I
Электрический свет красной точкой замигал в матовом шаре над деревянной галереей, против театра нижегородской ярмарки.
Сумерки еще не пали.
Влево полоса зари хоронила свой крайний конец за старым собором, правее ее заслоняла мечеть, посылающая кверху удлиненный минарет.
С целой партией подгулявших подгородных мужиков и баб Теркин поднимался по ступенькам и жмурил глаза, внезапно облитый мигающим сизо-белым светом.
Он вспомнил, что Серафима просила его привезти ей два-три оренбургских платка: один большой, рублей на десять, да два поменьше, рубля по четыре, по пяти. Сейчас был он в пассаже "Главного дома". Там тоже должны торговать мещанки из Оренбурга - "тетеньки", как он привык их звать, наезжая к Макарию; но у него совсем из головы вылетела просьба Серафимы. Там он затерялся в сплошной толпе, двигавшейся взад и вперед по обеим половинам монументальной галереи. Главный дом был только что отстроен и открыт. Теркин, приехавший накануне в Нижний, попал на ярмарку к вечеру, часу в шестом. Он долго любовался зданием со стороны фасада.
Ему полюбилась сразу эта "махинища", - он так мысленно выразился, - с ее павильонами, золоченой решеткой крыши, облицовкой и окраской. Что-то показалось ему в ней "индийско-венецианское", богатое и массивное, отвечающее идее восточно-европейского торга.
В галерее ему пришлось жутко от празднично приодетого "мужичья". Он за этот год, - прошло ровно столько со спуска парохода "Батрак", - стал еще брезгливее по части простого люда, находил, что "чумазого" слишком распустили, что он всюду "прет" со своим "неумытым рылом". Эти выражения выскакивали у него и в разговорах.
Так он и не докончил обзора галереи Главного дома, со всех сторон стесненный густой волной народа, глазеющего на своды, крышу, верхние проходы, - на одном из них играл хор музыки, - на крикливо выставленный товар, на все, что ему казалось диковинкой. Некоторые мужики и бабы шли с разинутыми ртами. жара, несмотря на его размеры, от дыхания толпы, не в одну тысячу, и от лампочек, хотя и электрических, уже зажженных в начале восьмого.
С бульвара повернул он вправо, прошел по мосту через канаву и направился к театру. Только тогда вспомнил он про поручение Серафимы и сообразил, что в деревянной галерее, на той же канаве, он, наверно, найдет "тетенек", купит у них платки, потом зайдет в одну из цирюлен, испокон века ютящихся на канаве, около театра, где-нибудь перекусит, - он очень рано обедал, - и пойдет в театр смотреть Ермолову в "Марии Стюарт".
Те, кто его встречали года два, даже с год назад, нашли бы перемены, нерезкие, по характерные на более пристальный взгляд.
Кроме общей полноты, и лицо раздалось, веки стали краснее, в глазах сложился род усмешки, то ласковой, то плутоватой, полной сознания своей силы и удачи; та же усмешка сообщилась и рту. Прическу он носил ту же; одевался еще франтоватее. На нем поверх летней светлой пары накинуто было светлое же пальто на полосатой шелковой подкладке.
Недаром глаза и рот его самодовольно усмехались. В один год он уже так расширил круг своих оборотов, что "Батрак", вполне оплаченный, был теперь только подспорьем. На низовьях Волги удалось ему войти в сношения с владельцами рыбных ловель и заарендовать с начала навигации целых два парохода на Каспийском море и начать свой собственный торг с Персией. Дело пошло чрезвычайно бойко, благодаря его связям с Москвой, с хозяевами "амбаров" города, изрядному кредиту, главное - сметке. Он сам не знал прежде, что в нем сидела такая чисто "купецкая" способность по части сбыта товаров и создавания новых рынков. Об нем уже заговорили и в самых важных амбарах старого Гостиного двора.
В деревянной галерее Теркин нашел почти такую же толкотню, как и в пассаже Главного дома. Там стояла еще сильнейшая духота. И такая же сплошная мужицко- мещанская публика толкалась около лавок и шкапчиков и туго двигалась по среднему руслу от входа до выхода.
Издали слева, над третьей или четвертой лавкой, заметил он вязаные цветные платки, висевшие у самого прилавка, вместе с детскими мантильками и капорами из белого и серого пуха - кустарный промысел города Нижнего.
Тут должен быть вод и оренбургским "тетенькам", торгующим часто вместе с нижегородскими вязальщицами вещей из пуха.
Протискавшись к прилавку, Теркин нашел целых двух тетенек с оренбургскими платками. Одна была еще молодая, картавая, худая и с визгливым голосом.
Он редко торговался, с тех пор, как у него стали водиться деньги; но с последней зимы, когда дела его так расширились, он делался незаметно прижимистее даже в мелочах.
- Платочек вам? - завизжала тетенька и поспешно отерла влажный и морщинистый лоб.
Она запросила шестнадцать рублей за большой платок, с целую шаль. Теркин нашел эту цену непомерной и упорно начал торговаться, хотя ему захотелось вон из душной галереи, где температура поднялась наверно до тридцати градусов.
Они поладили на двадцати двух рублях с полтиной за все три платка. Пакет вышел довольно объемистый, и Теркин сообразил, что лучше будет его оставить в трактире, куда он зайдет закусить из цирюльни, а после театра - поужинать и взять пакет у буфетчика.
В цирюльне ему пришлось немного подождать. Одного гостя брили, другого завивали: хозяин, - сухощавый пожилой блондин, и его молодец - с наружностью истого московского парикмахера, откуда- нибудь с Вшивой Горки, в лимонно-желтом галстуке с челкой, примазанной фиксатуаром к низкому лбу.
Теркин присел на пыльный диван, держа в руках пучок разноцветных афиш. Он уже знал, что в театре идет "Мария Стюарт", с Ермоловой в главной роли, но захотел просмотреть имена других актеров и актрис.
Театральная афиша была не цветная, а белая, огромная, напечатанная по-провинциальному, с разными типографскими украшениями.
После "Марии Стюарт" шло "Ночное".
Он взглянул на фамилии игравших в этой пьесе. Их было всего трое: два актера и одна актриса.
"Большова!" - выговорил про себя Теркин.
И тотчас же, отложив афишу, он провел ладонью по волосам и задумчиво поглядел в полуоткрытую дверь на кирпично-красное тяжелое здание театра.
"Большова! - повторил он и прибавил: - А ведь это она! Разумеется!"
И что-то заставило его встать и пройтись по цирюльне.
- Долго еще ждать? - громко спросил он, ни к кому не обращаясь.
- Сию минуту! - откликнулся хозяин. - Только пудры немножко.
Имя "Большова" запрыгало у него в голове.
Давно ли это было? Лет пять назад. Приехал он в Саратов. Тогда он увлекался театром: куда бы ни попадал, не пропускал ни одного спектакля, ни драмы, ни оперетки. До того времени у него не бывало любовных историй в театральном мире. В труппе он нашел водевильную актрису с голоском, с "ангельским" лицом мальчика. Про нее рассказывали, что она барышня хорошей фамилии, чуть не княжна какая-то; ушла на сцену против воли родителей; пока ведет себя строго, совсем еще молоденькая, не больше как лет семнадцати. Крепко она ему полюбилась. Ночей не спал; сколько проугощал актеров, чтобы только с ней познакомиться. И знакомство это вышло такое милое, душевное. Еще одна, много две недели, и наверно они бы объяснились. Его удерживало то, что она несомненно девушка, совсем порядочная: так заверяли его и приятели- актеры.
Вдруг она заболевает корью. А его патрон, железнодорожный подрядчик, услал в Екатеринбург депешей.
- Любезнейший, - спросил он хозяина цирюльни, садясь в кресло перед зеркалом, - вы знаете, где тут актрисы живут?.. Наверно, в номерах поблизости?
- А вам кого, господин? - солидно осведомился парикмахер.
- Госпожу Больщову.
- Надо спросить вон в той гостинице... наискосок, вправо от театра.