Стояла ясная морозная ночь, сверкавшая звѣздами неба и снѣга. Полный, круглый, среброперый лебедь-мѣсяцъ тихо плылъ въ прозрачной вызвѣедѣвшей глубинѣ, ясно озаряя бѣлую равнину, холмы и сугробы -- волны снѣжнаго моря и темныя избы деревеньки, почти поглощенной имъ. Не было звука. Повидимому, все, даже собаки, спало мертвымъ сномъ.
Однако, въ маленькихъ покосившихся и насквозь промерзшихъ окнахъ крайней бѣдной избенки брезжилъ свѣтъ. Въ ней, у образа, горѣла тонкая желтая восковая свѣча, не позволяя ничего разсмотрѣть ясно,-- но бѣдн о, холодно, темн о и невесело показалось бы каждому, даже незнавшему, что тутъ томилась и умирала молодая мать.
-- Баушка,-- послышался слабый болѣзненный женскій голосъ изъ угла за печью,-- баушка!...
Отвѣтомъ было только дыханіе спящихъ.
-- Баушка!!-- сильнѣе, болѣзненнѣе и слезливѣе простоналъ онъ вновь.
-- Ась!... а? Что ты?... Чего тебѣ, касатка?-- со сна торопливо отозвалась встрепенувшаяся высокая старуха и сѣла на лавкѣ, гдѣ спала, зѣвая и крестя ротъ.
-- Подь-ко сюда...
Та подошла и наклонилась въ болѣзненному, исхудалому, мертвенно-блѣдному, но молодому и все еще красивому лицу звавшей.
-- Что ты, болѣзная моя, что?-- ласково спросила она.
-- Трудно мнѣ, бабынька... не жилецъ я на бѣломъ свѣтѣ... Маетъ меня, нудитъ, душитъ совсѣмъ,-- едва-едва выговорила та.
-- Ты что это?... Христосъ съ тобой!... Полегчитъ, дастъ Господь-Царь небесный,-- утѣшала старуха такимъ упавшимъ голосомъ, что, очевидно, сама плохо вѣрила сказанному.-- Дай-кась я тебя повыше положу... Вотъ такъ! вотъ... Да испей ты шалфейцу... хорошо тепленькаго-то... въ печи у меня.
Она было двинулась въ устью печи.
-- Нѣтъ-нѣтъ, занапрасно,-- нетерпѣливо и досадливо закачала головою больная.-- Кваску бы?!... да нѣтъ, чай,-- съ тоской и: страстной жаждой, добавила она, мечтая о прохладномъ кисломъ квасѣ, какъ о недостижимомъ нектарѣ.
-- Нѣтути, родная моя, нѣту. Утречкомъ возьму... не знала я.
Бѣдность была настоящая деревенская, неподкрашенная и безъисходная, а не побирающаяся по городамъ,-- по папертямъ, трактирамъ и гуляньямъ,-- обращенная въ промыселъ и цехъ.
-- Дай хоть водицы,-- уныло согласилась больная, утративъ радужныя мечты о квасѣ,-- горитъ нутро-то во мнѣ... Сама зябну, а нутро горитъ.
Старуха подала воды и больная изсохшими, потрескавшимися губами на минуту жадно прилипла къ ковшу. Затѣмъ наступило и прошло нѣсколько минутъ мертваго молчанія, когда можно было подумать, что она уснула, а она едва ли не молилась, потому что все время губы ея шевелились, и она смотрѣла, не сводя глазъ, на ликъ Богоматери, единственный свѣтлый предметъ въ избѣ.
Однако, молчаніе длилось недолго; вскорѣ стоны и сдержанныя рыданія встревожили старушку, собиравшуюся было лечь. Она опять подошла къ больной.
Та дышала тяжело и прерывисто, съ какимъ-то хрипѣньемъ и свистомъ при каждомъ ударѣ сердца, точно въ избѣ качался и поскрипывалъ маятникъ старыхъ-престарыхъ ржавыхъ часовъ. Дрожавшія холодныя руки умиравшей были прижаты къ груди, надорванной кашлемъ, выбившіеся темные волосы прилипли въ потному лбу, больные, лихорадочно сверкавшіе глаза, жадно устремленные на старуху, силились что-то сказать ей.
-- Бабынька Мавра, помираю я,-- наконецъ, чуть слышно проговорила она.-- Р о дная, заставь за себя Бога молить: не покинь ребятенокъ,-- заволновалась и заплакала бѣдная мать.
-- Что ты, Аннушка, Господь съ тобой! He-жъ мы звѣри какіе -- не бросимъ, чай.
-- Ну-ну... дай тебѣ Господь, пошли вамъ... Разбуди ихъ -- попрощаться бы!... Ваня, голубь мой сизый!... Марьюшка!-- залилась она слезами.
Бабушка Мавра отвернулась, горько махнула рукой и, проворно отирая глаза, подошла къ чуть теплой печи, чтобы поднять дѣтей.
Это были мальчикъ лѣтъ девяти-десяти и дѣвочка трехъ-четырехъ, которую братишка тотчасъ взялъ на руки, кутая отъ стужи въ старыхъ ватныхъ лохмотьяхъ. Дѣти были красивыя, и мальчикъ напоминалъ мать. Глаза крошки слипались и всклокоченная льняная головенка клонилась и падала на плечо брата.
Сердитый старикъ-морозъ инеемъ дышалъ въ окна и глухо постукивалъ въ стѣны избы съ улицы.
Несмотря на свои девять лѣтъ, Ваня, видимо, понималъ, что такое смерть. То-есть понималъ столько же, сколько и мы, большія дѣти -- можетъ быть, нѣсколько больше. Вся выгода бѣднаго нищаго ребенка въ томъ, что онъ рано знакомится со всѣмъ ужасомъ безпомощной жизни и смерти. Немудрено, что онъ, въ большинствѣ такихъ случаевъ, опытнѣе, выносливѣе и дѣятельнѣе насъ, взрослыхъ умныхъ дѣтей умнаго міра.
Ребенокъ серьезно и хмуро подошелъ къ тихо плакавшей матери. Вѣроятно, его любящее маленькое сердчишко болѣзненно сжалось и заметалось въ груди, но самъ онъ не заплакалъ. Только губы его нервно вздрагивали и дикіе испуганные глаза, боровшіеся со слезами, съ невыразимымъ упорствомъ и вниманіемъ впились въ лицо больной, точно онъ хотѣлъ видѣть, гдѣ тутъ смерть и близка ли она.
-- Ванюшка!... Прости, золотой ты мой, помираю я!-- съ тоской, любовью и волненіемъ заговорила больная, не спуская глазъ со своего любимца.-- Господу Богу оставляю васъ -- одна моя надежда... Бабынька, р о дная, не покинь ты ихъ!-- вдругъ опять взмолилась она бабушкѣ Маврѣ.-- Поговори ты брательнику про сиротъ горемычныхъ, поклонись міру -- пусть будетъ на мѣсто отца имъ!
-- Не убивайся ты, не убивайся, говорю тебѣ. Не безъ добрыхъ людей свѣтъ-отъ, не дадимъ пропасть, горькая ты моя!-- утѣшала та.
-- Ну-ну, дай вамъ Господи,-- перекрестилась нѣсколько успокоенная больная.-- Ваня, положъ ко мнѣ Машутку-то, поломъ, благословлю я ее напослѣдяхъ... Береги ее, сынокъ... Слышь, береги сестренку-то... единъ разъединъ ты у ей остаешься теперь!...
Мальчикъ слушалъ молча, серьезно, сосредоченно, боясь выговорить слово, чтобъ не зарыдать и еще болѣе не встревожить умиравшей.
-- Подь самъ-то сюда... нагнись!
Мать нѣсколько разъ перекрестила и крѣпко поцѣловала сына и спавшую около дочку, едва оторвалась отъ нихъ, потомъ тяжело опрокинулась на изголовье и замолкла. Это было послѣднее напряженіе, отъ котораго ей пришлось отдыхать долго, очень долго. Ржавый маятникъ опять заскрипѣлъ и закачался въ мертвой тишинѣ, но... тише, тише и тише.
-- Прости, бабынька, прости... р о дная... Дѣтки, простите!-- чрезъ нѣсколько минутъ, словно въ просонкахъ, прошептала она, отвернулась къ промерзшей стѣнѣ и... замолкла навѣки.
На бѣдной холодной постели давно спали мать съ дочерью, одна вѣчнымъ, другая крѣпкимъ, дѣтскимъ, здоровымъ сномъ, но долго стояли Ваня и бабушка Мавра, не догадываясь о томъ.
Старый дѣдъ-морозъ попрежнему постукивалъ въ стѣны, но не могъ разбудить ни живой, ни мертвой.