нам двадцатого числа и кто теперь будет набольший?
И в этой группе женщин вдруг все вполголоса затараторили, охваченные новым наплывом тревоги и недовольства...
Строева ничего не говорила.
На нее этот переполох действовал не так, как бы следовало. Жалованье она вряд ли получит, отдать долг Мишину -- нечем. Лишний народ будет, конечно, удален, в том числе и она, но слезы не подступают к глазам, точно будто даже ей так лучше, и какая-то смутная надежда мелькает перед нею.
В широких дверях фойе, откуда свет падал полосой на пол коридора, показался Мишин. Он был в меховом пальто и надевал шапку; вероятно, уходил уже совсем.
-- Сергей Ардальоныч! -- окликнула она его.
Комик оправил очки и стал разглядывать в темноте, кто его окликает.
-- Уходите?
Он узнал голос Строевой.
-- Ухожу-с, Надежда Степановна, ухожу-с... Для этих парламентских препирательств я никуда не годен. Знаете, такая древняя русская поговорка есть: от мира не прочь, а миру я не челобитчик.
-- Уходите совсем из труппы?
-- Пока нет; только я всех этих препирательств терпеть не могу. Уладят они сосьете -- я готов буду остаться. Наши первачи только о своей утробе заботятся, а не о мелкой сошке. Первым делом надо подумать о тех, кому животы-то совсем подвело. Я не про себя говорю; без места я не останусь, могу сейчас настроить лыжи; но я этого не сделаю; как мир, так и я.
К ним подбежала та выходная актриса, что говорила громче других.
-- Ну, а нас-то как, по шапке?
-- Это будет большая гнусность!
-- Откуда же возьмут жалованье?
-- Наработаем на марках. Это, знаете, универсальное средство. Других не выдумали.
-- А сегодня как же с газом-то? -- спросил кто-то из женщин.
-- Делегата пошлют; авось уладит. Если не будет газа, так сальные свечки зажжем. Где-то я читал, что и великий Мольер с товарищами так играл. Вместо ламп-то горели сальные свечи и их во время действия снимали щипцами. Такая и должность была...
-- Господи! Как же нам быть? Ведь это ужасно! -- заговорили женщины, все, кроме Строевой.
Она отвела Мишина подальше к лестнице.
-- Сергей Ардальоныч, -- шепотом начала она, -- я, ведь, вам должна... Но теперь, где же получить жалованье?
-- Полноте, Надежда Степановна.
Мишин махнул рукой.
-- А если вы не останетесь здесь... когда все распадется... куда вы поедете?
-- Да меня в два места приглашают -- в Казань и в Орел.
Она хотела было сказать:
"Увезите меня с собою! Будьте благодетельны до конца".
Мишин пожал ей руку, нахлобучил шапку и торопливо стал спускаться с лестницы.
-- Бог не выдаст -- свинья не съест! -- крикнул он, и побежал вниз, по ступенькам.
Тем временем группа выходных актрис подошла ко входу в фойе и остановила режиссера, выглянувшего оттуда в большой ажитации, с побурелым, перекошенным лицом.
-- Семен Захарыч! Семен Захарыч, -- раздались женские голоса, -- как же вы решили? Чего нам ждать? Скажите, ради Бога. Мы соскучились здесь...
-- Мишин ушел? -- крикнул режиссер.
-- Ушел, ушел, -- ответили ему.
-- Что за пакость! Когда нужно действовать, -- сейчас наутек.
-- Скажите, нам что-нибудь насчет жалованья. И как нынешний спектакль?
-- Господа, -- остановил их режиссер, -- завтра будет собрана вся труппа, до последнего выходного актера. Мы вырабатываем проект товарищества. Кто войдет в него, тот будет, разумеется, нести риск...
-- А как же мы-то останемся?
-- И об вас позаботятся... А надо спасать дело...
-- А спектакль будет сегодня?
-- Будет или нет, вы это узнаете, коли явитесь вечером. А затем имею честь кланяться. Я должен идти туда. Вас всех оповестят.
И он убежал.
Это их мало успокоило. Кто-то из них предложил пойти в фойе и там дожидаться конца совещания.
Но Строева не пошла. Она сознавала бесполезность лишнего жданья и лишней тревоги. Тихо спустилась она с лестницы и вышла на улицу с таким чувством, точно будто она возвращается с обыкновенной репетиции. Если и сладят они там свое сосьете -- сущность останется та же. И на "марках" будет тот же захват первыми сюжетами больших окладов и та же нищенская доля батраков... Они там кричали в фойе, возмущались поведением содержателей театров, вопили об эксплуатации и грабеже... А всякий из них только и думает о том, как бы хапнуть куш, с каждым сезоном набивает себе жалованье, оклады растут, растут, антрепренеры перебивают друг у друга всех этих первых любовников и любовниц, резонеров, наивностей и кокеток, платят за них неустойки и банкрутятся...
А на что идут эти оклады? На беспутное транжирство мужчин, на непомерное франтовство женщин. Разве какой-нибудь Свирский стоит семисот рублей жалованья в месяц? Эти первачи проигрывают по ста рублей в винт, пьют семирублевый лафит, должают у портных на тысячи рублей -- и никакой великодушной мысли, никакого понимания общих товарищеских интересов.
-- "Живоглоты!" -- повторила она про себя любимое слово режиссера.
Вот она никогда не думала о кушах, брала, что ей предлагали, была жадна только к одному: к игре, к искусству, к славе! Но и себя она не могла оправдать: и в ней эта страсть к сцене выела настоящую жалость к батракам актерского труда... Вот и в эту минуту она не может болеть душой за целый десяток своих товарок и товарищей, которые рискуют остаться до будущего сезона без ангажемента, а стало быть и без куска хлеба. Она не может их жалеть больше, чем самое себя, а себя она устала жалеть и там, на самой глубине души, есть что-то, заставляющее ее искать и надеяться...
В шестом часу Строева шла опять, из дому в театр. Дома она не спрашивала обеда, напилась только чаю с хлебом. Чаю еще оставалось немножко в четверке, но сахар весь вышел. Она пила не торопясь, легла потом отдохнуть, не раздеваясь, проспала около часа и, когда в темноте проснулась, то удивилась даже, как в ней нет никакой тревоги насчет того, будут ли сегодня, играть или театр окажется темным и запертым. Она вышла от себя все с тем же отсутствием тревоги, чувствовала только в своей осенней тальме, как мороз пробирается ей за спину. Она подумала о Свирском всего один раз, без злорадства, представила себе его возлюбленную, вспомнила обед у них. Они и сегодня также хорошо ели и будут долго так жуировать. Антрепренеры еще лет десять будут перебивать его друг у друга, платить огромные задатки и такие же неустойки. А она будет мерзнуть под своей тальмой, пробираясь в театр, где у ней, конечно, пропадет ее трехнедельный труд: и тогда надо или идти просить подаяния, или покончить с собою каким-нибудь дешевым способом: веревкой, головками фосфорных спичек.
Но мысль о самоубийстве не проникала ее. За корсажем у ней лежала пачка с тремя афишами. С нею, как с каким- то талисманом, она не расставалась, никогда не оставляла ее у себя в номере... Она ощущала ее на груди. Мало ли что может быть? Разве она думала, что через несколько дней по поступлении в труппу на выход сыграет роль княгини Резцовой? И об ней писал один рецензент, встал решительно на ее сторону, сделал резкий выговор публике за шиканье, нашел талант, искренность, большое благородство и даже про наружность сказал, что она совсем еще не так стара.
Кто знает?!
Строева повернула за угол. Театр стоял неосвещенным. Она подошла к крыльцу и прочла анонс под фонарем: в нем говорилось, что спектакль, по непредвиденным обстоятельствам, отлагается на послезавтра.
Когда она повернулась, на груди своей почувствовала она легкое шуршание пачки с тремя афишами.
Талисман напомнил о себе. Она не хотела падать под ударами судьбы. Сцена влекла ее. Этот или другой театр, здесь или в провинции -- все равно. Она должна умереть на подмостках.
Источник текста: "Северный вестник" No 2, 1890 г.