Не понадобилось и минуты, чтобъ измѣнить все. Нежданно по сверкающему простору, нагнавъ и подхвативъ шедшихъ, откуда-то сзади хлынула и прокатилась бѣлая огромная неукротимая волна, вмигъ потопивъ окрестность. Крутя и вертя, залѣпляя глаза, дохнувъ холодомъ и вздымая и унося цѣлые сугробы снѣга, понеслась она куда-то впередъ и опять-все засверкало и засіяло по старому. Но, чѣмъ дальше шли дѣти, выбиваясь изъ силъ, тѣмъ приливъ снѣжнаго полярнаго моря чаще и яростнѣе настигалъ ихъ, посылая волну за волной. Мало-по-малу ясное небо затуманилось и нахмурилось, слушая невеселыя разбойничьи пѣсни, стоны и свистъ пролетавшей метели.
Тихо и незамѣтно, изъ-за далекаго кабановскаго бора, за который спускалось солнце, кралось и выпозло сперва облако, а за нимъ бѣлое косматое чудовище -- хищный гиперборейскій звѣрь огромной снѣжной тучи. Оно ползло, ползло, кралось и вдругъ облапило, точно похитило солнце. Окрестность померкла, подулъ вѣтеръ, все прибавляя и прибавляя, крутя сухой снѣгъ, начинавшій падать и хлестать по глазамъ и лицамъ оробѣвшихъ и усталыхъ дѣтей. Изнеможенная дѣвочка начинала жаловаться и хныкать... Ваня не зналъ, что ему дѣлать, но, напрягая послѣднія силы, поднялъ и понесъ ее, пока вѣтеръ былъ сзади и не переходилъ въ настоящую вьюгу и пургу, завѣвавшихъ со всего вольнаго свѣта и не дававшихъ хода. Но за этимъ дѣло не стало. Точно сорвавшаяся голодная волчья стая, завывая и взвизгивая, яростно понеслась, замела и закрутила она водовороты снѣжнаго праха, совсѣмъ засыпая и погребая пространство.
Ваня остановился въ недоумѣніи и повелъ вокругъ ослѣпляемыми глазами, отыскивая хоть что-нибудь знакомое или примѣтное и не видя ничего, кромѣ этого бѣлаго праха, крутившагося около. Ни малѣйшаго намека, ни полоски тѣни, ни пятна, напоминавшаго знакомый предметъ. Мальчикъ потерялъ даже направленіе, по которому шелъ, онъ чувствовалъ сугробы снѣга, гдѣ тонулъ по поясъ. Нѣтъ, это не была дорога, и вѣтеръ свирѣпѣлъ и пронизывалъ насквозь. Иззябшая малютка дрогла и липла къ нему, связывая послѣднія движенія. Что ему было дѣлать?... Это былъ мигъ отчаянія, когда въ бѣломъ непроницаемомъ мракѣ онъ видѣлъ длинное страшное лицо тетки Дарьи, искривленное гримасой улыбки и грозившее выпертыми бѣлками мертвыхъ глазъ. Къ счастію, близость младенца ободряла его.
Онъ стоялъ, лихорадочно-быстро и несвязно думая объ этомъ, и ждалъ самъ не зная чего -- развѣ чуда, которое, ради невинной души Марьюшки, вотъ-вотъ, выхватитъ ихъ изъ этого бѣлаго холоднаго ада или обратитъ его въ теплый, цвѣтущій, благоуханный рай. Онъ стоялъ и ждалъ, а вереница воспоминаній -- люди и обстоятельства его ничтожной короткой жизни стремительнѣе вьюги и метели неслись передъ его внутренними широко раскрытыми глазами, которыхъ не достигалъ снѣгъ.
Вотъ холодная, унылая ночь и смерть матери, вотъ глинистый песокъ могилы на бѣломъ снѣгу и мерзлые комья его, тяжко стучавшіе въ крышу роднаго гроба и въ его сжатое, дрожавшее дѣтское сердце. Вотъ теплый, мирный, святой отдыхъ въ гнѣздѣ бабушки Мавры; вотъ школа, Николай Васильичъ и ранній рожокъ дяди Сидора, будящій къ животворной мощи и ласкѣ матерней груди -- къ дѣвственно-стыдливой роскоши родимыхъ полей и лѣсовъ.... А потомъ? Потомъ ея подкошенныя, застывшія старческія ноги въ лаптяхъ и жилистыя трудовыя руки, раскинутыя крестомъ, съ острымъ серпомъ и послѣднимъ зажимомъ кормилицы ржи. Потомъ, опять темная, холодная и ненастная ночь жизни: грязь и вонь лавки, неустанныя и непереносныя муки бѣднаго ожесточеннаго сердца и, наконецъ, дикій страшный моментъ и образъ, день и ночь преслѣдующій его, и гонящій на смерть даже до послѣдней минуты.
Все это пронеслось мимо съ изумительною быстротою и яркостью, точно нарисованное на бѣломъ прахѣ, стремительно проносимомъ вьюгою.
И вотъ, внезапно то и другое точно оборвалось и улеглось, точно покорно пало и недвижно притаилось по полямъ, лѣсамъ и оврагамъ, тотчасъ же выдвинувшимся и всплывшимъ изъ бѣлаго, холоднаго, улегшагося моря.
Ваня увидѣлъ, что онъ шелъ и стоялъ лицомъ совсѣмъ не туда, куда слѣдовало. Лѣсъ, который былъ влѣво, очутился позади и онъ сошелъ уже нѣсколько шаговъ съ проселка. Метель, которая только-что начиналась, очевидно, могла тотчасъ подняться и засвистѣть вновь. Что-жъ было ему дѣлать? До Шаблыкиной оставалось болѣе версты такого пути, гдѣ было едва-едва возможно вытаскивать ноги, а дѣвочка, все болѣе льнувшая къ нему, почти не давала ходу. Спустить ее въ снѣгъ было бы безполезно. Она застудилась бы и все-таки не сдѣлали бы шага. Ваня и самъ съ трудомъ выбрался на проселокъ, гдѣ снѣгъ былъ, впрочемъ, менѣе глубокъ, но идти впередъ нечего было и думать. Онъ осмотрѣлся кругомъ и подумалъ о проѣзжихъ, единственномъ спасеніи, если не утихнетъ метель. Утихни она,-- упорный энергичный ребенокъ надѣялся еще добрести до деревни и спасти сестру. Онъ испыталъ такіе переходы въ школу и обратно, правда, не одинъ, но и теперь, безъ сестры, не испугался бы верстоваго разстоянія, но ни искры мысли о такомъ спасеніи не вспыхнуло во мракѣ растерявшагося ума и не запасло въ сердцѣ Вани. Напротивъ, онъ готовъ былъ умереть сейчасъ, ради спасенія сестры. Нѣтъ, до послѣдняго издыханія, даже послѣ того, какъ малютка уснула мертвымъ сномъ у его груди, онъ не подумалъ о себѣ.
"Но, что-жъ дѣлать, что дѣлать"?-- нервически быстро озираясь, торопливо соображалъ онъ.-- Гдѣ спасенье?"... Скорѣе, скорѣе искалъ онъ чего-то растерянными глазами и не находилъ. "Лѣсъ", вдругъ мелькнуло ему,-- "защита", и въ одну секунду вложилась въ немъ рѣшимость свернуть съ дороги, съ вѣтра и морознаго снѣга и пріютиться у густаго хвойнаго дерева, межъ мохнатыми лапами ели, чтобъ переждать бурю или остановить перваго проѣзжаго. Такъ онъ и сдѣлалъ; сошелъ съ дороги влѣво и по счастью скоро отыскалъ спиленый стволъ старой ели -- пень, около котораго оказался живой близнецъ. Не успѣлъ еще онъ укрыться подъ защиту послѣдняго, какъ опять завыло, засвистѣло и понесло со всѣхъ сторонъ. Бѣлый снѣжный смерчъ все закрутилъ, подхватилъ и несъ съ собою, въ одномъ мѣстѣ выдирая снѣгъ до земли, въ другомъ насыпая цѣлые холмы и горы сугробовъ, погребавшихъ селенія, переметавшихъ дороги и шутя засыпавшихъ овраги и обрывы.
Ванѣ не было дѣла ни до чего этого. Не успѣлъ онъ сѣсть и привалиться спиной къ стволу,-- близнецу срубленнаго,-- какъ неодолимая истома и нѣга -- чувство сладкаго отдыха и благосостоянія,охватили его. Онъ оправился, прижалъ еще крѣпче и укуталъ Марьюшку, надвинулъ себѣ шапку чуть не по самую шею и сталъ ждать, прислушиваясь средь воя метели, не подъѣдетъ ли кто, не зазвенятъ ли бубенцы, иль не закричатъ ли на лошадей на дорогѣ, которая была вплоть. Однако, кромѣ пѣсенъ вьюги, ничего не было слышно и они начинали дѣлать свое дѣло, предательски убаюкивая ждавшаго. Онъ чувствовалъ только одно неудобство: его руки и ноги зябли до боли, начиная горѣть, но ему не хотѣлось пошевелить и ими. Онъ крѣпко держалъ сестру, чувствуя по ея ровному дыханію, что она спитъ, а, можетъ быть, и сладко грезитъ на его груди. "Господь съ ней -- пусть спитъ", машинально думалъ онъ, безсильный правильно связать двѣ мысли и не понимавшій что съ нимъ, не создававшій, что у него у самого въ головѣ забродили странныя вещи, которыми, онъ наслаждался, не стараясь ихъ объяснять, точно какого-то вкуснаго, пьянаго напитка выпилъ или нюхнулъ чего-то ароматнаго и весело одуряющаго. Какія-то странныя видѣнія -- картины сказочной природы и сцены неестественно праздничной жизни, что-то радужное и теплое, свѣтлое и ароматное, переплетаясь и мѣняясь, то ярко вспыхивало, то таинственно померкало въ блуждавшихъ тяжелыхъ, блаженно-пьяныхъ глазахъ мальчика. Инстинктивно, но тщетно пытался онъ бороться съ первымъ, предательски сладкимъ ядомъ полубдѣнія, полусна. Его вѣки опускались, словно стопудовыя гири, и услужливое воображеніе тотчасъ же рисовало на нихъ блаженныя радушныя картины, стирая всякую память и понятіе о дѣйствительности, гдѣ буря выла и носилась, какъ вѣдьма.
Что ему?!... Онъ чувствовалъ, что плавалъ и тонулъ въ какомъ-то тепломъ, тихомъ, румяно-золотистомъ морѣ разсвѣта или заката,-- Богъ знаетъ. Чувствовалъ, что ему тепло, почти и жарко и хорошо до нѣги, до полнѣйшаго нежеланія пошевелить пальцемъ ради самаго блага и радости жизни. Что она?... Ради ея стоитъ ли возвращаться изъ этого рая?!... И міръ, окружавшій его, былъ дѣйствительнымъ раемъ, нарисованнымъ воспаленнымъ воображеніемъ на пламенномъ фонѣ лихорадочнаго сна.
Ему снилось, если это былъ сонъ, что огненное, тропически-знойное солнце склонялось надъ моремъ или огромнымъ заливомъ точно расплавленнымъ металломъ, тихо колыхавшимъ тяжелыми багровыми волнами. Было еще свѣтло, и дивныя птицы и бабочки, какъ яркіе крылатые цвѣты и самоцвѣтные камни -- сапфиры, рубины, изумруды въ золотой оправѣ -- порхали, перелетая туда и сюда въ темнозеленой мглѣ, тронутой багрянцемъ заката, захватившей каждую пядь сочныхъ береговъ.
"Ахъ, вотъ гдѣ нѣтъ зимы!" обрадовался Ваня, вспоминая школу и разсказы Николая Васильевича; вотъ гдѣ вѣчно яркое солнце, вѣчно теплыя воды, вѣчно зеленые, непроходимые волшебные лѣса и деревья съ саженными листьями, съ изумительными плодами, съ цвѣтами, похожими на бабочекъ, и съ бабочками, напоминающими цвѣты. Мальчикъ припоминалъ самыя слова учителя, и воспаленное воображеніе его придавало гигантскіе размѣры и невиданно-раскошныя формы тѣмъ жалкимъ образцамъ тропической растительности, которымъ онъ дивился когда-то въ барской оранжереѣ-теплицѣ.
Передъ нимъ, какъ на яву, тѣснились и просвѣчивали на солнцѣ саженные эллиптическіе и дланевидные листья, стройные, высокіе стволы съ зелеными лапами, опахалами и вѣерообразными или перистыми вершинами, перевитыми, точно змѣями, крѣпкими жилами ліанъ и усыпанными причудливо-яркими цвѣтами вьющихся и неизвѣстно откуда сосущихъ чужую кровь орхидей.
Ваня не умѣлъ и назвать того, что пожирало ненасытными глазами воображеніе.
Онъ слѣдилъ, какъ раскаленное солнце садилось, погружаясь въ пламенныя волны, какъ сверкающій день обратился въ ночь, какъ блѣдносиніе, зеленоватые, фосфорически-желтые жуки и мухи затеплились и поплыли въ сумракѣ, какъ безпредѣльно-глубокій синій небесный сводъ запестрѣлъ, замигалъ и загорѣлся звѣздами. Онъ искалъ въ немъ созвѣздія южнаго креста, о которомъ слышалъ не разъ и думалъ теперь.
Онъ сидѣлъ и ждалъ долго, жадно и тщетно. Прекраснаго созвѣздія не было надъ горизонтомъ, но онъ ждалъ упрямо и страстно, ждалъ пока не потухли звѣзды и непроглядный мракъ не воцарился надъ нимъ... передъ разсвѣтомъ.
Напрасно вьюга злилась, выла и носилась вокругъ -- дѣти не слыхали и не боялись ея.
-----
Мирно и глубоко спящихъ случайно нашли на другой день проѣзжіе, благодаря собакамъ, которыя выли, лаяли и не шли отъ навѣяннаго сугроба, пока его не разрыли. Блаженнная улыбка застыла на маленькихъ лицахъ, давно позабывшихъ о ней, и тѣсно сплетенныя руки дѣтей не хотѣли выпустить другъ друга, даже когда ихъ признали и оттаяли у Груни, обливавшейся слезами. Схоронили ихъ вмѣстѣ, въ общемъ гробу-ящикѣ, и Ваня принесъ Марьюшку на бѣдное деревенское кладбище, къ ногамъ матери, завѣщавшей ее ему. Красный песчаный бугорокъ вновь выросъ на бѣломъ снѣгу, недалеко отъ Аннушки и бабушки Мавры. Весною, мужъ Груни поставилъ тамъ крестъ и обложилъ бугоръ дерномъ, который быстро и ярко зазеленѣлъ и зацвѣлъ. Простой желто-фіолетовый цвѣтокъ, тёска дѣтей, побѣжалъ по могилкѣ, гдѣ четко написалъ ихъ имена. Кто ни пройдетъ, ни сядетъ -- поминаетъ ихъ.
Взрослыя дѣти, читатели этой маленькой трагедіи, легко разберутъ эти яркія, живыя надписи лѣтомъ, если вздумаютъ посѣтить во-истину надежное, тихое пристанище Божьихъ дѣтей.
А, вѣдь, дѣйствительно, нѣтъ пристанища тише и надежнѣе сельскаго кладбища. Некому потревожить тутъ. Даже знакомый рожокъ дяди Сидора тщетно поетъ и зоветъ, залетая сюда, въ непробудное безмолвіе спящихъ.
Тихо, тихо -- слишкомъ тихо кругомъ.
Н. Бобылевъ.
"Русская Мысль", No 10, 1883