Час пятый. — Суббота
Вот так пассаж! (Я употребляю выражение сочинителя.) Запишу все до ниточки. Хитрый мой сочинитель добился-таки того, что я заговорила о тех soupers-régence… Он ничего, улыбается.
— Да ты мне расскажи толком! — пристаю я к нему.
— Ты все уже знаешь, мой друг. Мы будем собираться у Сергея Володского.
— Да какие женщины?
— Такие, голубчик, которые тебя уж, конечно, не выдадут, потому что они сами бы себя выдали.
— Но я хочу знать их имена!
— Тайны никакой нет. Но тебе самой приятнее будет приготовить себе маленький сюрприз. Вдруг вы все соберетесь и скажете, как Фамусов: "Ба! знакомые все лица!"
— Идея недурная!
— Вольно же тебе было капризничать.
— Да, но согласись… Ça porte un caractиre…[175]
Я хотела, кажется, покраснеть; но не сумела. Домбрович взял мое лицо в обе руки и, глядя на меня смеющимися глазами, проговорил:
— Ах ты, плутовка! Зачем ты предо мной-то манеришься? Ты теперь всему обучена и ничего не боишься.
Это правда!
— Ну, так подавай поскорей твои вечера!
— Загорелось!
Вчера говорил он мне, чтобы я утром побольше ездила и был бы предлог взять вечером извощичью карету. Я так и сделала. Гоняла я моих серых по ухабам в открытых санях. Федор изволил даже на меня окрыситься.
— Эдак, сударыня, нельзя-с, воля ваша.
А я думаю себе: "Ворчи, мой милый, ворчи, ты. и лошади обречены сегодня на истязание и пощады тебе не будет никакой".
Семена я отправила с запиской и с книгой к Елене Шамшин. После обеда, часов в восемь, я велела достать карету. Швейцару приказала я растолковать извощику, где живет Софи, чтоб в доме знали, куда я поехала.
Я действительно остановилась у Софи, зная, что ее нет дома, позвонила, отдала швейцару записку и отправилась в Толмазов переулок. Там меня ждал мой сочинитель. Он оглядел мой туалет. Остался, разумеется, доволен. Я была в черном. Самый подходящий туалет для торжественных случаев. Часу в десятом мы поехали с ним в той же карете куда-то на Екатерингофский канал.
Противный мой сочинитель дорогой ничего мне не отвечал на мои вопросы, так что я начала просто трусить, хотя я и не из боязливых.
Остановились у какого-то забора. Домбрович вылез, вошел в калитку и, кажется, сам отпер ворота или, по крайней мере, растворил их. Карета въехала на длинный двор. Я выглянула из окна: каменный двухэтажный дом стоит в левом углу двора и загибается глаголем. Но ни в одном окне не было огня.
— Что ж это такое, — спросила я Домбровича, — там темнота?
— Иди, иди, моя милая.
Тут так мне сделалось страшно, что я хоть на попятный двор.
Поднялись мы на низкое крылечко со стеклянной дверью в совершенно темные сени. Домбрович взял меня за руку и почти ощупью повел по лестнице. Слева из окна просвечивал слегка лунный отблеск, а то мы бы себе разбили лбы.
— Как это глупо! — сердилась я. — Эта мистификация вовсе некстати.
— Не горячись, — шептал он, подталкивая меня по лестнице.
— Мы долго пробудем здесь?
— Как посидится.
Он мне накануне сказал, что карету надо сейчас же отпустить; а назад будет взята другая.
Просто точно заговорщики.
Слышно было, как извощик выезжал со двора.
Кругом стояла мертвая тишина.
Домбрович вынул ключ и долго не мог его воткнуть в замок. Дверь тихо отворилась. Мы вошли в переднюю. В ней никого не было.
— Заколдованный дом? — спросила я тихо.
— Увидишь.
Он меня провел в шубке и в теплых ботинках, направо, через маленький коридорчик. Попали мы в небольшую комнатку, род кабинета. В камине горел каменный уголь, на столе лампа, мебель расставлена так, точно сейчас тут сидели люди.
— Сними шубку, — сказал мне Домбрович. — Согрейся немножко.
Я взглянула на него и громко рассмеялась: такую он скорчил серьезную физию.
— Послушай, — говорю я ему. — Ты смотришь каким-то злодеем, точно ты меня завел в западню. Если так будет продолжаться, я убегу.
— Не убежишь, — прошептал он и схватил меня за плечи. — Простись с жизнью! Выйти отсюда тебе нельзя. Дверь в сени отпирается секретным ключом. Ключ у меня, и я его тебе не дам. Слышишь! Не дам и не дам!
Мне было и смешно, и досадно немножко… Что за кукольная комедия.
— Что же мы тут будем с тобой делать? — спрашиваю я.
— А вот видишь ли, мой друг. Мы вас хотим подвергнуть целулярному заключению. В этой квартире есть пять таких комнат, а посредине салон и столовая.
— И они уже там сидят?
— Сидят.
— Значит, все собрались.
— Мы последние. Поправь волосы и пойдем.
— Нет, Домбрович, мне, право, стыдно.
Он закрылся рукой и начал меня передразнивать:
— Мне сты-ы-дно, мама, мне сты-ы-дно!
— В последний раз говорю тебе, кто эти женщины?
— В последний раз отвечаю: les premiиres prudes de la capitale.[176]
Я не вытерпела, поправила немножко волосы:
— Идем. Я готова.
Он подошел к камину и дернул за сонетку.
— Это сигнал? — спросила я.
— Да. Теперь мы можем появиться.
Кроме двери, откуда мы вышли, была еще другая, зеркальная. Она-то и вела в гостиную. Домбрович отпер ее также ключом. Я двинулась за ним. Мое любопытство так и прыгало!
Мы очутились в большой и ярко освещенной комнате. На столе был сервирован чай. Две секунды после нас из трех дверей появились три пары.
Я так и ахнула! Предо мной стояли les trois prudes:[177] Варкулова, баронесса Шпис и Додо Рыбинская.
И с ними трое мужчин, приятели Домбровича: граф Володской и еще барон Шварц… Он мне его представил у Вениаминовой.
Я стояла точно приклеенная к двери. Те дамы были, наверно, в таком же положении.
— Mesdames, — провозгласил мой Домбрович (этого не сконфузишь), — ваше удивление понятно, но мы собрались здесь, чтобы веселиться.
И он посадил меня к чайному столу, за самовар; барыни расселись. Мы пожали друг другу руки и так переглянулись, что через две минуты застенчивость исчезла и мои скромницы заболтали, как сороки.
— Mesdames, — начал опять Домбрович, — мы еще не все. Одна пара еще ждет.
Мы — женщины переглянулись.
— Да-с, милостивые государыни, мы все вас просим благосклонно выслушать наше коллективное предложение. Мы решили, что нас будет пять мужчин и пять женщин. Десять — такая круглая и приятная цифра. Не правда ли?
— Пусть войдет эта пара! — скомандовала я.
— Да-с, — обратился ко мне Домбрович с такой физиономией, что я покатилась со смеха. — Но тут есть обстоятельства весьма тонкого и, так сказать, деликатного свойства. Вы все, mesdames, принадлежите к одному и тому же обществу. Стало быть, всякие рекомендации были бы излишни. Но пятая женщина не принадлежит к нему.
— Кто же она такая? — спросила я, — уж не француженка ли?
— Нет, — продолжал все в том же полушутовском тоне Домбрович. — Она… но прежде я должен объявить имя ее кавалера.
— Не надо! — закричала я. — Дело идет о женщине, а не о мужчине.
— Действительно так, — добавила Додо Рыбинская.
— Преклоняюсь, mesdames, пред вашей мудростью.
— Да говорите же скорее, — перебила я его опять. — Эта пара ждет?
— Да.
— Ну, так что же вы тянете?
— Женщина эта — танцовщица.
Les prudes переглянулись с кислой улыбкой. Я им не дала выговорить ни одного слова.
— Прекрасно, — закричала я. — Не правда ли, вы согласны, mesdames? Ça aura du piquant![178]
Благочестивые жены согласились.
Я одержала победу. Танцовщица меня очень заинтересовала.
Появилась пятая пара.
И кто же кавалер? Le beau brun[179] — Борис Сучков.
Я уж никак не ожидала!
Его дама, крупная блондинка, мило одета, прекрасные глаза и очень яркие губы. Она конфузилась больше нас.
Я ее посадила около себя, и через десять минут мы были уже друзья. С моей опытностью я ее сейчас же анализировала и осталась очень довольна. Личность симпатичная. Голос прелестный. Ни у одной из нас нет такого. Миленькие манеры. Говорит неглупо и очень смело. Да и удивляться нечему. Эти танцовщицы всегда в грандерах. Она говорит даже по-французски не бойко, но прилично. На ее глаза и губы я просто загляделась. Quelque chose de Clémence.[180] Все движения немножко кошачьи, voluptueux,[181] зубы бесподобные. Когда смеется, закидывает голову назад… Il y a de la bacchante en elle![182]
Я не помню, чтоб я ее видела в каком-нибудь балете. Да я редко езжу, раза два в год. Мне танцовщицы казались все такие худые, костлявые, намазанные. А эта нет, так и пышет здоровьем.
Я сейчас допросила, как ее зовут? Зовут ее Капитолина Николаевна, un nom de femme de chambre![183]
Оказывается, что le beau brun потому и находится в холостом звании, что состоит с этой девицей в незаконном сожительстве года три, четыре. У них ребенок. Эта Капитолина Николаевна нисколько не теряет чувства собственного достоинства. Я сейчас же в ней разглядела полнейшее душевное спокойствие. Каждая черта ее лица, каждое движение говорит, что она живет и наслаждается, и ничего ей лучшего не нужно. Le beau brun страшно богат. Мне Домбрович говорил, что она проживает чуть ли не двадцать пять тысяч в год. У нее в ушах были два брильянта, ай-ай! Домбрович, разумеется, уверяет, что я в мильон раз красивее ее. Положим даже, что я немножко и лучше ее, но зато она несравненно красивее, милее, умнее трех скромниц…
Les prudes! Я тоже наблюдала за ними. Они очень курьезны. Каждая из них билась из-за того, чтоб перещеголять друг друга в бойкости. Elles affectaient les maniиres des cocottes,[184] ни больше ни меньше!
Но я должна сознаться, что нашла их гораздо умнее в таком виде, чем в свете. Эта белобрысая баронесса фон Шпис смеется над всем и каждым. Elle n'a ni foi ni loi![185] Остальные все потише. Варкулова говорит мне за чаем:
— Я догадывалась, ma chиre, что вы из наших.
— Т. е. из каких же? — переспросила я.
— Т. е. из умных женщин, которые знают, что для света нужна комедия!
— Почему же вы догадывались?
— Par instinct.[186]
И врет, подлая. Все они: и Варкулова, и Шпис, и Рыбинская — замужние женщины. Стало быть, все предаются в сущности самому циническому обману. Но я с ними помирилась, потому что они не драпируются в страдания.
Додо Рыбинская говорит мне прямо, без всяких обиняков:
— Что прикажете делать, chиre, муж мой олух.
А потом она мне объявила еще кое-что относительно ее мужа; неудивительно, что такой муж становится противным.
Белобрысая немка очень оригинально соединяет свои материнские чувства с любовью к мужскому полу.
— Я примерная мать, — пищала она, — mais je veux vivre, parbleu![187]
Вот мы какие! И выходит на поверку, что только я да прелестнейшая Капитолина Николаевна пребываем в законе. Она супруга Сучкова, я принадлежу нераздельно Василию Павлычу Домбровичу.
За чаем мы проболтали часа два. Я все занималась Капитолиной Николаевной, и мне было очень весело. Какая прелестнейшая женщина и, главное, какая вкусная! От нее как-то иначе пахнет, чем от нас всех. Вот уж баба без всякой хитрости. Стоит только посмотреть на ее большие голубые иссера глаза, и вы увидите, что она добрая-предобрая, любит своего Бориньку, а еще больше любит кутнуть; она и веселится, где только может. Я ей говорю:
— Послушайте, моя милая, кто вас выучил так приятно произносить русский язык?
Она не поняла сразу.
— Что вы? (как она оригинально произносит: не что вы, а что вы, с ударением на вы: выходит очень мило).
Я ей повторила мой вопрос.
— Да я всегда как говорила, так и говорю.
Вот тебе и весь сказ. Просто, хотя и непонятно.
Мужчины много-таки врали. Умнее всех, конечно, мой Домбрович. Я преклонялась пред его рассудительностью и тактом во всем и везде.
После чаю Варкулова села к фортепиано и заиграла кадриль. Мы, разумеется, пошли плясать.
— Mesdames, — остановил нас Домбрович, — маленький вопрос: умеете вы канканировать?
Оказалось, что ни я, ни немка, ни Додо этой науке не обучались, хотя и видели десятки раз канкан.
— О ужас! — закричал beau brun. — Капочка (он так называет свою танцовщицу), поучи их.
И Капочка начала нас учить. Она прелестно канканирует, лучше Деверии, с каким-то дерзким шиком. Особенно то па, которое называется tulipe orageuse.
Хорошо! Больше всех старалась я почему-то и выказала блестящие успехи. Капочка была в восхищении и даже бросилась меня целовать.
Я ей простила эту фамильярность. После танцев граф, разумеется, пропел с большим самодовольством несколько романсов своего сочинения.
И что же? Прелестная моя Капитолина Николаевна поет удивительным голосом. Так и разливается, как соловей. Густой, звучный, необыкновенно симпатичный контральто. Ай да Капочка! Она пела с графом дуэт Глинки:
Вы не придете вновь,
Дней прежних наслажденья.
Я прослушала с большим удовольствием. Вот так я понимаю музыку. В маленьком кружке, чтоб были только любящиеся пары…
Недоставало шампанского, и я его потребовала до ужина. Les prudes тоже неглупы выпить!
Да, вот подите: какая-нибудь Капочка обладает разными талантами, а я нет. Она и танцует, как танцовщица, и поет прекрасно, и по-русски говорит так вкусно. Удивительно, что за прелесть.
Начну я петь, ведь у меня есть голос.
С шампанским наступила вторая половина вечера, побойчее.
Варкулова овладела фортепьянами и запела из Belle Hélиne.
И мы все подхватили хором:
Il nous faut de l'amour,
N'en fut il plus au monde
Il nous faut de l'amour,
Nous voulons de l'amour! [188]
Да, мы хотим любить, и любить без всяких фраз и мелодрам! Мы хотим жить и очень долго будем жить "в свое удовольствие!".
Много было шуму, пенья и всякого вздору у фортепьян. Но я заметила, что Додо вышла со своим кавалером (так лучше называть)…
Мы с Домбровичем также вышли в другую комнату…
— Ну как тебе, моя милочка, нравится здесь? — спрашивает меня Домбрович.
— Ничего. Я согласна ездить. Какая милая эта Капочка! Elle est à croquer![189]
— Ты в нее влюбилась, что ли?
— Влюбилась.
— У-у-у! — протянул Домбрович. Этакий скверный!
Когда мы пришли с ним в залу, были только две пары в разных уголках. Я нахожу, что такое устройство очень умно. Сидеть пять часов сряду вместе невозможно, как бы общество ни было весело. Я знала, что идея о таких непринужденных вечерах должна была явиться первому моему Домбровичу. Так и есть, он мне сам признался.
В двенадцать часов, нет, позднее, в половине первого, мы вошли в столовую. Там накрыт был ужин à la fourchette. Лакеев не было, они не допускаются. Володской таки подпил. Да и beau brun сделался очень нежен со своей Капочкой. Я и Домбрович можем сколько угодно выпить шампанского. Мы только бледнеем. Муж мой часто поил меня шампанским, и с тех пор я к нему привыкла и пью его без особенных последствий.
— Знаете что, — предложила я всему обществу, — я требую, чтобы наша милая учительница (я указала на Капочку) явилась в следующий раз в костюме.
— Браво, браво, — закричали все. — Решено!
Она была в полном восхищении. Начала меня целовать, чуть не удушила! Ужин кончился таким канканчиком, что у меня до сих пор болят ноги…
Я стала у входа и проэкзаменовала моих веселых, добродетельных жен.
— Что вы скажете мужу? — спросила я у Варкуловой, стоявшей близ меня.
— Я ездила в Смольный, к институтской подруге, классной даме…
— Ну, а вы? — спросила я у белобрысой Шпис.
— Я была у belle-mиre…[190]
— А вы?
Додо посмотрела на меня очень веселенькими глазами и ответила:
— Да разве я говорю с моим мужем? Ведь я уже вам сказала, что он олух!..
В итоге мы все пятеро вернулись домой со спокойной совестью.
Кареты были наняты другие. Извощик довез меня и тотчас же повернул лошадей, швейцар хоть и видел, что я приехала в карете, но спросить у кучера он ничего не мог, да и не смел бы при мне.
Ариша меня встретила со свечой и спросила:
— Вы у Софии Николаевны изволили быть?..
Все концы в воду! Сегодня немножко шумит в голове. Это от шампанского, которого мы выпили немалое количество. Ничего, завтра пройдет.