На площадке перед рестораном Откоса, за столиками, сидела вечерняя публика, наехавшая снизу, с ярмарки, - почти все купцы. Виднелось и несколько шляпок. Из ресторана слышно было пение женского хора. По верхней дорожке, над крутым обрывом, двигались в густых уже сумерках темные фигуры гуляющих, больше мужские.
Внизу Волга лежала плоским темноватым пластом, сдавленная песчаными перекатами. "Телячий Брод", ползущий вдаль до Печерского монастыря, суживал русло неправильной линией. Луговой берег реки уходил на десятки верст от села Бор, где белые церкви еще довольно ярко выплывали на буром фоне. Кое-где тускловато отливали, вроде небольших лужиц, выемки, не высохшие с половодья. Под самым Откосом слышалось унылое гудение пара сигнальных свистков. По воде, вверх и вниз, разбрелись баржи и расшивы, а пароходы с цветными фонарями стояли в несколько рядов, белея своими трубами и длинными рубками на американский манер.
Ночь собиралась звездная и безлунная, очень тихая, с последним отблеском зари. В сторону моста сгустились мачты и трубы, и дымка ходила над ярмарочным урочищем. Влево взгляд забирал только кругозор до Егорьевской башни кремля, замыкавшей наверху всю панораму.
На самой вышке, у обрыва за кустами, стоял Теркин.
Он только что приехал с ярмарки нарочно - на прощанье с Нижним посидеть на Откосе. Вид оттуда реки был ему неизменно дорог, а на этот раз его влекло и довольно жуткое душевное настроение, с каким он возвращался домой, туда в посад Чернуха, на низовьях, где они с Серафимой провели зиму.
В нем с того ярмарочного вечера, когда он побывал на "Марии Стюарт" и поужинал с Усатиным, закопошилось что-то новое и вместе очень старое. Сквозь довольство своими делами и въедавшиеся в него порывы самолюбия, любования своей удачей и сметкой, повадок приобретателя и хозяина, он распознавал и смутное недовольство многим, так что в него забралось тревожное желание разобраться и в чувстве к Серафиме, в ее натуре и убеждениях.
Ночь и речная даль навевали на него приятную унылость. Не было уже охоты "ковырять" в душе и расстраивать свой созерцательный "стих".
Вправо от того места, где он стоял, у самого обрыва на скамейке сидел кто-то.
Теркин поглядел туда, и взгляд его остановился на спине плотного мужчины, сидевшего к нему вполпрофиля. Эта спина, и волосы, и фуражка показались ему знакомыми.
"Кузьмичев?" - умственно спросил он, но не тотчас окликнул его.
"Он и есть!" - утвердительно ответил себе Теркин.
Капитана "Бирюча" он не видал в этот приезд и как будто избегал этой встречи. Ему еще с конца прошлой навигации было известно, что Кузьмичеву грозило дело по жалобе Перновского за самовольную высадку с парохода. Дошло до него и письмо Кузьмичева Великим постом, где тот обращался к нему, как к влиятельному пайщику их товарищества, рассказывал про изменившееся к нему отношение хозяина парохода, просил замолвить за него словечко, жаловался на необходимость являться к судебному следователю, намекал на то, - но очень сдержанно, - что Теркин, быть может, захочет дать свое свидетельское показание, а оно было бы ему "очень на руку".
Это письмо Теркин оставил без ответа. Сначала хотел ответить, через два дня уехал надолго в Астрахань и совсем забыл про него.
"Ведь я свински поступил!" - пронизала его мысль, когда он снова оглядел фигуру Кузьмичева.
- Андрей Фомич! - не громким, но звучным голосом назвал он капитана, подошел к нему сбоку и прикоснулся рукой к его плечу. - Вы это?
- А-а, Василий Иваныч!
Кузьмичев быстро поднялся с места, снял картуз и не сразу пожал протянутую ему руку, охваченный неожиданностью появления Теркина.
- Созерцаете? - спросил тот, не выпуская его руки. - И я тоже... Вы, никак, пришли сверху?
- Точно так... Сегодня утром.
- Пустите-ка меня на скамеечку! - сказал Теркин.
Они оба присели.
- Надолго ли к нам? - спросил Кузьмичев.
Глаза он отвел в сторону. В его тоне Теркин заслышал съеженность, какой прежде никогда не бывало.
"Считает меня пошляком, подумал он, - и, по-своему, прав". - Я завтра в обратный путь. И весьма рад нашей встрече, Кузьмичев. Как это хорошо, что меня надоумило поехать на Откос!
Кузьмичев все еще не глядел на него.
- С "Батраком" мы, Василий Иваныч, разминулись повыше Юрьевца... Ходок отличный, даже завидки берут, когда на такой скверной посудине, как "Бирюч", валандаешься.
Про себя он, видимо, не хотел заводить речь сразу.
- Кузьмичев! - окликнул Теркин на другой лад. Вы ведь на меня в сердцах?
- Я, Василий Иваныч?
- А то нет?
- В сердцах... Это не верно сказано, а только...
- Стойте, я за вас доскажу... В прошлом году, помните, когда вы меня провожали при спуске "Батрака"... в ваше положение я недостаточно вошел... Знаете, в чаду хозяйского торжества... И на письмо ваше не ответил. В этом чистосердечно каюсь. Не то чтобы я струсил... а зарылся. Вот настоящее слово. И вы вправе считать меня... ну, да слово сами приберите.
- Вы уж слишком, Василий Иваныч! - заговорил Кузьмичев, и тут только его обыкновенно смешливые глаза обратились к Теркину с более искренним приветом. - Канючить я не люблю, но положение мое из-за той глупой истории с Перновским так покачнулось, что просто и не знаю, как быть.
- Что вы!
- Ваших компаньонов вы редко видаете. Мой патрон труса празднует и меня, можно сказать, ни чуточки не поддержал... И ежели бы у меня с ним не контракт, он бы меня еще прошлой осенью расчел и оставил бы на зиму без всякого продовольствия. Наше дело, сами знаете, какое. Конечно, другие летом копят на зиму, а я не умею, да к тому же у меня семья... Целых четыре души. Как-то совестно такие нищенские фразы употреблять: но это факт... В ноябре контракту срок, и принципал меня удерживать не станет. Да это еще бы сполагоря... А вот гадость... Подсудность эта гнусная. Положим, следователь парень хороший, он так ведет следствие, чтобы все на нет свести... Тот Иуда Искариот... уже успел свою ябеду распустить... Из Питера сюда запрос насчет моего недавнего прошлого. Меня уже два раза "ко Иисусу" таскали - к генералу: здесь архаровцами-то генерал, а не полковник заведует. Того гляди, угодишь в отъезд по казенной надобности. И мой принципал уж, конечно, меня выдаст с головой, да и остальные не поддержат... Я был той веры, Василий Иваныч, что только вы - человек другого покроя. Тем более что ваше, например, показание дало бы окраску всему происшествию. Матросы - мои подчиненные. Прокурорский надзор их заподозрит.
Речь его прервал короткий смешок, точно он хотел сдержать волнение; стыдно стало своего малодушия.
Теркин, слушая его, все время повторял себе:
"Да ведь кто же Перновского-то разъярил, кто был зачинщиком всей истории? Ты - и больше никто! Разве Кузьмичев один впутался бы? Тебе и надо поддержать его".
- Вот что я вам скажу, Кузьмичев, - искренней нотой начал он, кладя ему руку на колено. - Спасибо за то, что вы меня человеком другого покроя считаете... И я перед вами кругом виноват. Зарылся... Одно слово!.. Хорошо еще, что можно наладить дело. Угодно, чтобы я отъявился к следователю? Для этого охотно останусь на сутки.
- Вот бы чудесно!
Кузьмичев круто повернулся к Теркину и взял его руку своими обеими.
- Это давно была моя обязанность. Насчет места вам нечего смущаться. Только бы вам здесь пакости какой не смастерили административным путем... Дотянете до ноября, - милости просим ко мне.
Наплыв хороших, смелых чувств всколыхнул широкую грудь Теркина. Он подумал сейчас же о Серафиме. Как бы она одобрила его поведение? И не мог ответить за нее... Кто ее знает? Быть может, с тех пор он и "зарылся", как стал жить с нею...
Ему отраднее было в ту минуту уважать себя, сознавать способность на хороший поступок, чем выгораживать перед собственной совестью трусливое "себе на уме".
- Не знаю, право, Василий Иваныч, как и...
- Ничего!.. - прервал он Кузьмичева. - Знайте, Андрей Фомич, что Василий Теркин, сдается мне, никогда не променяет вот этого места (и он приложился пальцем к левой стороне груди) на медный пятак. Да и добро надо помнить! Вы меня понимали и тогда, когда я еще только выслуживался, не смешивали меня с делеческим людом... Андрей Фомич! Ведь в жизни есть не то что фатум, а совпадение случайностей... Вот встреча с вами здесь, на обрыве Откоса... А хотите знать: она-то мне и нужна была!
Порывисто вскочил Теркин.
- Спустимся вниз, в ресторан. Надо нам бутылочку распить...
Кузьмичев от волнения только крикнул по-волжски:
- Айда!