-- Маруся! Ты кончила пить чаи?
Голос заставил Строеву встрепенуться. Она подняла голову и быстро встала.
-- Сейчас, сейчас. Надевай пальто, я тебя догоню.
Свирский должен был пройти мимо нее: пальто его висело около лесенки, ведущей в режиссерскую. Она застыла на месте.
-- Виноват! Позвольте мне пройти.
Он остановился, взглянул на нее, прищурил глаза, откинул голову актерским жестом назад и немного вправо, и развел руками.
-- Мадам Строева? Надежда Степановна? Какими судьбами?
На его бритом, уже изношенном, но еще красивом лице лежало ухмыляющееся выражение и когда он перестал жмуриться, то в глазах она прочла не досаду или страх, а снисходительное самодовольство.
Она сейчас поняла, что он все забыл, кроме ее наружности, что он даже и не подумал о возможности каких-нибудь счетов между ними.
Надевая шляпу, Свирский выговорил небрежным тоном:
-- Если вам нужно кого-нибудь здесь, то я буду очень рад...
Она не дала ему досказать.
-- Мне ничего не нужно, благодарю вас. Беспокоить я вас не буду, поверьте... Я не знала, что вы здесь служите...
-- Ах Боже мой, Надежда Степановна, -- перебил он ее в свою очередь, -- я душевно рад быть вам чем-нибудь полезным.
Он оглянул ее и снисходительная усмешка перешла в мину явного сожаления.
-- Где вы служите?.. Или оставили сцену?.. Послушай, -- окрикнул он плотника, -- подай мне пальто, вон там, крайнее.
Строева готова была сказать ему:
"Оставьте меня... я вас не трогаю... Идите своей дорогой..."
Но тон Свирского на особенный лад смутил ее. Она не знала -- обрадоваться ли ей или почувствовать себя униженной таким обращением.
Плотник подал ему богатую бекеш на стеганой атласной подкладке с дорогим бобром.
-- Я поступила сюда на службу, -- выговорила она довольно твердо и посмотрела ему прямо в глаза. -- Только пожалуйста не называйте меня Строевой. Я взяла другую фамилию.
-- На какое же вы амплуа, Надежда Степановна?
-- Ни на какое. Просто на выход...
Она это произнесла с опущенной головой, но с таким выражением, которое должно было показать ему, что и в ней все их прошедшее уже перегорело и она желает одного: оставаться в тени.
-- Быть не может! Как же вам не стыдно было не обратиться ко мне! Вам, вероятно, говорили, что я буду служить именно здесь. Я мог бы вас отрекомендовать. Да и теперь это дело еще поправимое...
Он застегивал свою бекеш и покачивался, переминаясь с ноги на ногу.
Она молчала. Что ей было ответить на все это? Сначала она подумала, что он играет комедию и искусно притворяется... Потом все ей стало ясно: хлестаковщина Свирского была опять перед ней на лицо, закоренелая актерская рисовка. Он уже драпировал себя в костюм великодушного товарища, которому жаль бедной женщины, пострадавшей от ударов судьбы на театральном поприще. О своей роли в этой судьбе он окончательно забыл или вспоминал, как об одном из своих романов, промелькнувших в его прошедшем. Вероятно даже, что он считал себя ее избавителем, когда-то спасшим ее от цинического тиранства антрепренера Дарьялова. Он первый начал лелеять ее дарование. С ним она познала упоение истинной страсти...
-- Вот я и готова! -- раздался голос блондинки, докончившей жевать булку.
Она подошла к ним, запахивая свою богатую меховую ротонду.
Строева сделала невольный шаг назад и не поднимала глаз ни на Свирского, ни на его сожительницу.
-- Маруся! Какая встреча! Моя старая сослуживица и добрая знакомая -- Надежда Степановна. Мы сейчас вот столкнулись здесь...
И указывая на блондинку, Свирский твердо и отчетливо выговорил:
-- Жена моя!
Та подала ей пухлую руку со множеством колец и с некоторым недоумением поглядела на ее потертое пальто и старомодную шляпку.
-- Ты знаешь, Маруся, -- продолжал Свирский, застегнув последнюю пуговицу своей бекеши, -- ты помнишь из моих рассказов... Надежда Степановна первая когда-то оценила мое дарование.
Маруся поглядела на него вопросительно.
Вместо неприятного стеснения, Строева вдруг почувствовала нечто совсем другое. Свирский был так неожиданно хорош в своей новой роли, импровизованной им тут же, что она как-то отрешилась от самой себя и только слушала и глядела.
-- Да, -- продолжал он и откинул голову назад, -- есть вещи, которых не следует забывать...
-- Вы где же служите? -- спросила блондинка.
-- Да Надежда Степановна сообщила мне сейчас невероятную вещь. Она у нас в театре, но совершенно в неподходящих условиях...
Свирский приподнял плечи и сделал выразительный жест правой рукой.
В глазах его подруги, Строева ничего не замечала, кроме желания идти домой.
-- Да что же мы здесь стоим? -- продолжал Свирский. -- Идемте. Маруся, у тебя нынче, надеюсь, хороший обед?
Маруся раскрыла свой сочный рот с мелкими белыми зубами и вкусно выговорила:
-- Будет московская селянка на сковородке.
-- И еще что?
-- Пожарские котлеты с белыми грибами.
-- Превосходно!
-- И оладьи с яблоками.
-- Надежда Степановна, -- обратился он к Строевой, -- разделите нашу скромную трапезу... Я вам скажу, у Маруси особенный талант по кухонной части. Будете довольны... Побеседуем, вспомним старину.
Изумление Строевой уже прошло. Свирский вошел в роль и теперь нельзя уже было сбить его с тона. Она могла, конечно, прервать такой печально-шутовской разговор гораздо раньше, еще до появления этой толстухи, и сказать ему, что он обязан щадить ее женское достоинство, не напуская на себя тон благодушного покровителя, что она дает ему право не кланяться с собой, совершенно не замечать ее присутствие в труппе.
А теперь ей казалось, что так лучше, как выходило по той роли, в которую ведался Свирский. Разумеется, лучше. Он, конечно, рассказывал про нее своей теперешней названной жене; но уже, разумеется, не так, чтобы смущать ее, если она, действительно, держит его в руках; рассказывал что-нибудь сочиненное им в одну из своих импровизаций хвастовства и актерской рисовки, может быть выдавал за жертву непонимания публики или за несчастную женщину, увлеченную негодяем, которой он, Свирский, протянул руку и спас на краю пропасти, или что-нибудь в этом роде.
"Так лучше", -- успела она решить про себя. Он боится своей толстухи и даже от лишнего стакана вина в ее присутствии не будет глупо проговариваться, а с глазу на глаз с нею -- Строевой -- он уже показал свой тон. Будь это пять лет тому назад, встреться он с нею, когда она еще считалась, и была недурна собою и при туалетах, -- он бы захотел ее "осчастливить", а теперь ничего подобного даже и ему не придет в голову.
Если он будет выдерживать свою роль старого товарища и великодушного покровителя "несчастной женщины", дошедшей до того, что она должна была поступить в фигурантки -- будет ли ей хуже в труппе? Ведь он для нее жалкий продукт актерского быта, человек, обобравший ее, осквернивший ее первую беззаветную страсть. А здесь, в театре, Свирский -- особа, получает чуть не тысячный оклад... Строева ничего не ответила на приглашение к обеду, но поклонилась в знак согласия. Свирский взял свою подругу под руку и поправил шляпу, от которой шел лоск. Строева пошла за ними по полутемному коридору. На крыльце Свирский стал надевать перчатки и оглядывал улицу какими-то торжествующими главами. Он очень был доволен собою, тем, как он обошелся с "несчастной женщиной", сознавал в эту минуту все свое мужское и артистическое превосходство. Под руку держал он молодую бабенку с роскошным телом и при капитале, знал, что она от него не уйдет, а, напротив, будет все вцепляться в него, про себя смеялся над нею: он ее, когда ему вздумается, проводит и смотрит на свои грешки, как на необходимую принадлежность своей артистической карьеры, как на ту дань, какую женщины во всех городах приносят ему.
Тут же стоит и та, кто первая распознала его большой талант и положила на него все свои душевные силы. Счеты их покончены; он ее любил, когда она была молода, красива и непритязательна. А теперь судьба позволяет ему оказать ей покровительство, как бедной женщине, незаслуженно доведенной до крайности. Это обтрепанная тальма, эта шляпка показывают прямо, что она в нищете. Он готов предложить ей временную поддержку. Она всегда была горда и не нужно оскорблять ее подачкой милостыни. Он сделает это гораздо ловчее... конечно при случае.
Строева шла по узкому и неровному тротуару, позади нарядной, чисто актерской четы. Все на них блестело: цилиндрическая шляпа, бекеш с бобром, шуба, бриллиантовые серьги в грубоватых, но розовых ушах блондинки.
Они что-то такое между собою говорили вполголоса. Он наклонял к ней свой актерский профиль и улыбался, точно такой же улыбкой, какую когда-то состроил себе, когда в первый раз играл Армана Дюваля, а Строева -- Маргариту Готье. Да, он за ней ухаживает, побаивается ее, имеет почтение к ее деньгам. Но они -- пара. Оба счастливы тем счастьем, какого ей никогда не выпадало на долю.
Свирский с своей дамой перешли через улицу и остановились под навесом углового дома с вывеской виноторговца.
Он обернулся в пол-оборота и крикнул отставшей немножко Строевой:
-- Надежда Степановна, пожалуйте сюда! Вы пойдете с Марусей, а я забегу на минуту. По случаю нашей товарищеской встречи устроим маленький фестиваль. Бутылочку холодненького.
-- Зачем же? -- вырвалось у нее.
Ей показалось это не то издевательством, не то шутовством.
Но опять, она себя поправила и мысленно проговорила:
"И пускай"!
Свирский приподнял шляпу, освободил свою руку, улыбнулся им обеим с прищуриванием глаз, которое у него выходило особенно красивым, и вошел в магазин.
-- Пойдемте, -- протянула ленивым звуком блондинка, -- немножко поможете мне. Мы еще не совсем наладились с кухаркой. В Петербурге, да и на юге, в Одессе, в Киеве -- все гораздо удобнее и, по-моему, дешевле. А муж мой любит, чтобы все было как следует.
Строева промолчала и пошла с толстухой в ногу.