О Полине в доме ее бывших господ стали забывать. Кадета простили. Новая бонна не могла, по своему виду и летам, вызывать в нем любовного влечения. Но у его тетки остался на душе точно дурной вкус от того, что с братом Полины пошли на сделку и заплатили отступное. Напротив, муж ее был очень доволен и ни в чем себя не упрекал.
Ранним послеобедом, барина не было дома, барыня сидела в детской и показывала Шуре картинки из книги "Степка-Растрёпка". Хотелось ей также заставить ее выучить наизусть сентиментальные стишки. У Шуры память становилась очень цепкой, и она то и дело передразнивала отца с матерью, свою бонну, старшую сестру и братишку. Она знала и куплетики из "Малютки":
Публика отборная
В зале собрана:
Комната просторная
Уж полным-полна!
Горничная доложила, что с заднего крыльца пришел какой-то пожилой господин и говорит, что у него до барыни дело. Фамилии своей не называет.
-- На бедность?
-- Должно полагать, что так...
-- Попросите в гостиную...
-- Да к нему и в коридор бы можно...
-- Попросите в гостиную! -- с ударением сказала барыня и спустила с своих колен Шуру.
В гостиной стояла полутемнота. Горничная зажгла две свечи на одном из дальних подзеркальников.
У камина стоял высокий человек, седой, с длинным, смешным носом, бородатый, обвязанный шарфом, в плохой черной паре.
Всего скорее было принять его за "просящего", каким его и сочла горничная.
Он раза два кашлянул хрипло и глухо и переминался с ноги на ногу. От него по гостиной пошел запах плохого табаку и неопрятного, старого платья.
-- Вам угодно? -- спросила барыня, прищуриваясь от близорукости.
"Проситель" -- так она его уже окончательно определила -- пододвинулся, нагнул на особый лад голову и спросил:
-- Вы одни изволите быть?
Тоном он напоминал дворецкого или управителя из отпущенников.
И вдруг барыне стало немного жутко, почти страшно. Он мог броситься на нее и зарезать.
Она позвонила.
-- Зажгите лампу, здесь темно.
Горничная хлопотала около лампы, поглядывая на барыню.
И ей делалось жутко. Больше никого, кроме детей, не было в доме. Бонна и кухарка отпросились со двора.
-- Вам угодно? -- повторила барыня, когда горничная ушла.
Старик осмотрелся и сделал два шага от камина.
-- Моя фамилия Пышковский... Вам не безызвестна?..
-- Пышковский?..
-- Отец девицы Пелагеи, что жила у вас при детях...
-- А-а!..
Ей сейчас представилась вся история с Полиной.
"Опять шантаж!" -- подумала она и поглядела тревожно на этого отца "девицы Пелагеи". Он уже выделялся при свете лампы гораздо отчетливее. Его длинный нос тревожил ее, -- она еще так недавно читала книгу Ломброзо о преступном человеке, и там говорится, что у всех воров и грабителей длинные носы. Но глаза с красноватыми веками и унылым взглядом вызвали в ней чувство жалости.
"Зачем оскорблять подозрением?" -- спросила она.
-- Вы позволите присесть? -- спросил отец Полины.
Ей сделалось опять совестно за себя: почему она раньше не пригласила его сесть.
Он сел и опять закашлялся.
-- Извините -- беспокою вас... Катар привязался... А в Петербурге, при таком климате...
Слово "климат" он выговорил с ударением на "а".
Барыня припомнила, что ей Полина рассказывала про отца своего. Он управлял большими поместьями, жил барином, "пострадал" и скитался неизвестно где.
"Может быть, он беглый преступник пли каторжный?"
Этого вопроса она опять застыдилась.
-- Сударыня, -- продолжал он и повернул вбок свою голову с приплюснутым затылком и с лысиной на маковке, -- про свои мытарства я вам рассказывать не буду... зачем же лишать драгоценного времени?.. Пострадал!.. Детям хотел дать надлежащее воспитание... Сами изволите видеть... Пелагея кое-чему училась... и на фортепьянах, и по-французски... девочка она не дурная... только характером вышла легкая... Надо снизойти...
-- Что же вам угодно? -- перебила его барыня.
-- А собственно так, позвольте изъясниться...
"Опять что-нибудь кляузное", -- подумала барыня и стала жалеть о том, что мужа ее нет дома.
-- Она загладила свою глупость... Вот я теперь вернулся... Почти что с волчьим паспортом, -- он опустил голову, но голос его пошел ей в душу, -- пить, есть надо, а кто же может, хоть на первых порах, поддержать. Дети -- сын не задался... Черствого сердца. Пелагея не в пример добрее... И вот, сударыня, от вашего милосердия будет зависеть...
-- Я ничего не могу!.. -- стремительно выговорила барыня.
-- Весьма многое, прошу извинить меня...
-- Мы и без того...
-- Я знаю-с, -- докончил отец Пелагеи, -- что в вашем помещении вышло не совсем пристойное препирательство. Девочка обиделась... хотя за ней, без сомнения, была вина. Позвольте, как родителю, и свое суждение сказать. Допустить себя до получения любовных записочек и даже пространных, писем ей, ни в каком разе, не следовало. Ежели ваша добрая воля была прекратить все дело...
-- Вам известно, какую роль во всем этом играл ваш сын?
-- Известно-с... И я, сударыня, одобрения моего не даю... Это, некоторым образом, как бы вымогательство...
-- Вы сами сознаете?
-- Всенепременно. И будь я здесь, ни до чего бы такого не допустил, хотя бы и при полной денежной крайности.
"Он, кажется, честный", -- поторопилась подумать барыня, и ей уже не было жутко от присутствия этого человека с волчьим паспортом и длинным "преступным" носом. Ведь один нос не может же быть несомненным признаком порочности?.. Вон и у Шурочки какой уже большой нос, хоть и "комический".
-- Это очень похвально, -- выговорила барыня и опять опустила голову: ей показалось, что она не имеет права учительствовать.
-- В настоящем же обстоятельстве обращаюсь униженно к вашему великодушному сердцу и прошу убедительно вникнуть...
Она чуть заметным жестом остановила его на несколько секунд.
-- Дочери моей выходит очень хорошее место. И меня, через нее, могут призреть. Люди богатые... У них усадьба под Петербургом... без надлежащего надзора. Меня бы пустили приютиться во флигеле для надзора за зданиями и экономией...
-- Очень рада, если ваша дочь опять на хорошей дороге.
-- Но, сударыня, без личной рекомендации ничего теперь невозможно получить...
Барыня начала понимать.
-- Вам угодно, стало быть?..
-- Вашего благородного содействия... Не пускайте и девочку мою с волчьим паспортом... Она вам, сударыня, да, полагаю, и детям вашим зла не могла сделать...
-- Конечно, -- ответила барыня, -- но если Полина поступает на место педагогического характера, я не могу рекомендовать ее... у нее нет никакой подготовки... и вы сами знаете, что натура у нее... легкая...
-- Ах, матушка!..
Голос старика дрогнул.
Он вдруг полез рукой в боковой карман сюртука и вынул оттуда какой-то пакет.
-- Приношу вам убедительное доказательство... моих шляхетных чувств. У сына вытребовал я эти письма вашего племянника, уже подлинной рукой писанные... Они могли бы подать повод к новому разбирательству... Я вытребовал, сударыня... вот они... Прошу нескольких строк вашей многоуважаемой руки...
"Вот оно что!" -- подумала барыня, и вся вспыхнула.
Она сообразила, что ее муж промахнулся, а племянник опять может быть привлечен к щекотливому делу...
-- Извольте!..
Через пять минут, после нескольких прочувствованных фраз, с рекомендацией в руках, отец Полины удалился.
* * *
В столовой кончали обед. И барин, и барыня все еще находились под впечатлением недавней второй истории. Она кончилась благополучно. Письма кадета сожжены. Хотя в них и не было ничего опасного, даже если б отец Полины донес начальству Миши; но он без выкупа не возвратил бы их, неприятность вышла бы непременно.
Обоим дышалось легче, но минутами и муж и жена сознавали, что оба они "сглупили": один чересчур испугался, другая перепустила своего гуманизма. Им хотелось забыть про всю эту глупую историю. Главный повод к ней -- Миша -- чувствовал свою вину, сидел теперь за "зубреньем" к экзамену и приходил реже.
Обедал у них товарищ мужа по службе, моложе его, очень франтоватый и ласковый к детям. Он, почти каждый раз, возил им сласти, против чего восставала мать.
И сегодня он привез им московского лакомства. Кока, в детской, сосредоточенно доедал свою розовую палочку абрикосовской пастилы. Старшая девочка обедала с большими. Шура, тоже полакомившись пастилой, выпорхнула в столовую, прильнула к гостю и кончила тем, что села ему на колени и трогала его бакенбарды, лацканы сюртука, булавку на галстуке и воротнички.
Мать несколько раз останавливала ее.
-- Мы друзья!.. -- успокаивал гость.
-- А у тебя нет того, что у папы...
И она показала на манжеты отца. У гостя они подошли под обшлага рукава.
-- Нет, есть!.. -- ответил гость.
-- Покажи!
Гость вытянул обе манжеты, они блестели, и на каждой было по золотой запонке с жемчужиной посредине.
Шура все это осмотрела, и ей неприятно было то, что она ошиблась. Манжеты налицо и запонки богаче, чем у папы.
Она даже наморщила кожу своего "комического" носа.
-- А вот у тебя, -- сказал гость, -- так нет никаких манжет...
И он прошелся двумя пальцами по коже ее полненькой и голенькой ручки.
Шура задумалась -- примолкла более чем на минуту.
-- Зато, -- с торжествующим выражением и громко выговорила она, -- у тебя нет крахмальной юбки!
Все большие рассмеялись.
Но матери показалось, что в этом ответе звучали ноты недавней бонны, Полины. Шура начала обезьянить ее манеру говорить... У той были также быстрые ответы, не лишенные остроумия. И та способна ответить чем-нибудь вроде этой "крахмальной юбки".
С искренней грустью подумала мать:
"Шура все-таки похожа на птицу, никаких идей она не приобретет".
Но тотчас же, схватив веселые и добрые взгляды мужчин, обращенные на нее, утешилась мыслью:
"Зато ее будут любить!"
* * *
Прошло целых три года. Шура выучила наизусть все стишки из "Степки-Растрёпки"; Коку водили в Фребелевский сад. Старшая девочка начала тосковать по длинным платьям.
Мать их стала болезненнее, еще похудела, но все так же читала книжки, интересовалась "вопросами" и посещала лекции. Вообще она мало ходила пешком.
Раз, на углу Невского и Садовой, около Пассажа, с ней раскланялась изящная молодая дама, в бархатной кофточке с бобром и высокой шляпе с перьями. Красноватая вуалетка прикрывала верхнюю половину лица.
Барыня ответила на поклон. Они обе остановились разом.
-- Как я рада! -- воскликнула молодая дама и протянула ей руку.
"Кто это?" -- спросила себя барыня. Лицо знакомое, но назвать она не может.
"Должно быть, на лекциях встречала", -- успокоила она себя и спросила:
-- Давно вас не видать! Как поживаете?
-- Я замужем.
-- А-а!
-- Уж второй год... Мой муж имеет контору. Мы живем хорошо. Он много зарабатывает. Детей у нас нет...
Показалось барыне из-под вуалетки, что щеки молодой дамы слегка подбелены. Голос тоже знакомый, даже очень; но ничего она все-таки не может пришпилить к личности этой дамы.
-- Очень рада...
-- Вы позволите зайти к вам? -- спросила вкрадчиво дама.
-- Пожалуйста! Мы все там же.
-- В Надеждинской? В угловом доме?
-- Да!
Они опять пожали друг другу руку.
По дороге домой, барыня раза два-три спросила себя: "Да кто же это, наконец?" И так и решила, что какая-нибудь соседка по лекциям Соляного Городка.
Подают ей карточку дня через два. Стоит неизвестная ей фамилия.
-- Просите!
Горничная пропустила в дверь гостиной даму в бархатной кофточке с бобром.
-- Все у вас по-прежнему? -- начала гостья, оглядываясь на стены. -- А дети где? Кока, я думаю, большой! И Шура?..
-- Извините, -- конфузливо сказала барыня. -- Я все припоминаю...
Гостья поняла.
-- Да вы, кажется, не узнали меня?.. Поля, Полина!
-- Ах, вы -- Полина?
Первой мыслью барыни было: "Да как же это у вас, после попыток шантажа, хватило смелости разлететься к нам?"
Но ее принципы взяли верх.
-- Вы извините, -- заговорила Полина, и сквозь белила начала слегка краснеть. -- Я обрадовалась, когда встретила вас... Что было, то прошло! Мне и детей хочется повидать... Позвольте подарочек им принести...
И так все это было сказано безмятежно, добродушно, что барыня почти растрогалась.
Полина чувствовала свое полное торжество: ее приняли сразу за настоящую даму, и она будет вхожа в дом, откуда ее прогнали с историей.
-- Благодарю вас! -- еще сконфуженнее пролепетала ее бывшая барыня.
Источник текста: "Вестник Европы" No 11 , 1888 г.