Без судомойки или "мужика" Устинья, в последние пять-шесть лет, не желала нигде жить. Она сурово отстаивала свое поварское достоинство, ни под каким предлогом не соглашалась чистить ножи и мыть посуду. В иных местах ходили дневальные бабы, в других нанимались младшие дворники или держали особенных "кухонных" мужиков.
Судомойку недавно разочли. Сама Устинья просила об этом. Выдалась "несуразная", да вдобавок еще неопрятная бабенка и начала пошаливать: то форма пропадет, то фунта масла не досчитаешься. Да и работы нет такой, как у мужчины: копаются, нечистоплотны, с посудой обращаться непривычны, над ножами только потеют, а чистка -- "горе".
Вчера старший дворник докладывал барыне, что у него есть на примете парень, самый подходящий. Устинья еще не видела его; он должен был явиться перед обедом. Барыня сказала ей сегодня утром:
-- Я в это входить не буду. Вам с ним иметь дело... Заставьте его поработать. И если он годится -- переговорите насчет цены. Мы больше восьми рублей не дадим, с нашей едой, и за угол будем платить -- в дворницкой; а в квартире ему ночевать места, вы сами знаете, нет.
Устинью барыня вообще "уважает". До сих пор не было еще между ними никаких историй; а живет она у этих господ уже около года. В первое время, барыня, просматривая счеты, находила не раз, что на провизию идет больше, чем шло прежде. Устинья слегка обиделась и предложила платить ей по стольку-то на день, по числу "персон", и на гостей полагать особенно. Господа на это не пошли -- и дело обмялось. Выбор судомоек и кухонных мужиков везде предоставляли ей.
Обед совсем готов, кроме соуса к рыбе. Судак уже достаточно проварился в длинной жестяной кастрюле. За него Устинья поставит рубль семьдесят копеек; но заплатила она за него полтора целковых. Она с рыбы сама взимает процент, потому что не в ладах с содержателем того садка, где до сих пор брала рыбу; а временно покупает -- где придется; стало, и настоящего процента еще не имеет. Рыбу, чтобы она не переварилась, Устинья отставила; но еще надо приготовить соус.
С этим соусом следует отличиться -- и с первого же раза. Барыня сама в кухне почти что ничего не смыслит; но барин любит тонко поесть, и кое-когда, вдруг, что-нибудь такое выдумает, позовет ее и начнет растолковывать на свой лад -- как составить особенную приправу к рыбе или к зелени. Получает он французскую газету, и там печатают, изо дня в день, обеденное меню; а что помудренее -- там же объясняется.
Вот он третьего дня и передал Устинье, уже через барыню -- соус делать к разварной рыбе вроде того, как к мотлёту полагается: на красном вине и бульоне, с лучком и вареным, мелко накрошенным картофелем. Барыня принесла газету, по-русски перевела Устинье, да маловразумительно; однако они столковались. Мудреного тут нет ничего; только пропорция показана маленькая, человека на три; а здесь садится, каждый день, без гостей, семь человек. Устинья должна была сообразить. Случилось слово: "литр", -- насчет пропорции красного вина. Барыня не сумела ей объяснить, больше ли это бутылки, или меньше, -- справиться не у кого было -- барин уехал со двора. Сообразила она и тут, что больше полутора стакана не следует вина, коли человек на семь -- на восемь.
Только что Устинья стала приготовлять все, что нужно для этой новой поливки из французской газеты, как кухонную дверь с задней лестницы тихонько приотворили и просунулась белокурая мужская голова.
-- Чего надо? -- окликнула она строгим голосом.
-- Это я, матушка, мужик кухольный.
Вошел несмело и дверь оставил приотворенной мужичок лет двадцати пяти-шести, в синей сибирке, чисто одетый, в больших сапогах и на шее желтый платок; росту среднего, немного сутуло держится, с узкими плечами, лица приятного, волосы светло-русые, тонкий нос и серые большие глаза; бородка маленькая, клинушком.
Устинья быстро его оглядела. Он ей показался подходящим. Лицо его ей понравилось.
-- В кухольные? -- переспросила она.
-- Точно так, матушка.
-- Положение знаешь?
И этот вопрос был задан таким тоном, чтобы он сразу почувствовал, что она в кухне командир, и от нее он будет зависеть вполне.
-- Знаю, матушка.
Произносил он высоким тенором, и выговор его она сейчас же признала за свой, природный, волжский "верховой", от которого она в Петербурге почти что отучилась. Он говорил на "он" -- и очень мягко.
-- Положение такое, -- повторила она, -- жалованья семь рублей.
-- Влас Иваныч... -- заикнулся парень, -- сказывали: на восемь рублёв.
-- Семь, -- повторила Устинья.
Лучше выторговать рубль, и после, если окажется старателен, прибавить еще рубль, как будто в награду за усердие и по своей протекции.
-- Маловато... поштенная!
И слово "поштенная" напомнило ей деревню.
-- Больше не дадут; харчи хорошие, чай будешь пить, за угол -- в дворницкой -- плата хозяйская. Чего тебе еще? -- спросила она уже помягче.
Парень почесал в затылке, но тотчас же наклонил голову и, глянув на нее вбок своими выразительными серыми глазами, выговорил:
-- Пущай-ин так будет, матушка.
Это слово "матушка" он произносил особенно мягко, точно он с барыней разговаривает.
-- Да ты где живешь-то?
-- Я-то? Здесь, по близости, в Спасском переулке, на Сенной.
-- Мне ведь сёдни нужно к обеду.
Устинья из своих прежних, крестьянских слов удержала "сёдни", хотя при господах его не употребляла.
-- Мы с полным удовольствием. Я останусь. А переберусь к вечеру -- если так.
-- Вот я еще посмотрю, -- сказала Устинья, разводя в горшочке дичинный бульон, -- как ты со службой своей справляться будешь.
-- Известное дело, матушка.
Парень был подпоясан пестрым кушаком так, как подпоясываются разносчики. Он шапку положил на лавку и стал распоясываться. Под сибиркой у него оказались: жилет и розовая рубаха, навыпуск. Устинья и на одёжу его поглядела вбок, продолжая мастерить соус.
-- Сейчас-то еще нет настоящей работы: а вот вынеси-ко там корзинку с мусором да подмети здесь.
-- Слушаю.
Он снял сибирку, засучил рукава и собрался брать корзину.
-- Тебя как звать?
-- Епифаном.
-- Откуда ты? Паспорт, небось, при тебе?
-- При мне, матушка. Я -- мижегородской, по казанскому тракту.
Епифаново "мижегородской" -- с буквой "м" -- пришлось по душе Устинье.
-- Так мы земляки? -- откликнулась она. -- Про Горки село слыхал?
-- Как не слыхать, матушка!.. Я -- гробиловский. Шелеметевская вотчина была до воли.
Он даже и фамилию Шереметевых произносил с буквой "л" как истый нижегородец.
-- А я из Горок, -- сказала Устинья и в первый раз улыбнулась.