Около месяца живет Епифан в кухонных мужиках. С Устиньей он ладил с каждым днем все больше и больше. Держал он себя все так же смиренно, истово, головы никогда высоко не поднимал, говорил мягко и тихо, так что горничные -- их две -- первые дни и голоса его не слыхали; начали даже подшучивать над ним по этому поводу.
Устинья взяла его под защиту и все повторяла им:
-- Нетто все такие халды, как вы -- охтенская команда?
Из них только Варя была действительно с Малой Охты; да Устинья уже заодно дала им такое прозвище.
Варя -- ужасная франтиха, и что ни праздник -- сейчас же отпросится в театр, и после, в кухне, за перегородкой, утюжит мелкие барынины вещи и мурлычет без перерыву. Даже Устинья вчуже выучила, слушая ее:
Какой обед нам подавали!
Каким вином нас угощали!..
И Варя, и Оля, за обедом, продолжали подзадоривать Епифана. Он ест медленно, по-крестьянски, часто кладет ложку на стол и степенно прожевывает хлеб. Варя ему непременно скажет:
-- На долгих отправились, Епифан Сидорыч...
И обе враз прыснут.
И тут опять Устинья должна их вразумить. Они никогда не ели по-божески, как добрые люди едят, в строгих семьях, а так, урывками, "по-собачьи". Одно слово -- питерские мещанки, с детства отбившиеся от дому.
Епифан никогда не начинал есть мяса из чашки, и дожидался, чтобы сказали:
-- Можно таскать!
Спросил он чуть слышно насчет "тасканья" -- и опять обе горничные подняли его на смех за это "мужицкое слово".
-- Таскать! Таскать!.. -- повторяли они. -- Что -- таскать? Платки носовые из карманов? Ха, ха, ха!..
Он даже покраснел и посмотрел на свою защитницу. Устинья, на этот раз, не в шутку рассердилась на "охтенских халд", и отделала их так, что они прикусили языки; но, на особый лад, переглянулись между собой.
И это заметила Устинья. Переглянулись они: "Кухарка, мол, подыскала себе тихонького дружка и держит его у себя под юбкой".
Такое подозрение сильно ее взорвало; она вся побурела, но браниться с ними больше не стала; только целую неделю плохо кормила и барских остатков не давала ни той, ни другой.
Как могли они -- "халды!" -- думать срамно о ней и о Епифане, когда у нее даже и в помышлении ничего не было?! Она если не совсем старуха, так уж в летах женщина, а он молодой паренек, и в сыновья ей годится.
После этой выходки девушек за обедом, Устинья часто что-то возвращалась мыслью в кухонному мужику. Точно будто они, своим переглядыванием и смехом, что-то такое у нее на душе разбудили.
В первые еще дни после того, как Епифан поступил в ней, Устинья, угощая его чайком в кухне (никого кроме них не было), в сумерки, полегоньку, между передышками питья вприкуску, осведомилась о его семье, женат или холост, велика ли родня, и как ему насчет солдатчины предстоит?
На все это Епифан толково, почти шепотом и с еще большими расстановками в похлебывании чая с блюдечка, отвечал ей, сидя на лавке, у стола, в одной уже рубахе. И он, и она, выпили по четыре чашки.
Он был младший сын солдатки, вдовы, жребий взял хороший и в солдаты угодит разве только в ополчение, да и льготу имеет, как грамотей -- он прошел все классы училища. Семья -- бедная; братья разделились -- их трое; он женат.
Известие, что Епифан женат, как-то ей не показалось. Однако, она не пустилась его расспрашивать: какова жена, собой красива ли, из какой семьи, есть ли дети, женился по согласию с нею или так, из расчету, по крестьянской необходимости взять бабу, для работы и хозяйственного обихода.
Но Епифан ничего, по-видимому, не утаил. Женили его по девятнадцатому году, когда только один старший брат жил отдельно. Земли, по уставной грамоте, приходилось, пожалуй, по три десятины, да земля -- тощая; а деревня, хоть и близко к городу, но доходным промыслом не "займается", была прежде всегда оброчной при господах и промышляли кое-чем, извозом и бурлачеством и на ярмарке всякой работой; которые и огородишком кормились; бабы в город все тащили, по воскресеньям пряжу, грибы, ягоды, а теперь и носить-то нечего. Мать ослабла совсем, и после выдела двоих старших братьев -- второй в солдаты попал -- еле перебивалась. Он при ней остался, в старой избе. Коровенка одна, пара овец -- и то, по нынешнему времени, в редкость.
Жениться ему не хотелось. Мать упросила. В соседней деревне, Утечино, посватали девку, старше его года на четыре, старообразную с лица, не очень бойкую ни на разговор, ни в работе; только они с матерью поверили слуху, что за ней денег "отвалят", и приданое -- четыре больших короба. Ходили слухи, что она "согрешила", оттого и за бесчестье можно получить прибавку. Однако, никакого "богачества" не оказалось. Короб один всего приданого дали кое с чем, да свадьбу сыграли на шестьдесят рублей, да сорок рублей в дом она принесла -- вот и все.
Устинья слушала рассказ Епифана и про себя хвалила его истовость, то, что он не жаловался, не срамил жены насчет ее греха, и не начал ей расписывать про постылую женатую жизнь; он дал только понять, что с первых же недель жена ему стала неподходяща. Она забеременела, родила девочку -- должно быть, "заморыша" -- и после родов здоровьем начала перепадать; девочка не дожила и до году. Ему в семье делалось "не по себе" -- так он и выразился. Он и взял паспорт, сначала у Макарья на ярмарке служил, тоже кухонным мужиком в армянской харчевне. Случай вышел ему с купцами ехать в Москву и до Питера добраться.
Так правдиво и обстоятельно поговорил о себе Епифан, что и Устинья ему кое-что рассказала про свое деревенское житье бытье. Сначала так, вкратце, а потом и вспоминать полюбила про разные разности из девичьей своей жизни. Она из той же почти "округи", только на арзамасском тракте. И они были крепостные, она еще помнила все отлично, ее тогда уже замуж отдавали. И она, как Епифан же, шла по-старинному, попала за хорошего парня; но лоб ему в скором времени забрили, перед самым объявлением воли. Солдаткой она рано из деревни ушла и рано овдовела, муж на службе, в горах, помер, где-то на китайской границе, она никогда не могла выговорить, в каком месте.
Епифан слушал Устинью, за таким вечерним питьем чая, с особенным выражением лица и поклонами головы, как почтительный сын слушает родную мать; это ей очень льстило. Она бы ему охотно рассказала про разные соблазны, через какие прошла в Питере солдаткой, да еще вдовой и приятного вида; но сразу она не хотела очень-то его баловать -- того гляди, зазнается и начнет запанибратствовать. Он парень неглупый, и мог легко понять из ее слов, что она себя -- "не в пример прочи-им" -- соблюдала довольно строго. Сходилась ли она, нет ли, с кем-нибудь, когда еще была молодой бабенкой -- на это Устинья никакого намека не сделала; но всеми своими речами давала ему почувствовать, что с нею и следует обходиться почтительно.