-- Полина! Где вы?.. Пора вести детей гулять.
-- Сейчас!
Полина прихорашивалась перед зеркалом, приставленным к стене, над умывальником, пудрила себе щеки и подбородок, прошлась пуховкой и по челке, спускавшейся до бровей.
Эта челка, или "холка" -- она ее и так называла -- придавала Полине особенный вид. Барыня уже говаривала ей:
-- Неужели вы не можете расстаться с вашей прической?
Раз Полина услыхала, как барыня назвала ее холку: "порочная челка нашей бонны".
Эти слова рассмешили ее.
Порочная, так порочная, но холка к ней идет, а это -- главное.
-- Полина! -- раздался опять оклик барыни.
-- Приспичило! -- ворчливо прошептала молодая девушка.
Ей уже пошел двадцатый год с Покрова, но по фигуре и лицу никто не даст больше шестнадцати, несмотря на ее "порочную" челку. Волоса у нее дымчатые, тонкие и довольно жидкие. Вот еще причина, почему она держится за свою прическу. Она густо помадит волоса на лбу и умеет пышно их класть грядкой; издали кажется, что они у нее густые-прегустые.
Торопливо приколола Полина высочайшую шляпку длинной бронзовой булавкой с матовым кубиком на конце. И шляпка -- она это замечала -- также не очень-то нравится барыне. Мало ли что!.. Не ходить же ей кикиморой?.. Пожалуй, и цвет пальто, голубовато-зеленоватый, тоже находят слишком ярким... Так ведь на свой счет ее одевать не будут? А жалованья всего красненькая! -- стыдно признаться!.. Горничные, а тем паче кухарки, получают сплошь и рядом гораздо больше. Хорошо еще, что она может добывать себе разные туалетные вещи. В том-то и "гадость", что она не то горничная, не то бонна; начала жить у этих господ в услужении и переименована в бонны, жалованья прибавили три рубля и обещали через год -- шутка, сколько ждать! -- еще пять рублей.
В зеркальце Полина в последний раз взглянула на свое овальное личико с извилистым носиком и двумя ямочками... Она отлично знает, что может нравиться, если б ей даже никто этого и не показывал из мужчин.
-- Полина!.. Что же вы?
После третьего оклика Полина кинулась из своей комнаты в детскую, откуда дверь была полуотворена на площадку.
Там дети дожидались, наполовину одетые, для прогулки. Около них хлопотала сама барыня, высокая, очень худая особа с седеющими волосами и добрыми серыми глазами, в темной блузе.
Детей было трое: старшая девочка Маша, лет восьми, похожая на мать, бледнолицая, с голубыми, длинными глазами, шаловливая, размашистых движений. На голову нахлобучила она белый вязаный берет с кистью и дергала за эту кисть, пока мать натягивала ей на слишком долгие руки кафтанчик из темно-серого сукна, скроенный по-мужски. Вторая девочка, лет пяти, Шура, стриженая, с золотистыми вихрами и немного горбоносая, -- нос у нее был "комический", по определению отца, -- весело оглядывала всех темными глазами и подпрыгивала на месте, сложив ноги, точно через веревочку... На нее еще ничего не надевали из верхнего платья, и полуголые ее ножки в цветных коротких чулках, обутые в открытые козловые башмачки, подгибались немного при каждом прыжке.
-- Шура! Перестань! -- сейчас же остановила ее Полина, взяла поперек тельца, посадила к себе на колени и начала натягивать вязаные длинные штиблеты.
Шура смеялась грудным, отрывистым смехом и кричала:
-- Кока, а Кока!.. Ты бутуз! Ты бутуз!..
"Бутуз" на полтора года моложе Шуры. Между ними большая дружба, но он ее уже начинает "тузить", когда она к нему чересчур пристает. Кока -- его гораздо реже зовут Колей -- считается в семействе "философом". До двух лет он все молчал и смотрел на всех своими огромными, выпуклыми глазами, ни к кому особенно не льнул, не требовал, чтобы его занимали, сидел по целым часам в своем кресельце и о чем-то все думал... Боялись, что он будет косноязычен: но когда он накопил запас слов, то заговорил, и опять на свой манер.
Шура прибежит в гостиную, попрыгает, то сядет на кресло, то поегозит около гостя и "представляет комедию", по выражению ее матери. Или среди разговора, ни с того, ни с сего, разразится:
-- А у нас сегодня трубочки со сливками!..
Совсем не так заявляет себя Кока. Когда его приведут из детской, и он подойдет к кому-нибудь, подставит свои большой, крутой лоб или сочные губы, то он продолжает думать вслух и произносит целый монолог картавым голоском и с очень милым вытягиванием губ. Вздернутый его носик с большими ноздрями дает тому, что он лепечет, забавный оттенок...
Маша отошла к окну и начала уже обдергивать застежки у своего кафтанчика. Мать принялась одевать Коку. Он за этим процессом о чем-то начал рассуждать и силился находить самые настоящие слова. Некоторые ему решительно не давались. Вместо "л" он произносил "уо" и вместо "р" -- "л". Но мать старалась его понять. Кока был ее тайный любимец, и Шура это пронюхала своей ревнивой "женской" природой... На днях она все отталкивала брата от колен матери, чуть та его прижмет к себе, совершенно как завистливая собачка. В детской она сама то и дело принимается целовать Коку, и в лоб, и в губы, и в "загривочек", так что он иной раз и тукманкой ответит на эти неистовые ласки. Но "мама" больше ласкала его, чем ее. Дошло до того, что она прибежала к матери, села к ней на колени, залилась горючими слезами и, всхлипывая, начала просить:
-- Не ласкай Коку! Не ласкай! Он чужой! Он чужой!..
-- Какой чужой? -- чуть не с ужасом спросила мать.
-- Чужой! Ты моя... Я твоя!.. ю он чужой!..
Так и нельзя ее было сдвинуть с того, что Кока чужой и целовать его при ней нельзя.
Но сегодня Шура слишком занята предстоящей прогулкой и не заводит свои ревнивые глазки в сторону матери; а та, одевая Коку, раза два прикоснулась губами к его щеке и милому вздернутому носику с большущими ноздрями...
Дети готовы, обдернуты, упакованы и припряжены: Маша все "вихляется" и задевает нарочно за мебель, Шура подпрыгивает по-козьи, Кока молчит и посапывает. Полина повела его за руку. На нем такой же берет, как и на девочках, но красный.
-- Пожалуйста, -- останавливает барыня бонну, когда та была с детьми в передней.
-- Чего-с?
-- Пожалуйста, не ходите вы на Невский! Там слишком большая езда. Можете побыть в саду Аничкова дворца, если сегодня пускают, а потом пройдитесь по набережной к Летнему саду...
-- Хорошо!..
Тон ответа Полины не особенно хмурый, но и не очень довольный.
Она знает, почему барыня запретила вести детей по Невскому.
Вовсе тут не дети и не лошади на Невском; совсем другое...
Недели три тому назад, Полина вела старшую девочку из Фребелевского сада, и дорога самая ближняя по Невскому. Шли они по солнечной стороне, и на углу Садовой, где кондитерская Баллэ, повстречался с ними один "топограф", унтер-офицер из топографской школы, Булочкин, "великолепный" брюнет, приятель ее брата; остановился, щелкнул шпорами, приложил руку к гербу барашковой шапки и попросил позволения пройтись до Литейной.
Она, конечно, позволила. Что же в этом худого? Он не солдат; да и солдат-то нынче множество из гимназистов и студентов... А у Булочкина какие манеры! Разговор ведет он тонкий и совершенно приличный. Даже очень полезен, при детях: если на какого-нибудь извозчика прикрикнуть, он может и шашку поднять!.. Шли они тихо; только он такие смешные вещи стал рассказывать и лицо у него серьезное при этом, жилка ни одна не дрогнет -- разумеется, она смеялась, и Маша тоже прислушивалась и то и дело прыскала.
Вот ведь и все "преступление". Они и не заметили барыни, ни Полина, ни девочка... А та ехала на дрожках, как раз около Аничкова моста пересекла Невский и отлично их узнала, говорит даже, что окликнула их, да они ничего не слыхали... Она видела, как их провожал "юнкер" с саблей и провел их до самой Литейной. Так оно и было, довел до Литейной, опять стал во фрунт, шпорами щелкнул, отдал рукою честь и сказал:
-- До зобаченья, панна Паулина!
Булочкин так зовет ее всегда, уверяет ее, что в ней русского ничего нет; даже стыдит немножко тем, что она по-польски выражается с грехом пополам... А он, даром что чистый москвич, живал в Вильне, на съемках, и так и "режет" по-польски.
Какое же преступление во всем этом? И все-таки, вечером того же дня, она удостоилась выговора. Барыня спросила ее:
-- С вами юнкер шел? Родственник ваш?
Хотела она прямо солгать, почему-то -- дура! -- застыдилась и ответила только:
-- Приятель брата!
-- Прошу вас, на Невском, не заговаривать с мужчинами.
-- А ежели старый? -- вырвалось у Полины.
-- Вообще с посторонними... Вы исполняете свои обязанности, вы при детях...
"Обязанности"...
Выносить она не может, что барыня употребляет такие важные слова... "Исполнять обязанности". За красненькую, при своей одежде?..
-- И Невского вообще прошу вас избегать.
-- Да ведь, иначе, большой крюк?
-- Нужды нет...
Вот что значило наставление не водить детей по Невскому.
Когда же на него попадешь? С детьми нельзя, а ее пускают не больше одного раза в неделю, да и то еще каждый раз позволение дается с гримасой.
Не то чтобы барыня была зла, или придирчива, или гордячка; да все у нее на уме надзор за поведением... подозревает ее в чем-то... и прямо не говорит... чуть что -- и давай разные "важные" слова нанизывать, точно проповедь читает...
На лестнице Маша начала скакать через ступеньку и чуть не "расквасила" нос. Коку Полина взяла на руки. Щура побежала за старшей сестрой и считала столбики перил:
-- Пять, шесть, семь! Кока!.. Ты бутуз!
У нее такие дни бывают! Как выдумает, вот как сегодня: "ты -- бутуз", так и будет до ночи повторять, и на улице, и за столом, и в детской, пока Кока не догадается, не хватит ее кулачком по маковке или по спине... Его только Шура и боится.
Что может быть тошнее возиться с детьми? Особенно если к этому и не думаешь себя готовить, как она вот, Полина. Конечно, лучше называться "бонной", чем горничной. Хорошо еще, что такое слово нынче употребляют. Прежде просто говорили: нянька. Да и за "бонну" вряд ли ее считают "стоющие" мужчины, у кого есть вкус...
Чем же она не гувернантка? Сколько есть учительниц, до шестисот рублей получают, не то что из русских, а даже из француженок и англичанок, которые "выглядят" -- Полина постоянно употребляет это петербургское слово -- хуже всякой "замухрышистой" бонны. Ни манер, ни одеться не умеют, ни причесаться. Так, какие-то "замусоли".
Внизу, на площадке, швейцар снял у нее с рук Коку, она опять взяла его за руку, девочки пошли вперед, но каждая сама по себе. Маша "презирала" Шуру, а Шура или приставала к ней, или на нее дулась.
Тротуар выдался узкий, Полина крикнула детям:
-- Идите поодиночке, а не за раз!
Шура побежала вперед и стала стукать ножками по плитам тротуара, надавливала на каблуки и считала шаги свои:
-- Семь, восемь, девять...
-- Finissez! -- крикнула Полина, и ей стало полегче оттого, что у нее так звонко и, как ей показалось, "шикозно" вышло это французское слово.
Отчего ей и не пускать в ход тех французских слов, какие у ней остались в памяти? Ее учили не на медные деньги.
И тут барыня тоже умничать стала. Она не прочь ее подучить и по-французски, и другим предметам, но с детьми не позволяет употреблять иностранные слова.
-- Вы делаете ошибки!.. Вы можете приучить их ухо к неправильным оборотам и нечистым звукам.
Ведь дается же кому такой разговор: "неправильные обороты", "нечистые звуки" -- точно профессор.
Полина не сознавала того, что барыня серьезно заботилась о "развитии" своей бывшей горничной, а теперь бонны. Муж подсмеивался над ней и частенько говорил:
-- Да оставь ты ее... ничего из нее не выйдет; у нее на уме "Зоологический сад" да "Орфей", а ты ее развивать задумала. Смотри, чтобы она детей где-нибудь не растеряла дорогой или не приучила их к каким-нибудь пошлым выходкам.
Но барыня не сдавалась. Ей Полины было жалко, искренно жалко. Перед нею стояло молодое женское существо, миловидное, смешноватое, но, кажется, еще не испорченное, выброшенное судьбой из жизни почти барышни. А у Ольги Павловны -- так звали барыню -- даже и забота о троих малолетних детях не отбила охоты "развивать".
Она делила свое время между детской и всевозможными лекциями; в промежутках читала все, о чем только говорилось на последней лекции. Сначала ходила на курсы по естественным наукам, уже матерью семейства, выдержала выпускной экзамен, хотела было пойти в "медички", да расхворалась, и муж не допустил.
После того у нее не прекращалась тоска по лекциям. Соляной Городок сделался для нее чем-то вроде клуба. С осени, по крайней мере раза по три, бывала она там; даже и не справлялась иногда по газетам, кто читает, а прямо шла к восьми часам, платила сорок копеек и слушала, в антрактах переходила от одной приятельницы к другой, все узнавала про них, охала над неудачами, радовалась удачам, спорить не любила, но сочувствовала постоянно кому-нибудь из лекторов, кто делался героем сезона.
Не проходило ни одной благотворительной лекции, ни одного чтения в клубе, в Кредитке, в зале Кононова, куда бы Ольга Павловна не попадала или, по меньшей мере, не стремилась. Если пропускала -- значит, кто-нибудь из детей прихварывал.
Муж немало потешался над ней, но жили они очень согласно, и он в воспитание ребятишек не вмешивался.
Проводив детей с бонной, Ольга Павловна задумалась о Полине, по поводу замечания, сделанного насчет Невского.
Девушка могла обидеться. Ведь это подозрение -- намек на то, что она -- легкая особа, заговаривающая с мужчинами.
Но разве можно было не напомнить о Невском? Бонна с ее детьми идет и хохочет, у Аничкова моста; рядом -- юнкер, гремит саблей и врет какие-то пошлости!..
И сдается ей иногда, что муж ее прав... Пробует она до сих пор приучать Полину к чтению, даже говорит с ней по-французски и поправляет ее, дает ей задачник Евтушевского и приохочивает к решению задачек, самых простеньких, выправляет ее письменные упражнения.
Орфография ей лучше всего дается, и даже она может недурно построить фразу, хотя и с ошибками против русского языка.
И над этим муж подтрунивал.
-- Ты ее выучишь, наверно, любовные записки писать, но до тройного правила не дотянешь ее; поверь мне, гораздо раньше она сбежит с каким-нибудь юнкером из берейторской школы.
"Жалкая девочка!" -- повторила про себя барыня и пошла читать статью о солнечных затмениях.