Когда возвратившійся племянникъ объявилъ, что тетка ключа не дала, дядя Яковъ, къ собственному удивленію, сдержалъ слово, и Марьюшку освободили, вынувъ пробой. Тетку Дарью ждали чуть не до вечера, пропустили баню и не дождались, только тутъ узнавъ страшную истину. Напрасно весь вечеръ искали тѣло, и только на утро убѣдились въ дѣйствительности, найдя трупъ у самой плотины. О страшной трагедіи смерти, разумѣется, никому не приходило и въ голову: въ одинъ голосъ порѣшили, что неосторожная баба поскользнулась и пошла ко дну. Объ утопшей, не исключая мужа, особенно не пожалѣлъ никто, а нѣкоторые подумали: "туда и дорога!..." Наказалъ Богъ, говорилъ народъ. Было, впрочемъ, одно маленькое наболѣвшее сердце, на которое тайна смерти Дарьи легла тяжкимъ камнемъ, который приходилось нести одному.
Собственно говоря, въ Ванѣ не было зла. Теперь можно было видѣть, что оно не укоренилось въ немъ, какъ ни старалась объ этомъ злая женщина. Въ сердцѣ мальчика не было настоящей почвы для этого ядовитаго растенія. Вся бѣда была въ томъ, что, не видя конца и избавленія, онъ страдалъ за другаго -- за близкое, любимое, беззащитное существо. Не будь Марьюшки, онъ съумѣлъ-бы постоять за себя или вырваться изъ своего положенія. Обстоятельства рѣшили иначе.
Въ поступкѣ его съ Дарьей, ужь разумѣется, не было ничего обдуманнаго и преднамѣреннаго, ничего, кромѣ порыва безумнаго и безсильнаго гнѣва. Стоило видѣть, что сталось съ ребенкомъ, какъ только его озарило сознаніе, чтобы глубоко пожалѣть, а не винить его. Это былъ мученикъ, совѣсть котораго обратилась въ звѣря и грызла сердце, гдѣ жила. Не даромъ онъ считалъ себя погибшимъ, проклятымъ, недостойнымъ подняться любовью ко всему, что чтилъ, чѣмъ жилъ и страдалъ. Ему было страшно вспомнить бабушку Мавру, которая видитъ все, и обнять младенца-сестру, которая ничего не видитъ, по старому ласкаясь къ нему. Она не знаетъ, какимъ одинокимъ чувствуетъ онъ себя, какъ мается дни и ночи, почитая, себя злодѣемъ, которому нѣтъ прощенія; какой ужасъ леденитъ его сердце здѣсь, гдѣ все напоминаетъ о ней; гдѣ изъ каждаго угла, изъ-за каждой ея вещи, особенно ночью, страшное, искаженное, обвитое змѣями, лицо смотритъ на него мертвыми, неподвижными бѣлками.
Поневолѣ неотступная мысль "бѣжать, бѣжать, бѣжать", точно прибой, точно волны вѣчно безпокойнаго моря въ долгіе часы зимней ночи встаютъ и плещатъ въ ушахъ, сердцѣ и головѣ Вани, боящагося раскрыть глаза и взглянуть въ мракъ, откуда, того и гляди, выплыветъ она.
Та же мысль не оставляла его и днемъ -- сбѣжать!". Но куда, вотъ вопросъ? Онъ не зналъ, есть ли въ Божьемъ мірѣ пристанище для Божьихъ дѣтей и гдѣ оно даже тогда, когда былъ Божьимъ ребенкомъ, гдѣ же ему знать это тепер ѣ. Ему никогда не попасть туда, но Марьюшка?.. Говорятъ, Богъ вездѣ, скептически думалъ онъ, почему-жъ онъ не отнялъ ее отъ тетки Дарьи? О себѣ онъ не думалъ; ему одинъ конецъ -- пропадать; только бы Машу отдать добрымъ людямъ.
Гдѣ эти добрые люди, Ваня и самъ не зналъ точно, хотя ему представлялись при этомъ Гіацинтовъ, Груня и въ особенности хмурый дядя Сидоръ -- ненавистникъ женщинъ.
Какъ онъ мирилъ это съ Марьюшкой, Богъ знаетъ; можетъ быть, чувствовалъ мягкую, любвеобильную душу старика подъ грубой сухой внѣшностью. Во всякомъ случаѣ, ребенокъ надѣялся, что никто изъ нихъ не покинетъ Марьюшки, значитъ, бѣжать, бѣжать, бѣжать, какъ, можно скорѣе.
Онъ рѣшился и ждалъ случая. Дѣвочка не знала ничего.
-----
Доходила первая недѣля великаго поста. Деревенскій масляничный гамъ замеръ, настала тишина, протяжный постный звонъ, и торговли въ лавкѣ почти не было. Въ субботу, Яковъ Пафнутьичъ задумалъ ѣхать на воскресный базаръ въ городъ и, тотчасъ послѣ обѣда, сталъ убираться и вскорѣ, на здоровомъ буланомъ меринѣ, въ наборной сбруѣ, укатилъ изъ дома, захвативъ съ собой и своего первенца -- ради помочи, какъ выражался. Послѣдняя, впрочемъ, состояла въ томъ, чтобы посидѣть на возу и покараулить лошадь у лавки, кабака или трактира.
Не успѣли еще стихнуть скрипъ полозьевъ по глубокому снѣгу и грузная рысь буланаго, какъ Ваня шепотомъ сообщилъ сестрѣ, что имъ тоже надо идти скорѣе, но что говорить объ этомъ не надо никому.
-- Теплое-то, что есть, припасай, смотри, да тихо, штобы работница не видала. А опроситъ, сказывай на улицу -- къ воротамъ, молъ.
-- А мы куда-жъ таперь?.. Далече ли?.. Гулять пойдемъ?-- громко приставала дѣвочка, тотчасъ же позабывшая наказъ брата.
-- Ш-ш-ш-ш!.. Чево кричишь-то? Пойдемъ, пойдемъ!-- заторопился тотъ.-- Знаю ужь куда,-- тихо добавилъ онъ, нагибаясь къ ребенку.-- Тетю-то Груню помнишь, чай?!
-- Тетю Груню?.. Добрую-то?.. Помню, помню!-- обрадовалась дѣвочка... Баушкину-то?-- подумавъ и сообразивъ, спросила она, словно не вѣря и въ существованіе такихъ людей теперь.
-- Ну, да, да... Вотъ къ ней и пойдемъ, только молчи -- не пустятъ!
Это подѣйствовало: обрадованный ребенокъ положилъ палецъ на губы и замеръ, боясь вымолвить слово.
Черезъ полчаса, дѣти вывернулись со двора, повернули налѣво по селу и миновали плотину, по которой, косясь на зеленую прорубь, почти бѣжалъ Ваня; потомъ спустились на ровную, не снѣжную дорогу по льду и вскорѣ исчезли за откосомъ, покрытымъ боромъ и выдвинутымъ въ озеро.
Бѣглецовъ не замѣтилъ никто.
Несмотря на то, что прошла первая недѣля великаго поста, ничто не намекало, на приближавшуюся весну. Напротивъ, зима становилась ожесточеннѣе, точно хотѣла наверстать теплые дни своей первой половины. Къ концу масляной и на первой недѣлѣ, особенно по ночамъ, морозы стали усиливаться, соединившись съ метелями, не устававшими вздымать и катить валы русскаго бѣлаго моря. Немудрено, что на прудѣ было снѣжно, и длинный рядъ натыканныхъ елокъ указывалъ путь -- предосторожность неизлишняя даже днемъ, когда снѣгъ засыпалъ глаза путника, поглощая окружность.
По этой еловой снѣжной аллеѣ шли дѣти, что дѣлалось почти черезъ силу Марьюшкой, на которой была просторная тяжелая обувь съ толстыми шерстяными чулками не по ногѣ, болѣе затруднявшими, нежели грѣвшими ее. Однако, въ охотку дѣти, давно не покидавшія тяжелаго крова дяди, пересѣкли прудъ и двинулись по проселку, ведшему къ Шаблыкиной, настоящему обиталищу Груни съ молодымъ мужемъ.
Съ лѣвой стороны дороги тянулся не старый частый лѣсокъ, большею частію хвойный, еловый, хотя въ немъ попадалось не мало и лиственныхъ деревьевъ. Солнце свѣтило ярко и окрестность глядѣла весело. Справа лежали снѣжныя холмистыя поля.
Было такъ хорошо, что дѣти почти забывали усталость, любопытно поглядывая кругомъ на праздничную окрестность.
Она казалась веселою, радостно улыбавшеюся невѣстою, дѣвственною, разубранною прихотью яркаго дня и озаренною радужно-золотыми, паутиновидными лучами солнца. По рыхлому, бѣлому лебяжьему пуху просторнаго снѣжнаго поля, что ни шагъ, вспыхивали, ослѣпляли и, переливаясь, горѣли алмазы и брилліанты родимой Голконды; приземистые голые кусты и прутья чернолѣсья, былинки злаковъ, папоротниковъ и другихъ высокихъ травъ кой-гдѣ вставали изъ-подъ царственной порфиры -- глазета и горностая зимы, точно султаны изъ перистыхъ кристаловъ топаза и горнаго хрусталя. На солнцѣ они рѣзали глаза лучами самоцвѣтныхъ камней, въ тѣни ласкали ихъ строгою прелестью и мягкостью жемчуга. Кругомъ стояли темнозеленыя ели съ распростертыми руками, полными тѣхъ же сокровищъ, ежесекундно готовыя убрать васъ ими; даже обнаженныя вѣтви и сучья лиственныхъ деревьевъ прикрылись снѣжнымъ пухомъ и ледянымъ стеклярусомъ. Все было въ зимнемъ царственномъ нарядѣ, все занимало и не одна усталость останавливала дѣтей.
Вотъ, по дѣвственному пуху поля тянется безконечный заячій слѣдъ, вотъ другой, на перерѣзъ ему, и мѣсто, гдѣ сошлись и возились косые. А вотъ опять слѣды, переметы, узлы и петли, что предусмотрительно понадѣлали умныя твари, ради сбереженія собственной шубы. Вотъ, тамъ и сямъ, до красна, точно до крови, обглоданные стволы осинника; вотъ осторожный лисій слѣдъ, а вотъ и волчій. Осторожно озираясь, при внушительной ступнѣ сѣраго, Ваня все это на ходу объяснялъ сестренкѣ, но, наконецъ, усталости было не заговорить. Дѣвочка едва вытаскивала ноги изъ рыхлаго снѣга дороги, и дѣти едва подвигались впередъ. Кабаново пропало изъ вида и только боръ на яру, надъ озеромъ, былъ видѣнъ далеко назади. Тихо и безлюдно было кругомъ... Тихо, ясно и безлюдно...