Был в исходе седьмой час. По уборным уже начинали гримироваться. Сцена стояла совсем почти темная. Бутафор с помощником вносили мебель и, не спеша, расставляли ее. Глухих и сердитых окриков режиссера не было еще слышно.
По двору театра, держась около стены, пробиралась Строева к боковому входу, на сцену. Выпал снег и морозный ветер резко дул в лицо; она куталась в свою старенькую драповую тальму и уцелевший от прежних времен пуховый оренбургский платок.
Сегодня она не занята; да и всю неделю не будет занята, но сидеть дома, в постылом своем двенадцатирублевом номерке, или лежать на постели, чтобы не тратить ничего на освещение -- чересчур тяжело. Театр ее тянет и утром, и вечером. Она давно помирилась с закулисным убиваньем времени, с этим шляньем из уборных на сцену и обратно и кочеваньем между кулис. Прежде, при всей страсти к театру, она тяготилась бессмысленной потерей времени на репетициях и на спектаклях. Теперь хождение в театр помогает убивать томительные досуги, а главное -- уходить от себя, от своих дум, от перебирания все тех же итогов актрисы-неудачницы.
Сегодня она побежала бы, даже если б ей и нездоровилось. Давали "Ошибки молодости". Княгиня Резцова была когда-то ее коронная роль. И утром, на репетиции, она выстояла в кулисе все действия, про себя повторяла все тирады и реплики главного женского лица. Актриса, игравшая княгиню Резцову, не нравилась ей. Она находила, что у ней слишком приподнятый тон, напыщенность в манерах, беспрестанное подчеркивание. Собою она была видная и одевалась роскошно. Эта пьеса точно дразнила Строеву. Она вспомнила, что и в режиссерской, когда приходила просить о месте, зеленая афиша заставила ее обернуть голову и прочитать заглавие пьесы. Это были все те же "Ошибки молодости". Стоя за кулисой, около двери павильона, она закрывала глаза и уносилась мечтой в прошлое, чувствовала себя героиней пьесы, внутренно играла и находила новые звуки, какие прежде не давались ей.
Строева повернула от боковой дверки влево и тихо, держась железных перил, стала подниматься в уборные. В коридоре женских уборных она присела на окно. Ей приятно было тут, после холода и резкого ветра улицы. Мимо проходили портнихи и актрисы. Она почти никого еще не знала; но о ней уже шли толки в труппе. Кто-то видел, как с ней разговаривал первый актер. Некоторые считали ее впавшей в бедность барыней из общества, взятой "на выход". С лишними вопросами к ней никто не обращался; в общей уборной, где одевались мелкие актрисы, ей еще не привелось сидеть перед столиком и гримироваться. Режиссер ни в чем еще не выпускал ее.
В коридоре Строевой сделалось жарко; она сняла свою тальму и положила тут же на окно. Наискосок от того окна, где она сидела, приходилась дверка в уборную первой актрисы. Но уборная стояла еще пустая, ярко освещенная газовыми лампами около большого трюмо.
-- Никак Миловзорова-то еще не приехала? -- спросил кто-то с лестницы.
Строева подумала:
"Пора бы ей начать одеваться".
И ей как будто бы было приятно, что Миловзорова еще не приехала, точно будто она смутно хотела какой-нибудь истории, тревоги, отмены спектакля.
Свирский играл, разумеется, главную мужскую роль. Когда-то она сама просила своего сожителя Дарьялова выпустить в этой роли "симпатичного мальчика" -- Свирского. Она помнит, как, после спектакля, этот симпатичный мальчик приниженно, почти благоговейно, благодарил ее, в восторженно-льстивых выражениях. Сегодня утром он репетовал роль небрежно и будет в ней гораздо ординарнее, казеннее, чем семь и восемь лет тому назад.
А свою роль с нею он уже отыграл: покормил обедом, сказал, что она может всегда найти за их столом "лишний прибор", но, конечно, режиссеру о ней не говорил и при встречах с нею на сцене здоровался с оттенком приятного покровительства.
Для нее так лучше. Сытная еда толстухи колом стояла у ней в груди целые сутки после того. Сделаться их прихлебательницей она не была в состоянии.
В коридор вбежал маленький человечек -- помощник режиссера, заглянул в уборную Миловзоровой, повернулся вправо и влево и крикнул:
-- Портниха! Кто там есть!
В одной из дверок показалась женская голова.
-- Марья Сергеевна разве не приезжала еще? -- спросил помощник.
-- Нет, Иван Павлыч... И горничной их нет. Корзину тоже не присылали.
-- Что за оказия!
И помощник побежал к лестнице.
"И корзины не присылала", -- повторила про себя Строева, встала и начала ходить тихими, короткими шагами по коридору; ходила и прислушивалась к голосам внизу, на сцене.
Раздался возглас режиссера:
-- Вот так пакость! Это чёрт знает что такое! За двадцать минут до занавеса сказываться больной!..
"Так и есть", -- почти радостно подумала Строева, и начала тихонько спускаться с крутой лестницы.
Внизу она нашла тревогу в полном разгаре. Режиссер бегал позади павильона, уже совсем приготовленного к первому акту, ерошил волосы, делал своими длинными руками раскидистые жесты и без устали кричал:
-- Ведь это живоглотство! -- донеслось до нее. -- Живоглотство чистейшей пробы! Что я теперь буду делать?..
Помощник назвал должно быть какое-нибудь заглавие пьесы.
-- Вот выдумали! -- крикнул режиссер. -- Какой она сбор сделала в последний раз? Трехсот рублей не дала. За двадцать минут! Штраф предлагает взять! Что мне в ее штрафе? Вчерашний спектакль повторить нельзя. Мишина нет. Я его сегодня в Коломну отпустил на какой-то дурацкий благотворительный спектакль.
"Предложу я себя!" -- пронеслось в голове Строевой. Она стояла уже внизу, но все еще держалась рукой за железный прут, служивший перилами.
Режиссер продолжал браниться и бегать по сцене, повторяя свое любимое. слово:
-- Живоглоты!.. живоглоты!..
Точно что ее толкнуло вперед и она, смелой поступью, пошла к нему навстречу.
-- Что вам угодно? -- накинулся он на нее.
-- Семен Захарыч! Я знаю роль наизусть, играла ее десятки раз. Угодно вам выпустить меня с анонсом?
-- Вас?
Он подался всем корпусом назад.
-- Если вы мне не верите -- спросите господина Свирского. Он меня видал в этой роли.
Она не побоялась назвать Свирского. Что-то ей подсказало:
"Он поддержит тебя, из рисовки, или из желания сделать неприятность первой актрисе. С нею он не в ладах"...
-- Да помилуйте, -- заговорил режиссер, несколько смягчая тон, -- где же у вас туалет?
-- Платьев у меня нет... Это уже ваше дело, Семен Захарыч...
-- Да и Свирский не согласится играть. Он и без того ведет эту роль через пень-колоду. Он будет ужасно рад... Какое всем им дело до интересов театра? Кто им предан, кроме дурака Прокофьева?
-- Спросите его.
Режиссер быстро взглянул на нее; должно быть ему показалось, что она еще по фигуре, по лицу, и по манере говорить может она взяться за роль княгини Резцовой.
-- Пойдемте, -- крикнул он ей и зашагал в мужскую уборную. Она шла за ним, без всяких колебаний. Она даже не подумала, лишний раз: поддержит ли ее Свирский или сделает гримасу, и может ли вообще это случиться, через каких-нибудь двадцать минут, чтобы она очутилась в главной роли, в "Ошибках молодости". Да еще здесь...
-- Вы одеваетесь? -- спросил режиссер Свирского, просунув голову за занавеску, которой было прикрыто отверстие дверки. -- Слышали, какой супризец поднесла нам наша Раиса Минишна Сурмилова?
-- Слышал! -- ответил Свирский из уборной.
-- Вы, небось, рады?
-- Почему же?
-- Да ведь вы, кажется, не любите этой роли?
-- Кто вам сказал? Напротив...
-- Ну, на репетиции...
-- Мало ли что? Из-за чего же я буду играть в полную игру?
-- Ну, это дело десятое; а вот в чем штука: госпожа, -- режиссер обернулся в сторону Строевой, остановившейся в простенке между двумя дверками, -- как вас прикажете звать? Вы, ведь, меня просили о перемене фамилии...
-- Как угодно...
-- Так Строева, что ли?
-- Да, Строева.
Ее бодрое возбуждение не проходило.
-- Так вот... госпожа Строева вызывается спасти нашу ситуацию, говорит, что много раз играла княгиню Резцову, между прочим и с вами.
Свирский не сразу ответил.
"Не посмеет, -- уверенно подумала она, -- будет играть".
-- Вызывается? -- переспросил Свирский.
-- Да, коли вам, батюшка, говорят русским языком. Разумеется, с анонсом... и все такое...
-- Надежда Степановна, действительно, играла эту роль, -- начал отчеканивать Свирский.
-- Говорит, что наизусть знает ее...
-- Не сомневаюсь, -- протянул Свирский. -- Что ж? Судя по тому, что у меня сохранилось в памяти -- она справится с ролью не хуже, чем наша Раиса Минишна.
-- Так вы, значит, отвечаете за нее?
-- Руку на отсечение не дам, но рискнуть можно...
-- Ну, ладно.
Режиссер обернулся к Строевой и крикнул:
-- Извольте идти в уборную.
-- А туалет? -- спросила она, чувствуя, что этот вопрос -- лишний, что она должна играть и платья откуда-нибудь да возьмутся.
И платья нашлись. Был сделан анонс. Пьесу начали десятью минутами позднее. Публика не потребовала назад денег, но сделалась злая. При появлении Строевой послышалось шиканье. Оно ее не смутило. И в уборной, за гримировкой и одеваньем, и перед выходом на сцену, и под огнем рампы она ничего не боялась. Что могла она потерять? Если б даже сыграла она и плохо -- а роль она знала наизусть -- и сердитый режиссер не стал бы мстить ей за это, а в случае хотя маленького успеха она сейчас же бы заняла другое положение.
Свирский захотел быть до конца великодушным, шепотом говорил ей, между репликами, одобрительные фразы, играл старательно, ей в тон. Минутами ей казалось, что она, там, в провинции, играет свою коронную роль с симпатичным мальчиком, которого так искренно хотела поддержать. Она сама чувствовала, что читает хорошо, совсем не так, как Миловзорова -- проще, значительнее, местами с настоящими барскими интонациями. Но публика не сдавалась. После падения занавеса с верхней, галереи раздались было вызовы и были прерваны дружным шиканьем. Кресла и ложи не мирились с тем, как она была одета, с ее поблеклым лицом, которое гримировка не могла уже сделать моложе и эффектнее. Как она ни старалась, ничего не помогало. Но смелость ни на минуту не оставляла ее. Роль довела она до конца уверенно, в том же тоне, с той же искренной и умной читкой.
И вдруг, после пятого акта, ее вызвали без протеста. Кресла не хлопали, но и не шипели. Свирский выходил с нею и, держа ее за руку, прошептал все тем же актерски-покровительственным тоном:
-- Поздравляю вас, мой друг.
Когда она кланялась и глядела в полутемную зрительную залу, все было забыто, вся пережитая обида, горечь, весь срам, доставшийся ей в удел от этой не умирающей страсти к подмосткам. Она опять жила, как хотела бы жить до смерти, и была обязана этим самой себе, своему таланту.
-- Ну, спасибо! -- крикнул ей режиссер, вдогонку, когда она поднималась в уборную. -- На четыре с плюсом играли барынька.