"Марию Стюарт" уже играли, когда Теркин предъявлял свой билет капельдинеру, одетому в красную ливрею, спустился к оркестру и сел в одно из кресел первого ряда.
Зала, глубокая и в несколько ярусов, стояла полуосвещенной. Мужские темные фигуры преобладали, Голоса актеров отдавались глухо.
До появления героини Теркин озирался и невнимательно слушал то, что говорилось на сцене. Его тотчас же начало раздражать нетвердое, плохое чтение тяжелых белых стихов актрисой, игравшей няньку королевы, напыщенно- деревянные манеры актера, по-провинциальному одетого английским сановником.
Но когда раздались низкие грудные звуки Марии Стюарт, он встрепенулся и до конца акта просидел не меняя позы, не отрывая от глаз бинокля. Тон артистки, лирическая горечь женщины, живущей больше памятью о том, кто она была, чем надеждами, захватывал его и вливал ему в душу что-то такое, в чем он нуждался как в горьком и освежающем лекарстве.
Женщина и ее трагические акценты вызвали образ той, кого судьба послала ему в подруги.
А разве в нем такая же страсть, как в ней?.. Но больше получаса назад он целовался с хмелеющей бабенкой, которая сама призналась, что она "пьяница". И если у них не дошло дело до конца, то не потому, чтобы ему стало вдруг противно, тошно...
Она сама потрепала его по щеке и сказала:
- Красавец мужчина!.. Знаю, что следовало бы нам закончить это рандеву честь честью, да стоит ли, голубчик? Право, лучше будет так, всухую, в память об ingenue саратовской труппы, о чистенькой барышне, жертве увлечения театральным искусством.
Стало быть, у нее зазрение-то явилось, а не у него, даром что она была уже в винных парах и про своего ростовского купца говорила прямо как про безобразника, с которого брала деньги.
Она же ему сказала:
- Тебе пора, поди, уж играют первый акт. А я немножко всхрапну и к одиннадцати буду свежа как роза.
И ему это не очень-то понравилось... Зверь-то в нем проснулся несомненно и под уколом каких впечатлений? Память о влюбленности в милую девушку должна бы сделать ему отвратительным всякое сближение с пьющей и павшей бабенкой. Выходило, видно, наоборот.
Он ни разу не вспомнил о Серафиме, вплоть до ухода, когда Большова, провожая его в переднюю, спросила:
- Что это у тебя за пакет? Подарочек везешь? Кому?.. Про любовные дела вашего степенства я и не расспросила. А надо бы. Покажи, покажи.
Она развернула и увидала оренбургские платки.
- Целых три!.. Вот у тебя сколько предметов!.. Или все одной султанше?
Он отшутился в том же вкусе, и ему захотелось подарить ей один из платков.
- Который по вкусу придется? Не угодно ли вот этот, самый крупный?
В желании сделать ей подарок сказалось что-то купецкое: посидела, мол, со мной, поамурилась, угостила - н/а вот тебе гостинцу.
- Вот эту косыноцку, коли милость ваша будет, попросила она бабьим "цокающим" говором, выбрала один из платков поменьше и потянулась благодарить его поцелуем.
- Может, после спектакля встретимся? - спросил он опять, тоже не без умысла.
- Приходи... в заведение... против театра, где Илька Огай поет... Там есть и кабин/е-партикюль/е. Поужинаем... А коли поздно тебе покажется, и не надо.
Весь этот разговор душил его теперь. Он думал об ужине с нею, не боялся того, что она совсем будет "готовая", даже и после того как платки напомнили ему, для кого он их покупал и какая красавица ждет его дома, шлет ему чуть ли не каждый день депеши, тоскует по нем.
Весь антракт просидел Теркин в кресле, перебирая свое поведение.
На душе стало так скверно, что он жаждал видеть и слышать Марию Стюарт, только бы уйти от целой вереницы вопросов о своем чувстве к Серафиме. Ведь всего год прошел, как они живут вместе, всего один год!
Игра артистки трогала и волновала его и в следующих актах. Он даже прослезился в одной сцене. Но в антракте между четвертым и пятым действиями в сенях, где он прохаживался, глядя через двери подъезда в теплую августовскую ночь, чувство его обратилось от себя и своего поведения к женщине, к героине трагедии и ее сопернице, вообще к сути женского "естества".
Ну да, он сам недалеко ушел от первого гулящего купчика; да, в нем та же закваска, и Серафима, если бы все видела и слышала, имела бы право бросить его. Но в этом ли все дело? Разве женщина, в каком угодно положении, не раба своего влечения к мужчине? Вот вам королева, узница, в двух шагах от смерти; и что в ней яростно заклокотало, когда она стала кидать в лицо Елизавете, - а от той зависело, помиловать или казнить ее, - ядовитые обвинения?.. Что? Да все то же! Женское естество. Присутствие любимого человека вызвало нестерпимую обиду, уязвившую не королеву, а мужелюбивую, стареющую бабенку... Ведь ей тогда было сильно за сорок, если не все пятьдесят.
В его ушах еще звучали полные силы и гневного трепета акценты артистки. Он схватил вот эти слова своей цепкой памятью, за которую в гимназии получал столько пятерок:
Прикосновенье незаконной дщери
Трон Англии позорит и мрачит,
И весь народ британский благородный
Фигляркою лукавою обманут!
Не могут они подняться ни до чего выше своей слабости к мужчине, - все равно, какой он: герой или пошляк, праведник или беглый каторжный.
И ему стало ясно, чего не хватает в его связи с Серафимой. Убеждения, что она отдалась ему не как "красавцу мужчине", - он вспомнил прибаутки Большовой, - а "человеку". Не он, так другой занял бы его место, немножко раньше, немножко позднее, если взять в расчет, что муж ей набил оскомину и ограбил ее.
В ней он еще не почуял ничего такого, что согревало бы его, влекло к себе душевной красотой. Его она любит. Но помимо его, кого и чт/о еще?..
Впервые эти вопросы встали перед ним так отчетливо. Он не хотел оправдывать себя ни в том, что вышло и могло еще выйти у Большовой, ни в том, что успех дельца и любостяжателя выедает из него все другие, менее хищные побуждения. И если б он сам вдруг переменился, стал бы жить и поступать только "по- божески", разве Серафима поддержала бы его? В ней-то самой нашел ли бы он отклик такому перелому? Она не мешала бы ему - и только... Чтобы не потерять его, свою "цацу", своего Васю, как пьянчужка актерка все отдаст, только бы ее не лишали рюмки коньяку...
В пятом акте Теркин уже не мог отдаться судьбе Марии Стюарт. Ему хотелось уйти тотчас после главной пьесы, чтобы не смотреть на "Ночное" и не иметь предлога ужинать с Большовой.
Искренно выбранил он себя и за "свинство" и за глупую склонность к душевному "ковырянью". Лучше бы было насладиться до конца игрой артистки.
В зале еще гулко разносились вызовы; но он уже спешил к вешалке, где оставил вместе с пальто и пакет с двумя платками.
- Теркин! Здравствуйте!
Его окликнули сзади. Он обернулся и увидел Усатина, которому капельдинер тоже подавал пальто.
- Мое почтение! Весьма рад! - выговорил он не сухо и не особенно радушно.
- Вы куда отсюда? Ужинать?
- Не прочь.
- И прекрасно!.. Поедемте в заведение Наумова. Потолкуем... Давненько не видались!
- Потолкуем, - повторил Теркин и почувствовал, что ему не совсем ловко с Усатиным.